Резко хлопнула дверь Большой реанимации — кто-то в белом халате шел навстречу. Вот он попал в полосу света из окна — Рудольф! Штерн слепо прошагал мимо, едва не задев плечом Антона Антоновича. Тот успел схватить его за руку и повернул к себе.
— Что с Хвалынским?!
Штерн вздрогнул.
— Это вы… А я к вам…
— Что с Хвалынским?! Что с ним, Рудольф!
— С Хвалынским… — Штерн потер лоб, как бы вспоминая. — Ничего… Миронов сказал: шок снят…
У Антона Антоновича сразу охрип голос:
— Гм… Это хорошо… Просто удача какая-то… Да, а пациент?
Штерн медленно приходил в себя.
— Пациент?.. Пациентка… Обычный результат, без отклонений.
Тут Антон Антонович взорвался:
— Но как вы посмели, Рудольф! Это же… Это… Ладно, потом разберемся. Вы ответите за все… А теперь уходите! Видеть вас не могу…
Штерн неожиданно придвинулся вплотную, и Антон Антонович увидел, как он дрожит.
— Сейчас ко мне подошел Алексей — весь черный… Оказывается: усилитель не сработал… Там что-то сдохло… Значит, инициирования не могло быть! Его не было!.. А пациентка здорова… Невеста Хвалынского. Уверял, что бывшая… Как же так, Антон Антонович? Ведь не было инициирования…
Антон Антонович опустился на землю — так закружилась голова… Словно заглянул в бездну… Сердце надо лечить любящим сердцем!.. Вот где душа и мудрость народа… Любящим! Антон Антонович почувствовал необыкновенную легкость во всем теле, и ему захотелось крикнуть так громко, чтобы услышали все… Но к этому мы и стремимся… Наша цель и наш бессмертный принцип… Смысл и основа всего…
ВЯЧЕСЛАВ МОРОЧКОАССИСТЕНТКА В РАДУЖНОМ КОЛЬЕ, ИЛИ КОМЕДИЯ ТВОРЧЕСТВА
Лучами разошлись во все стороны магистрали наук.
Когорты исследователей маршировали по ним плотными рядами. Там, вдали, они шаг за шагом раздвигали сферу неведомого. В первые ряды попадали те, кто не привык топтаться, глядя в спины других.
Я не нашел в себе достаточно смелости, чтобы пробиваться туда, где над буйными головами стоял дым коромыслом и гремели раскаты победного грома.
Я осел у самой дороги, чуть свернув в сторону, устроился в маленьком тупичке, до которого раньше ни у кого не доходили руки. Таких тупиков сколько угодно. Моему повезло больше других: нашелся я — живая душа все-таки.
Моим уделом стало то, что находится между галактиками, звездами и молекулами, между атомами и частицами — попросту говоря “пустота”. Меня назначили. Должно быть кому-то показалось, что я прямо создан для пустоты. Я не возражал. Хотелось быстрей какого-нибудь дела.
Моя маленькая студия оборудована аппаратурой, помогающей делать расчеты и мыслить. Это такие совершенные приборы, что порой мне кажется, будто я у них только путаюсь под ногами, мешая работать: компьютеры с истинно машинной неутомимостью без конца варьируют известное положение о свойстве материальных объектов искривлять пространство. А меня интересует другое: что находилось бы между объектами, если бы… никаких объектов не существовало?
Меня вдохновила некая мысль: если торжество энтропии, полная деградация порядка есть равномерное распределение в пространстве всего и вся, то наличие пустоты — верный признак изысканной организации материи.
Однако все мои утешения на этом кончились. Дальше была пустота в буквальном и переносном смысле, хотя некоторые и осмеливались утверждать, что природа не терпит пустоты. Природа много чего терпит. Чем больше я старался найти что-нибудь о пустоте, тем больше проникался к ней жалостью. Это была бедная падчерица, каких много. Но не каждой дано стать Золушкой, и не всякий исследователь, вроде меня, обещает быть принцем. В моем положении было даже что-то классическое.
Это обо мне говорилось: “Кому — бублик, а кому — дырку от бублика”.
Собственно, исследовать пока было нечего. Даже не на чем было строить гипотезы. Из одного желания невозможно было соткать ни одной утешительной мысли. А тут еще я получил ассистента. Оказывается мне полагался сотрудник для помощи в проведении экспериментов. Это было очень мило, если принимать во внимание, что до сих пор я в основном экспериментировал над своими мозгами и, признаться, без особых успехов. Мягко говоря, в ассистенте я не нуждался. А если говорить начистоту, то я не мог понять, за какие грехи меня наказали этой болтливой девицей с загнутыми кверху косичками.
Для начала я попросил ее придерживать язык. Но она заявила, что у каждого должны быть свои обязанности — ее направили сюда ассистировать, а не молчать.
— Послушайте! — рассердился я. — В конце концов, вы мешаете мне работать!
— Аи, бросьте! — сказала она. — Знаю я вашу работу. Ходите из угла в угол, а мысли группами и в одиночку блуждают из одной извилины в другую по одним и тем же заученным маршрутам.
Пока я раздумывал, как ответить, моя ассистентка перевернула вверх дном все помещение. Теперь оно могло служить романтической декорацией в духе фильмов из жизни простого ученого люда. У меня волосы становились дыбом: она развернула такую деятельность, будто собиралась свить здесь гнездышко. Ее напору невозможно было противиться.
Покончив со студией, она принялась за меня. Решительно перейдя на ты, заявила:
— Неужели ты ничего не видишь кроме своей пустоы?! Пустота! Ха! Ха! Ты знаешь что это такое? Нет? И никто не знает. Так оставь ее в покое! Давай работать красиво!
К этому времени я уже был готов на все, лишь бы меня самого оставили в покое.
— Ты милый мальчик, — говорила она, выталкивая меня из студии. — Ты мог бы нравиться девушкам. В тебе что-то есть, и ты это чувствуешь. Но почему-то заставляешь себя быть выше самого себя. Не упирайся, идем отсюда. Тебе нужен свежий воздух. Бедняга, я знаю: такие, как ты — всегда совестливы. Стесняетесь занимать даром место. Стыдно бездельничать. Но бесконечные и бесплодные потуги ума — тоже форма безделия, только самая жалкая.
Она тащила меня за руку. Я никогда не бегал так быстро по людным улицам. Налетал на прохожих, спотыкался, но повиновался. Я раньше не думал, что наглость — такая великая сила. Косточки моей воли хрустнули при первом же натиске. Когда я споткнулся в очередной раз, она заявила:
— Господи, ты даже не способен думать о том, что делаешь! Где твои глаза и мозги? Ты забросил их в пустоту и надеешься что-нибудь выудить. Ты ни о чем не можешь думать, кроме своей пустоты. У тебя сверхсфокусированное внимание. Все, кроме объекта раздумий, ты видишь, как сквозь запотевшее стекло. Изредка таким везет — тогда их называют гениями. Но чаще они смотрят не туда, куда нужно, а чуть-чуть в сторону. Этого достаточно, чтобы до конца дней быть неудачником.
Я знал, что это — лепет. Но не возражал. Именно острота внимания, резкий переход от того, что находится в поле зрения, — к тому, что за его пределами, отличает высшую организацию интеллекта. Равномерно распределенное внимание близко по характеру к полному распаду — пределу умственной энтропии.
Я уже сидел рядом с ней на трибуне. Стадион слегка волновался. Баскетбол. Пигмеи и гиганты носились по площадке в погоне за мячом. Моя спутница била в ладоши и азартно кричала. Когда-то это мне тоже нравилось. А теперь было безразлично. Все вокруг казалось пустым, мелким и ничего не значащим. Все, кроме самой пустоты. Она лежала незримая, непонятная вокруг нас, внутри нас самих. Она дышала, вздымалась волнами, щетинилась невидимыми иглами — с виду мертвая и неприглядная.
Ерзая на жестких лавках трибуны и морщась от истошных воплей прилипчивой спутницы, я был весь там, в невидимости. Разве можно представить себе что-нибудь более таинственное и абсурдное, чем пустота. Нет, я не помешался на своей идее, хотя бы потому, что у меня ее не было. Пустота — не за что зацепиться, негде встать, негде лечь. Я думал: “Черт побери, хотя бы свихнуться и родить какую-нибудь сумасшедшую мысль, чтобы было с чего начать”.
Моя спутница насмешливо взглянула на меня.
— Как тебя звать-то? — спросил я, наконец. Пока она отвечала, у меня шевельнулась мысль: “Не все ли равно, где думать, — в уединенной студии или здесь, среди болельщиков, до которых мне нет дела”.
— Послушай, ты не находишь, что это потрясающе? — спросила она.
— Это потрясающе, — покорно согласился я.
— Нет, ты ничего не видишь, — задумчиво сказала она. — Твой взгляд витает там, в облаках.
— За облаками, — уточнил я машинально.
— За облаками… — повторила она мне в тон, сокрушенно покачала головой и добавила: — Не пойму, остался у тебя хоть проблеск юмора или пустота все съела, и я напрасно теряю с тобой время.
— Скорее всего напрасно, — согласился я и, наверно, жалко улыбнулся сквозь пустоту.
Она снова повертела головой и некоторое время пристально смотрела на меня.
— Давай глядеть вместе, — предложила она. — Скажи, тебе нравится эта игра?
— Потрясающе, — повторил я уже испытанное выражение.
— А если честно? — настаивала девица. — Попробуй расфокусироваться! Я попробовал, сделал над собой усилие.
— Ну как? — торопила она.
У меня в глазах мелькали трусы и майки. Я вдруг с ужасом понял, что разучился думать. Самый элементарный процесс мышления требовал от меня невероятных усилий. Я завяз в пустоте и не мог вытянуть из нее ноги.
Я напрягся, вспотел. Изо всей силы старался выдавить из себя хоть какое-то чувство, какое-то собственное суждение о том, что происходило сейчас на площадке. Можно не быть баскетболистом, но усвоить зрительно весь комплекс приемов этой древней игры. Я тщетно старался найти в ней что-нибудь привлекательное.
— Скучно, — сказал я, так и не придя ни к какому солидному мнению, — должно быть, играют дворовые команды…
— Так я и думала, — перебила она. — Ты симулянт! Хочешь казаться не от мира сего? Не выйдет! Я тебя выведу на чистую воду! Отвечай, сколько команд видишь на площадке?
— Две! — я был доволен, что, не задумываясь, могу ответить хоть на этот вопрос.
— А ты уверен?
Я опять сделал над собой усилие и, сосредоточившись, убедился, что, в самом деле, играют две команды в два кольца, как и полагается в этой игре. Я не понимал, куда она клонит.