Потом они снова шли к автобусу, шли куда быстрее, чем Сюда — потому, конечно, что и в тот раз торопились.
Тогда им не терпелось ощутить друг друга; но и сейчас быстрый шаг соответствовал их настроению, им хотелось как можно скорее расстаться, не видеть друг друга, навсегда забыть — если бы они были в этом вольны.
“Слушай… неужели нам придется пережить это еще раз, и еще раз, и еще?..”. “Боюсь, что да,”-ответил Зернов.
“Это невозможно, я не перенесу, я на себя руки наложу…”. “Если бы! — невесело усмехнулся он. — Но лучше и не пробуй: ничего не получится”. “Все равно. Это невозможно! Ну, придумай же что-нибудь, чтобы этого не было, ты же мужчина, придумай! Я возненавижу тебя совершенно, пойми, я уже сейчас ненавижу!”. Зернов кивнул. Сам он не испытывал к Аде ненависти, но было чувство отталкивания, похожее на отвращение. “Чтонибудь попробую придумать, — сказал он, — но не уверен… Я давно уже об этом думаю. Пробуй и ты. Может быть, вместе у нас что-нибудь и получится”. “У нас вместе? — переспросила Ада. — Какие страшные слова! Не хочу их слышать. Ну, почему все так? Мне ведь все время казалось, что я люблю тебя. И я по-прежнему полна любви, но вот… Но вот… Не понимаю, что происходит, что со мною делается, что со всеми нами делается!”.
“Сознание, — сказал Зернов, — дух, он не хочет жить по указке, хотя бы и по указке Времени, он не живет старыми чувствами и оценками, не перестает приходить к новым. Может быть, если бы продолжалась Первая жизнь, и мы в ней оставались бы вместе, то пришли бы к тому же — значит, чувство было лишь кажущимся, преходящим, не настоящим, не прочным. А так — дух продолжает развиваться, постигать что-то, но нас заставляют возвращаться по своим следам, мы в противоречии сами с собой, не знаю, чем это кончится”. “Смиримся, — сказала Ада грустно и уверенно, — мы всегда в конце концов смиряемся”. “Не знаю, что выйдет на этот раз…”. “Все смирялись, иначе еще до нас что-нибудь да произошло бы”.
“Как знать, — сказал Зернов. — Ведь всегда так: ничего не происходит до того самого момента, когда вдруг происходит”. “Придумай Что-нибудь, — еще раз попросила Ада, — мне всегда казалось, что ты можешь вдруг придумать что-то такое… неожиданное. И обидно было, что ты делал что-то совсем не то. Почему?”. “Наверное потому, что в той жизни мы не чувствовали так ясно разницы между своим духом и ходом жизни: казалось, что они разумно дополняют, подкрепляют и двигают друг друга. И понадобилось так явно ощутить разницу между одним и другим, чтобы понять, увидеть, что тогда мы на самом деле куда чаще подчиняли свой дух требованиям каждого дня, чем наоборот, формировали этот день по велению своего духа. Теперь мы это понимаем. Да что толку?”. “Думай, — сказала Ада, — я в тебя верю, и чтобы что-то к тебе осталось, сделай что-нибудь такое, чтобы не повторялось, не могло повториться то, что было сегодня… И я тоже буду думать. Я тебе обязательно позвоню — я ведь все равно буду звонить тебе каждый день, ты же знаешь”. “Да, — сказал он, — будешь, я знаю. И я тоже буду тебе звонить, раз уж так оно и было тогда. Если мы что-нибудь придумаем, обязательно скажем друг другу”. “Я рада, — сказала она уже чуть спокойнее, — что не приходится тебе объяснять и доказывать. Ну, почему тогда мы не остановились вовремя?”. “В тот раз, — сказал Зернов, — нам было хорошо все время, и никто не хотел останавливаться”. “Если бы и сейчас, то…”. “Нет, — сказал он, — сейчас это невозможно”. “Я знаю”.
Они подошли к автобусу. Ада сразу села и уехала, Зернов поглядел вслед. Ему предстояло побыть здесь еще полчаса, до следующего автобуса, своего. Он не думал больше об Аде, думал о Наташе, о себе, о своей люБви и о том, как мало его любовь может значить для вселенной с ее вселенскими проблемами и аргументами. Вселенские аргументы? — подумал он дальше. — А что это вообще такое? Что такое — общечеловеческие проблемы? Человечество состоит из людей. Проблемы и аргументы Наташи, Ады, мои — разве в конце концов не из них слагается и общечеловеческое? Вертится какая-то мысль, но не могу никак ее ухватить, а в ней, кажется мне, и заключается что-то, очень важное.
На душе было смутно и тоскливо, утро тянулось как-то нелепо. Зернов подошел к полке; иногда достаточно было взять хорошую, испытанную книгу, заставить себя заглянуть в нее — книга затягивала, тоска уходила, забывалось все, что мешало. Он постоял немного, тупо глядя на полку; сейчас она напоминала челюсть после хорошей драки, тут и там зияли пустые места, и того, что он хотел прочитать сейчас, тоже не было: ушло. Все меньше становилось в жизни того, к чему привык, возникали какие-то старые вещи, к которым приходилось приноравливаться заново, и было это неприятно.
Но он все не отходил от полки; наверное, в той жизни стоял так, придумывая, как разместить то, что предстояло принести — то, чего недосчитался сегодня. Сейчас мысли были другими. Он пытался поточнее вспомнить все, что обещал ему завтрашний день. Не вспоминая, можно было и ошибиться. Конечно, полной достоверности не было и в таких воспоминаниях по свежим следам: мы помним события не совсем так, а порой — совсем не так, как они происходили на самом деле, так что порой приходилось удивляться ходу событий, совершенно, казалось бы, неправильному по сравнению с их отпечатком в памяти. Но это все-таки касалось в основном деталей, а суть событий помнилась правильно.
Зернов стоял, вслушиваясь, почти бессознательно, в шаги Наташи за стеной. Черт знает, что происходило с ним сейчас: стоило услышать ее шаги — и сердце уже срывалось с места, стремилось бежать, лететь — не говоря уже о том, что творилось, когда она была рядом, хотя бы в той же комнате. Но, к сожалению, именно в эти дни они редко бывали вместе; даже когда оба находились дома, старались держаться в разных комнатах. То есть, конечно, не сейчас старались, а в Первой жизни, когда на эти дни приходилась у них одна из все более частых тогда размолвок; но и теперь, когда Зернов рад был бы не расставаться с женой ни на полчаса, Время держало их в отдалении друг от друга, и Зернов так от этого страдал, что даже не поверил бы раньше, если бы ему сказали, что он вообще на такое способен.
Но вот вчера перед сном Зернов совершенно точно определил, что сегодня у него возникает, наконец, возможность поговорить с Наташей детально, продолжительно, провести большой разговор, как определил он про себя. Зернову почему-то казалось, что от этого разговора зависит многое, очень многое, и он постарался как следует обдумать все и настроиться на совершенную искренность; это было, пожалуй, самым трудным, жизнь к искренности не очень-то приучала. Мгновение приближалось. Ну вот, — подумал он, — вот сейчас… — А грудь уже поднималась, набирая воздух.
— Ната! — позвал он негромко, сразу же и наотрез отказавшись от искушения вспомнить, чем же закончился их бурный разговор тогда, и предпочтя сразу же начинать с того, что следовало сказать сейчас. — Ната! — Он знал, что в том покое, который сейчас стоял в квартире, она услышит и отзовется.
Послышались ближе ее шаги — быстрые, резкие, злые.
Так она в тот раз вышла из комнаты, почти выбежала, и его последние слова прозвучали ей вдогонку. Но сейчас это ведь ничего не значило…
Наталья подошла — принужденно-сдержанная, как и во все последние дни, когда они существовали параллельно друг другу, не пересекаясь.
— Я слушаю тебя, Митя, — сказала она, войдя и остановившись шагах в трех от него; сказала нейтрально, без злости, но и без ласки, какая безошибочно почувствовалась бы.
Он взглянул на нее.
— Неужели ничего нельзя исправить?
— Ты о чем?
— Обо всем… О нас прежде всего. Все уходит. Наше с тобой время уходит зря. Говорят: приближается молодость, и это прекрасно. А черта ли мне в ней? Зачем мне молодость без тебя?
— Да, — сказала Наталья. — Что же ты хочешь исправить?
— Все. Все то, чего ты во мне не признаешь, не приемлешь. Жизнь. Работу. И… одним словом, все.
Наталья не сделала вида, что не понимает, о чем это он.
Но и не отрезала гневно, что на эту тему, мол, не желает разговаривать. А ведь могло и так случиться.
— Кто же в состоянии помочь тебе? — спросила она, не удивившись, но и не обрадовавшись, кажется.
— Я не хочу этой Второй жизни, понимаешь? Ни для себя, ни для кого… Потому не хочу, что она не дает мне стать лучше, чем я был, заставляет повторять то, чего я уже не хочу и де должен повторять. А я хочу не таким быть, каким был, а другим!
— Разве можно что-нибудь изменить?
— Не стану объяснять в деталях, скажу только главное, как мне оно представляется. Я не могу поверить, что целью тех людей, которые совершили такой фундаментальный поворот в мироздании — а теперь я уже совершенно уверен, что то были люди, а не природа — что целью их было опять провести планету и жизнь на ней через все ранее пройденные этапы — назад. Я думаю, что они оставили, предусмотрели возможность в какой-то точке времени снова повернуть. Иначе получается, что они шли на постепенное уничтожение человечества, а потом и всей жизни — до полной пустоты, до первобытной Земли. — А если, — сказала она тихо, — это не было намеренным действием? Представь: вышел из-под контроля некий эксперимент…
— Так или иначе, произошло насилие над людьми и природой, а насилие всегда нужно чем-то питать, предоставленное себе самому оно не может существовать именно потому, что оно противно природе. Зло не может находиться в состоянии устойчивого равновесия, оно всегда колеблется. А раз так, то достаточно оказать сопротивление — и процесс возвратного движения, наша Вторая жизнь прервется.
— Митя, — на этот раз она произнесла его имя не так, как недавно; не чувствовалось в ней прежнего холода. — Ну ладно, ты пытаешься понять, как повернуть от Второй жизни; но куда? К Первой? А стоит ли того Первая жизнь, чтобы к ней возвращаться? Ты говоришь о свободе поступков, о движении вперед и так далее. Но снова повторить свою Первую жизнь, начиная вот хотя бы с сегодняшнего дня, я не хочу. А ты? И если сейчас снова начнется та наша жизнь — много ли тебе останется в ней существовать?