Жестоко это было, конечно, и Наталья сама немного испугалась, но слова уже выговорились. Зернов, однако, не так воспринял их, как она боялась.
— Неужели ты думаешь, что я этого не помню, не понимаю? Но, знаешь, пусть мало я проживу, но уже по-новому… и ты будешь вспоминать обо мне не так, как в тот раз, и не так, как сейчас. А мне ведь это и нужно. Хоть коротко прожить, но так, как — я теперь понимаю — надо жить.
— Да ведь Первая жизнь — она тоже уже однажды прожита!
— Наташа! Да почему, собственно, оказавшись в нормальном течении Времени, мы должны будем повторять свою Первую жизнь? Кем сказано? Кто решил? Я понял! — вдруг перебил он сам себя. — Понял! “Возвращайтесь, оглядываясь!”-вот в чем секрет! Ты поняла? Вот откуда лозунг! И вот зачем существует ваше Сообщество. Ведь та жизнь, поступательная, снова даст людям возможность выбирать, решать, пробовать, идти другими путями! И именно для того, чтобы не повторять тех ошибок, глупостей или преступлений, которые были в той нашей Первой жизни, именно для этого и надо возвращаться — оглядываясь на ту Первую жизнь — чтобы вовремя предостеречь самих себя от повторения того, чего повторять не нужно. Конечно же, именно это имели в виду те, кто положил начало Сообществу. Они знали, что со временем неизбежно произойдет новый поворот. А потом люди просто привыкли ко Второй жизни, к ее жестким рамкам, забыли, что можно жить иначе. И мы будем возвращаться в том же направлении, в котором некогда стремилась Первая жизнь — но будем оглядываться на ее тупики!
— Да Митя же! Подумай, что ты говорили.! Это будет далее не простая неопределенность, но — хуже. Полное незнание, полное не знаю что… Ты представляешь? Одни события не произойдут, вместо них совершатся совсем другие, одни люди не родятся, зато родятся какие-то, кого никогда еще не было, и куда же придет мир, если направить его по этому пути?
— Ната! — сказал Зернов весело. — Да ты ли это? Что тебя путает? Но ведь такой и была жизнь — та жизнь! Разве мы знали, кто родится, что произойдет и так далее? Что ж сомневаться?
— А мы сможем? Сможем делать все в той жизни не так, как уже делалось, но — делать по-другому, как лучше?
— Я — смогу. Потому что я люблю тебя, и хочу, чтобы ты любила меня снова. Со мной же ведь никогда так не было.
— Даже тогда… в самом начале?
— Сейчас куда сильнее. Та любовь была, словно найденная. Шел — нашёл, только и всего. А сейчас — совсем другое. Потерял. Искал. Нашел с трудом. С немалым. Нашел — как будто я сам ее сделал, сам родил, сам выпестовал. Совсем другое, понимаешь? И вот она-то мне и поможет, уверен — поможет перевернуть все. Потому что — это я недавно понял — надо сосредоточить самое свое сильное чувство, которое может вместить весь твой дух — вот тогда возникает рычаг, которым вполне можно…
— А точка опоры, Митя?
— Это — ты.
— Я не могу… — сказала она едва слышно. — Пока еще — нет. Пойми… Не может все воспрянуть так сразу. Я буду любить тебя, Митя, наверное, далее сильнее, чем раньше, но для этого понадобится время.
— Я понимаю, Ната. Я заслужил…
— Подожди, я не закончила. Боюсь, что без точки эпоры ничего у тебя не получится. В одиночку тебе ничего не сделать. Начинать должны самое малое двое.
— Я буду ждать, — сказал Зернов. — Сколько понадобится.
— Так что, — она слабо улыбнулась, — от завтрашнего собрания ничто тебя не оградит.
— Да, — невесело согласился он. — Это так.
К подъезду издательства множество людей подошло почти одновременно и раньше обычного — потому что в тот раз собрание кончилось позлее, чем заканчивался обычно рабочий день, и люди сразу же стали расходиться, спеша по домам. Зернов помнил эти минуты. Ему казалось, что он помнил их прекрасно. Не забывал. После того, как собрание закончилось, он старался вести себя так, как будто ничего не случилось. Улыбался, раскланивался, прощаясь со всеми знакомыми с таким видом, будто целый день только и ожидал того момента, когда сможет улыбнуться именно этому человеку — однако, так он улыбался каждому. И ему казалосьтогда, что люди, с которыми он прощался, смотрели на него с большим, чем раньше, уважением, как если бы они вдруг поняли, что Зернов — не такой, как они все, но смелее, принципиальнее и, быть может, дальновиднее.
Вот как это ему представлялось. И вот подошло время, и он оказался в потоке тех же событий, текших к своим истокам.
И началось с того, чего он ну никак не помнил, совершенно забыл — потому, наверное, что был тогда, уходя, взволнован куда более, чем сам предполагал.
Потому что первым, с кем он сейчас поздоровался, оказался человек, вовсе не присутствовавший тогда на собрании: его отвергнутый автор.
Кажется, что-то подобное все же было тогда: автор то ли проходил по улице мимо, то ли дожидался кого-то у издательства, и Зернов перекинулся с ним несколькими ничего не значившими словами. А забыл об этом, надо полагать, потому, что автор никакого отношения к собранию не имел, для Зернова же в те минуты все, не имевшее отношения к только что завершившемуся собранию, просто не существовало. Тем не менее, сейчас встреча повторилась, и что-то надо было сказать, потому что и тогда что-то было сказано. И Зернов сказал вдруг — то, чего совершенно не хотел говорить и что выговорилось, как бы само собой, потому что Зернову нужен был слушатель.
— Вот вы меня поймете, — сказал Зернов без предисловия, вместо приветствия. — И согласитесь со мною. Это не жизнь. Нельзя так.
— А как раньше — можно?
— Тоже нельзя. Но тогда мы могли выбирать. Сейчас, — не можем.
— Что же вы предлагаете?
— Попытаться вернуться к нормальному течению времени. А уж там…
— Мне давно ясно, что другого пути нет, — сказал автор, ничуть не удивившись. — Удивляюсь только, что до сих пор никто еще не сделал этого.
— Наверное, — сказал Эернов, — ни у кого не было достаточно сильного чувства для этого. Такой любви.
— Вы плохо читали мою книгу, — сказал автор. — Там же все сказано. Не обязательно любовь. Ненависть — не менее сильное чувство.
— Тогда вы должны мне помочь.
— О, нет. Этого я не умею. Я ведь вас даже не ненавижу. Жалею, может быть. Все, что у меня есть, я вкладываю в то, что пишу, на прочее меня не хватает. Но людей, которые ненавидят вас, я думаю, достаточно. И сегодня, пожалуй, их больше, чем обычно. Вот и воспользуйтесь…
Зернов ничего не успел ответить: время истекло, разговор закончился, и автор уже шел своей дорогой. А Зернов все еще находился среди людей, торопившихся к издательству. Он кланялся и улыбался, и люди тоже улыбались и что-то говорили. Но глаза большинства смотрели на него брезгливым презрением, а чьи-то — с откровенной ненавистью, той самой, о которой говорил только что автор.
В тот раз не было таких взглядов. Значит, люди пришли к ненависти не сразу. Значит, не он один вспоминал и переживал все заново, оценивал и переоценивал сказанное им… Хотя, может быть, все обстояло значительно проще: все уже знали, что старый директор вернулся, и будет работать долго, и можно было без всякого риска высказать Зернову хотя бы взглядом то, чего он, надо полагать, заслуживал.
Ненависть — тоже сильное чувство…
Так думал Зернов, усаживаясь в зале, куда плотно входили и тоже садились прочие. Директор вошел, хмурый и ни на кого не глядящий; того, другого директора, уже не было — теперь ему предстояло появляться в издательстве лишь время от времени в качестве представителя другой организации. Вместе с директором вошло несколько (в тот раз они вместе с ним выходили), наперебой говоривших что-то; тогда, видимо, его утешали, сейчас — поздравляли с возвращением. Наверное, от чистого сердца? Ведь не хуже других директоров был он, хотя и не лучше. Сейчас Зернов понимал это отлично, и если бы нашлась сейчас хоть какая-то возможность промолчать, он с радостью не выступил бы. Но знал, что Время такой возможности ему не даст. Говорить придется. Можно, конечно, покаяться, сказать: я был плохим, сейчас хочу быть лучше. Но можно было, наоборот, вызвать огонь на себя, чтобы…
Собрание началось. Немногочисленный президиум уселся за стол, люди подняли руки, потом прочитали проект решения, затем начали выступать. Зернов сидел, не вслушиваясь. Он знал, что его очередь — третья.
Предыдущий оратор умолк и сошел с трибуны, председатель назвал фамилию выступавшего. Тогда Зернов встал.
Ноги несли его вперед, к президиуму, к трибуне. Послышались разрозненные, неуверенные аплодисменты.
Люди смотрели на него, и взгляды были такими же, как перед издательством, полчаса назад. Зернов коротко перевел дыхание. Сейчас еще можно было выбирать. Каяться. Или повторить все, сказанное тогда, чтобы доказать, что в тот раз руководствовался лишь интересами истины.
Но ни то, ни другое не было нужно никому. И то, и другое было бы тактикой, но не истиной. Таким путем нельзя было выйти из Второй жизни. Как можно — он еще не понимал до конца, но уже знал, как нельзя. Он стоял на трибуне. Люди смотрели на него. Все помнили, что говорил он тогда. Разве ему нечего было сказать? Ведь было!
— Вы знаете все о Второй жизни, которую мы живем, — сказал Зерйов. — И помните о Первой. Наверное, вы успели подумать и о той, и о другой. Может быть, вам уже надоело об этом думать. Мне — еще нет. Потому что я вернулся недавно. Я думал и думаю. И, кажется, что-то понял. Вы помните, что я говорил тут в тот раз. Не хвалю себя за это и не осуждаю. Потому что это говорил тот я, каким я был в этот самый день и час Первой жизни.
И слушали меня те вы, какими вы были тогда. Сегодня — тот самый день и час в обратном ходе Времени. Но разве вы остались теми же! Нет. И я не остался. Наш дух, наше сознание не связаны рамками Времени. И мы сегодня думаем и чувствуем во многом инач, е, чем тогда. Мы другие. Но Вторая жизнь заставляет нас повторять те поступки, какие мы совершали, когда были другими. Это неправильно и несправедливо. Я понял, что говорили ваши глаза сегодня, когда вы встретили меня возле издательства. Я понимаю, что говорят ваши глаза сейчас.