Сара оперлась на руки и приблизила лицо к стеклу, разделяющему студию от режиссерской. Она не могла заметить, что нажала кнопку «запись», которая мигнула желтым огоньком. Тишина, никаких звонков. Ведь если бы она зашла в студию и не закрыла дверь, то телефон бы услышала. Не все ли равно, где сидеть? Никто не узнает. В конце концов, нигде не написано, что ей туда нельзя входить.
Она осторожно открыла дверь и вошла. Темный стол, из которого выступал… кабель для двух микрофонов и четырех трубок, повешенных на крючках под столом. Два кресла и абсолютная тишина. Сара слышала, как бьется ее сердце. Глухое помещение, как она себе его и воображала.
Она уселась поудобнее в кресле, повернулась два раза вокруг себя. Вставила наушники, пусто, тишина, она повесила их назад. А потом ударила пальцем по микрофону. Раздался глухой звук. Осторожно придвинула микрофон ко рту и тихо сказала:
– Извини, не хотела тебя обидеть или раздразнить! Но ты такой маленький. Пррр… раз-два, раз-два, – и прокашлялась.
«Р» в слове «раздразнить» прозвучало выразительно.
Через стекло она видела темное окно, свой стол, освещенный маленькой лампой, и заднюю часть компьютера, выступающую из-за пульта управления. Наклонилась над микрофоном, подняла его повыше, на высоту своих губ, и произнесла значительно громче:
– Пуффф, ппиффф, алло, Центр?
Ей в ответ тишина.
– Король Кароль купил королеве Каролине кораллы, колору кораллового, – это она произнесла очень быстро и без ошибок.
Она постучала пару раз в микрофон, одним духом произнесла еще одну скороговорку и рассмеялась. Она могла говорить! Могла говорить при условии, что никого нет рядом и никто ее не слышит. Могла говорить!
И, огрубив голос до баритонального, она начала:
«– Я бы хотела сказать вам, что новостей не будет, потому что состоялся конец света… Бабушка! – Она сменила голос на тонкий фальцет. – Почему у тебя такие большие глаза? А уши? В этот день в Польше низвергнут коммунизм, и поэтому… – ее голос приобрел энергичность, как у политиков, которые доходили до визга, – мы построим четвертую Речь Посполитую, пятую, шестую, разбудим седьмую и поставим девятую. Тысячу школ на тысячелетие, ече-пече, ече-пече, – она растянула губы и опять произнесла скороговорку.
– И что, скажите на милость, это не лучше той белиберды, которой вас кормят с утра до ночи? Впрочем, я не это хотела сказать… – Она неожиданно остро ощутила свое одиночество, не данное сиюминутное в режиссерской, а одиночество в жизни. – Микрофон, нет, «микро» – это очень обидно, потому что ты мужского рода, я буду к тебе обращаться иначе – «макро». Макрофончик, – она нагнулась и почти что губами дотронулась до клеточек сетки. – Макрофончик, я так одинока на этом свете, где никто никого не слушает… а того, кого могли бы послушать, например, радио, так оттуда какой-то дерьмовый глупец вещает, – и тут Сара вложила все свои способности в сарказм, – благодарим за интересные высказывания, но сейчас состоится прямая конференция вице-премьера…
А я этого вице-премьера видела в белых тапочках, что мне до вице-премьера? Работает с какими-то индивидуумами… Один меня не заметил, другой шлепает по заднице, я на это не обращаю внимания, потому что зависима от работы… Третий беспрестанно жует гамбургеры… И рассказывает, что знает, как избежать голода и безработицы, наверное, голодные должны жрать безработных…
А сам загоняет в себя гамбургеры! Как будто не знает, из чего они сделаны. Я тоже думала, что из мяса… И вдруг нахожу в интернете, что там содержится каучук. Мясо в одном гамбургере происходит из нескольких коров, а может быть, из нескольких десятков коров. Перемалывают коров целиком. А ты знаешь, как этих коров кормят? Стотысячное стадо замкнуто в одном помещении с длинными рядами бетонных корыт… При кормлении добавляют стероиды и гормоны роста. А потом коров убивают посредством автоматических линий для бойни, сооруженных по примеру фабрики автомобилей «Форд», когда каждый работник стоит около ленты транспортера и выполняет одни и те же действия. Десять тысяч американцев в год умирает от отравления бактериями «Е коли», и доказано, что эта же смерть возможна от мяса, содержащегося в гамбургерах.
Бактерия Коли живет там, где что-то разлагается и гниет. Однако об этих исследованиях никто, конечно же, тут не расскажет, ведь так? Так как никто не заплатит за антирекламу.
Зато очень много можно услышать о кризисе. Потому что это возбуждает. Всегда легче руководить людьми, которые чего-то боятся, как я. Знаешь, ведь было время, когда в Америке пустили слух, что будет голод. И фермеры переехали поближе к городам, известно, что его там легче пережить. И никого не стало, кто бы занимался землей… И стал господствовать голод. Меня не касается кризис. И зачем мне курс биржи, когда мой муж поворачивается ко мне спиной… Мой муж, которого я люблю. – Голос ее изменился, и Сара шмыгнула носом.
– Я должна тебе рассказать, как мы любили друг друга… как планировали будущую жизнь. Как мы верили, что будем счастливы.
А теперь я ощущаю его безразличие, это сравнимо с тем, как если бы я дотрагивалась до раскаленного утюга, поставленного на хлопок. И держу руку, несмотря на то, что кожа уже слезает, в надежде, что я ошибаюсь, что это не правда, что это мое воображение… Я делаю именно так, потому что все делают вид, будто все в порядке, а мне так плохо… и я не могу ни с кем поговорить, потому что все спешат, я тут чужая, потому что никто не хочет слушать о проблемах, ведь правда? Я бы так хотела изменить это! Ведь мы не вечны… Зачем ждать, когда что-то случится и нам кто-нибудь поможет? Не лучше ли сказать правду, чем бесконечно обманываться. – И Сара стала откровенно хлюпать носом. Ох, да она же наверняка была обманута Яцеком, и это началось не сегодня. – Знаешь что? – Она дотронулась пальцем до холодной клеточки сетки. – Может быть, я что-то упустила?»
Хелена вынула свою ладонь из рук Густава. Только один Бог знал, как ей было тяжко. Это правда, что она обещала навести порядок в своей жизни, но присутствие Сары в Варшаве усложняло принятие последнего решения. Точнее, решение было принято, требовалось только сообщить об этом как можно более деликатно мужу и попросить его, чтобы пока эту информацию попридержал в тайне от девочек. Чтобы все прошло без осложнений, оскорблений, обвинений, без тех вещей, которые неизменно связаны с разводом.
Она бы хотела, чтобы и Сара, и Идена были в Познани, тогда бы все пошло легче.
О самом Станиславе Хелена беспокоилась меньше всего. Он всегда был человеком согласным и, наверное, понял бы, что фикция, каким являлся их брак, не может сохраняться бесконечно.
Больше всего она беспокоилась о Саре. Как она это примет, простит ли ее или встанет на сторону отца? А Идена?
Будет ли она выглядеть для них смешной со своей любовью после пятидесяти? Сможет ли она с ними нормально разговаривать? Или они ее возненавидят? И ее связь с Густавом перечеркнет всю ее прошлую жизнь. Этого она не могла себе позволить.
– Подожди еще пару дней, прошу тебя, – ее голос звучал хрипловато, она не хотела расплакаться, но и его потерять не хотела тоже. Она также не хотела выглядеть смешной со своей неожиданной трогательностью.
– Я буду ждать тебя всегда… – Густав поднял на нее глаза, – но такая жизнь в обмане, она для всех ужасна… Пощади себя, пощади нас. Твой муж не заслужил такого обмана.
И кто ей это говорит? Именно он. Необыкновенный мужчина, которого она встретила, мягко говоря, не в самом начале жизни. Она сейчас имеет то, о чем мечтала все годы, а с другой стороны – дом, дети, прошлое, воспоминания. Со стороны Густава – чувства, понимание, разговоры… и, даже стыдно в этом признаться, секс, о котором она давно забыла. Достаточно ли этого, чтобы начать все строить заново? На старость? Перечеркнуть все, что было? Делать вид, что все, что было перед этим, не считается?
Они встречаются уже два года. Два года жизни в обмане, два года она делала вид, что ничего не происходит, два года, можно сказать, мошенничества – что у нее работа: выезды, встречи; что приятельница, что гости из Франции, что партнеры, что книжная ярмарка во Франкфурте осенью, что Краков в сентябре, в декабре Вроцлав, что школа молодых кадров…
И Станислав ничего не подозревал. Никто и ничего не подозревал. Но представьте себе, кто бы подозревал женщину в ее возрасте в том, что у нее роман? Это было неприятно, но правда. Женщины в ее возрасте ездили в санаторий, в СПА, неподозрительно и безнаказанно. Если менялось настроение, то это в результате менопаузы, а не потому, что молчал телефон. Если начинали о себе заботиться, неожиданно, без предупреждения, это хорошо.
Это значит, что у них нет депрессии, что они заняты собой. Если неожиданно начинают ходить на йогу, это значит, что они состоялись в жизни и могут тратить время на поиски духовного, ха-ха.
Позади рождение, воспитание, они выпускали птенцов из гнезда и не морочили голову пожилым мужьям. В самом плохом случае имели какое-нибудь хобби.
Несмотря ни на что, она заботилась о муже. Перед каждым своим выездом – обеды на пару дней, баночки с голубцами или запеченным мясом, на самой высокой полке те, которые надо съесть в первую очередь, на второй – те, которые могут постоять. Салат из квашеной капусты на завтра, а подслащенные огурцы на послезавтра: «Дорогой, у тебя обед на три дня. – Позвони, как доехала. – Доехала, позвоню завтра. Я выключу телефон во время лекции. – Понимаю. – До свидания. – До свидания».
Сорочки выстираны и выглажены. Как всегда, как все годы до того. Квартира убрана, и в ней приятно все устроено. Чтобы никто не догадался. А кто-то бы догадался?
– …это именно самое плохое, – донесся до нее голос Густава.
– Извини, я тебя не слушала, – сказала Хелена. Вот до какой степени она могла быть с ним откровенна. – Я думала, как ему это рассказать.
– Обыкновенно, – отозвался Густав. – Нужно сказать правду.