Так-то оно так, — думал Зернов, одновременно занимаясь служебными бумагами. — Однако же, разрешите вопрос. Можно? Итак: в этой нашей Второй жизни я — человек все, же, или нет? Или просто комбинация материальных частиц с заданной программой? Нет: простая комбинация не стала бы мыслить, была бы лишена духа, того самого, кто только и сохраняет независимость в наши дни. Но если я человек, то мне обязательно должно быть присуще свойство нарушать программу.
Само явление, сам феномен человека есть постоянное и непрерывное нарушение программы. Сама жизнь есть во многом нарушение программы. Иначе она была бы повсеместной, и проблема множественности или исключительности обитаемых миров не волновала бы умы.
Но да этого вытекает, что нарушить в принципе можно всякую программу. Даже эту. И бороться, спорить можно даже и с великим Временем. Надо только найти — как.
Конечно, — рассуждал Зернов несколькими днями позже, — бросить вызов природе, выйти с ней один на один и пытаться сокрушить законы мироздания — задача, прямо скажем, не очень обнадеживающая. Раз уж никто не смог из тех, кто посильнее меня… Он вспомнил, как, услышав от Сергеева о Второй жизни, проговорил растерянно: кто же это разрешит? Велика была унаследованная от Первой жизни вера во всемогущество людей, стоящих наверху. Но против природы и они, видимо, оказались бессильными.
Тут что-то заставила его задержаться мыслями. Что-то в этом рассуждении было так, а что-то и не так. Но что именно — он пока понять не мог.
И вдруг понял. Нет, были тут все-таки основания для каких-то сомнений. И основания эти заключались в том, что Вторая жизнь, если брать ее целиком, была непоследовательна. А непоследовательность, — был убежден Зернов, — не присуща природе. Непоследовательными бывают люди, но не Бытие.
Непоследовательность же заключалась в том, что жизнь возвращалась по своим следам, а дух человеческий продолжал идти вперед. Возникал разрыв, и с каждым днем разрыв этот увеличивался. Потому что Вторая жизнь в своем движении неизбежно пройдет и через, допустим, средневековье, и через пору рабовладельчества, и через каменный век — но сознание-то не может вернуться к этому, оно давно уже оставило все это позади, сознание с этим не смирится! Оно неизбежно, пусть и непроизвольно, будет сопротивляться, и так же неизбежно настанет момент, когда сопротивление духа станет настолько мощным, что продолжаться дальше Вторая жизнь не сможет; пусть даже сейчас трудно представить себе механизм, при помощи которого бесплотное сознание сможет остановить вполне вещественные процессы.
Итак, непоследовательность, внутреннее противоречие были явными. А ведь природа, повторил себе Зернов, не противоречива. Дух тоже является частью природы — поскольку не существует ничего, что лежало бы вне ее, природа — это как бесконечно большая величина в математике, которая оказывается больше любой другой заданной величины. Но если дух — тоже природа, то он шел бы тем же самым возвратным путем — если бы природа совершила этот великий поворот. Значит, не она? Как там было в той рукописи?..
А если не она, то — люди? Пусть другие люди, жившие куда позже нас, намного более могущественные технически, энергетически, как угодно, но — люди. Почти как у упрямого автора.
С людьми же всегда можно было и всегда можно будет бороться. И когда человек борется с человеком, каким бы ни было соотношение их сил вначале, результат схватки не является стопроцентно предсказуемым заранее. Давид и Голиаф? Да, Давид и Голиаф. Не станем пренебрегать выразительным образом.
И, не люди ли некогда — в далеком прошлом Второй жизни — завещали нам, потомкам: возвращайтесь, не оглядываясь! Потому что если мы станем оглядываться, то, может быть, поймем, что все еще можно изменить…
Жаль, кстати, что я тогда не дочитал…
Мысли эти захватили Зернова. Захватили настолько, что он не стал даже, вопреки обычаюг взвешивать и размышлять: да зачем мне это? Что я выиграю? Погнавшись за призраком — не потеряю ли чего-то, более важного, и реального к тому же? Впрочем, тут причина могла заключаться просто в том, что Зернов полюбил свою собственную жену; а человек влюбившийся — когда же и где способен был размышлять и взвешивать?
И на следующий день на работе Зернов сказал Сергееву (вместо того, чтобы обсуждать с ним авторские заявки в перспективный план, оставшийся уже далеко в прошлом):
— Не хотите принимать меня в ваше Сообщество — и не надо. У вас, наверное, есть свои причины, да я и не стремлюсь. Но над одним делом вам, пожалуй, стоило бы поразмыслить.
— Какое именно дело? — помедлив, спросил Сергеев.
— Протаранить ваше Второе бытие. Повоевать со Временем. Я хочу осуществить это. Но в одиночку могу и не справиться.
— А почему ты считаешь, что мы должны хотеть этого?
— Для чего же тогда вы существуете? Какой толк — хранить память о прошлом, если вы не хотите извлечь из него что-то для будущего? А будущее нашей теперешней, Второй жизни, как ты сам понимаешь, неизменяемо. Если я не прав, то какой тогда смысл в вашем лозунге? Зачем надо возвращаться — оглядываясь? К чему тогда оглядываться?
— Допустим, — сказал Сергеев спокойно, хотя спокойствие его казалось не очень убедительным. — Послушай… Я понимаю, знаю все, что ты хочешь и можешь сказать. Не думай, что такие мысли только к тебе пришли, что никто другой об этом не задумывался, не приходил, может быть, в отчаяние… Было, друг мой, было, это своего рода детская болезнь Второй жизни. Но со временем она проходит — и потом уже не возвращается. Думаешь, мне сейчас все так уж нравится? Да я, может быть, потерял куда больше твоего! Наташу потерял — это одно уже… Но все это — личное дело каждого из нас. И не может быть противопоставлено природе.
— А если природа тут ни при чем?
— М-м… — только и произнес Сергеев, и надолго замолчал, и Зернов тоже молчал — такая пауза полагалась им по сценарию.
— Если человек, — заговорил потом Зернов, — нашел средство повернуть время, то он может найти и противоположное.
— Может быть. Но не нам с тобой найти. И даже не тому автору, пусть он что-то и угадал.
— А может быть, это крайне просто? Куда проще, чем можно подумать. Может быть, не нужна тут никакая техника, ничто подобное.
— Думаешь?
— А ты полагаешь, наш дух случайно сохранил свободу действия — при полном отсутствии свободы физической?
— Не знаю, не знаю… Но это ведь и не главное, Митя. Я уже сказал тебе: это просто не нужно. Что у нас такого против Второй жизни?
— У меня — очень серьезные возражения. Куда идем мы в этой жизни? Путь наш можно назвать одним словом: регресс. Другое определение ты вряд ли сыщешь. Вот, два дня назад я снял с полки несколько книг. Из них одну хорошую и одну прекрасную. Зашел в магазин и сдал. Сегодня этих книг больше нет у меня. Завтра их не будет в природе. Следующее поколение, поколение наших отцов, станет духовно беднее нас с тобой. Дух не идет вспять — но что-то неизбежно теряется, и теряется не худшее, а то, что остается, приведет лишь к страшным противоречиям между сознанием и бытием.
— Может быть. Пусть я сегодня знаю чуть меньше, чем вчера. Но я стал моложе, здоровее… Воздух становится чище, прозрачней — вода, гуще — леса…
— Что ты хочешь этим сказать?
— А вот что, если предположить на минуту, что время повернули действительно люди…
— Ага! Ага! Выходит, не я один возвращаюсь к рукописи!
— Постой… то стоит задуматься: а почему и зачем они это сделали? Неужели они были глупее нас с тобой? Была, значит, причина. И, наверное, достаточно серьезная.
— У них, может быть, и была. Но у нас, сегодня, я ее не вижу, да и ты не видишь. И стоит ли эта их причина того, чтобы через сколько-то лет снова началась война? Та, которая была? Не говоря уже о том, что будет ей предшествовать и что за ней последует в нашей Второй жизни. Сергеев, тебе не страшно?
— Но ведь можно посмотреть и иначе. Да, возвратное движение человечества пройдет через войну. Через многие войны. И через многое иное, о чем не хотелось бы думать. История жестока.
— Иными словами, жестоко наше будущее?
— Но есть ведь и другая сторона! Будет война — значит, вернутся миллионы, погибшие на ней. И снова проживут то, что им отмерено, от последнего дня до первого. Почему ты, вернувшийся, заново пользующийся радостями жизни — почему ты хочешь отказать в этом миллионам людей, ничуть не худших?
— Но повторение фашизма во всех его формах…
— Но то же самое относится ведь и к его жертвам… И потом, Митя, послушай: тут главное — не этические критерии. Главное в другом. Если люди в какой-то момент — не мы с тобой, а люди куда более могущественные во всех отношениях — решили повернуть время вспять, то этому может быть лишь одно объяснение: они увидели перед собой нечто столь страшное, что не нашли иного выхода, как отступить во времени. Предположим теперь, что жизнь снова вернулась на старые рельсы. Еще раз повторится то, что было тогда. Значит, пройдет время — и мы снова окажемся перед тем страшным, что однажды уже заставило людей бежать от него?
— Что это могло быть?
— Откуда мы знаем? Может быть, страшная назревавшая война, а может быть, и еще что-то… Видишь ли, возвращаясь, мы знаем, что нам придется пройти через многое, в том числе и скверное. Но тут мы хоть знаем, что нам предстоит! А когда знаешь, уже не так страшно. А что было там — мы не знаем. Да и кроме того… Ты вот говоришь о регрессе, обо всем прочем. Но посмотри вокруг, на людей, которых ты знаешь. Разве им плохо? Разве они недовольны? Жалеют о Первой жизни, о временах Свободной воли?
— Да помнят ли они?
— Не обязательно сравнивать с чем-то, если ты чувствуешь, что тебе больно. Но людям не больно. Им вовсе неплохо. Да, они лишились возможности решать. Совершать поступки по своей воле. Но разве в той своей жизни они так уж часто решали сами и совершали поступки по своей воле? Зато теперь они пользуются благами жизни. Никакого риска. Никакой ответственности. Ни малейшей необходимости задумываться над жизнью. Все определено. И человек старается извлечь максимум эмоционального удовлетворения из каждого прожитого по программе момента. И ты хочешь лишить его такой жизни, которую он, быть может, воспринимает как награду за прожитую в хлопо