Мусолила она долго. А он терпеливо слушал. Все равно, с чего начинать, картошка так же помогает понять проблему, как каждая другая вещь, которая беспокоит. Значит, картошка должна быть горячей, в противном случае он отодвигал тарелку и ничего не ел, а она чувствовала себя виноватой, каждый раз все больше.
Известный круговорот – чувство вины, несправедливости. Тот, кто чувствует себя виноватым, через минуту сам станет причинять боль, а потерпевший будет отплачивать тем же самым. Люди живут так годами, неспособные ничего изменить, привыкнув друг к другу, предпочитают то, что знакомо, а не то, что улучшит их жизнь. Пани Крыся не желала, поэтому оказалась в его кабинете. И позволила бы она дать себе совет? Да исключено.
– Я помню очень хорошо нашу беседу. Вы мне рассказывали в деталях, как муж отодвинул от себя подальше помидорный суп. Потому что вы не дали ему сметаны, и он за весь вечер так ничего и не съел. И с вами не разговаривал. И еще речь шла о картошке.
– Да, – обрадовались с диванчика. – И я сделала, как пан мне велел. – Глаза пани Крыси блеснули. Он консультировал ее уже третий месяц, и это был ее первый живой взгляд. – Когда я ему приготовила картошку, такую, как он хотел, а он отодвинул тарелку, я взяла эту тарелку и бахнула ее об стену! И тут же убежала, потому что очень испугалась, чего он мне сделает! – Пани Крыся выдохнула и посмотрела на терапевта. Во взгляде было ожидание поощрения.
– Я вам точно… – Юлиуш знал, что таких советов он ей не давал.
– Вы меня спросили, не приходило ли мне в голову бросить тарелку, вы этого не помните?
Ну, так и есть. Люди слышат то, что хотят услышать. Пани Крыся вопрос восприняла как приказ, притом внешний. Она еще не знала, что человек не делает ничего, в чем сам не убежден. Или что не выходит из его глубоко скрытых потребностей.
– Вы знаете, есть большая разница между вопросом, хотели ли вы когда-нибудь иначе среагировать, нежели поддаться…
– Все равно, – голос пани Крыси набрал уверенности, чуть-чуть, но все-таки, и впервые она его прервала. До сих пор он ее вынуждал говорить. – Все равно! Я это сделала! – В ее голосе прозвучала гордость.
– И когда вы убежали? – повысил голос Юлиуш. – Надолго вы убежали?
– Но нет, я же должна была вернуться, там мой дом… Я крикнула, чтобы он сам себе готовил еду, если не видит, как я стараюсь, а эта картошка разбрызгалась по стене, – пани Крыся повторила еще раз, а Юлиуш про себя усмехнулся. Может быть, пани Крыся первый раз в жизни сказала «нет».
– И что случилось, когда вы вернулись?
– Ну, вот именно, – пани Крыся посмотрела на него, – ничего. Картошка была убрана, а он со мной стал разговаривать. Я ничего не понимаю, – закончила она, и Юлиуш знал, что она говорит правду.
– У нас будет о чем поговорить через неделю, – он поднялся с кресла.
– Уже? – пани Крыся посмотрела на часы. – Сегодня как-то очень быстро… До свидания.
Ничего себе! Юлиуш любил этот момент, когда у пациентов пробуждается желание жить.
Они еще не догадывались, что эта перемена вела их к лучшему, не знали, что меняются сами. Они считали – это мир вокруг них изменился, что по большому счету шло параллельно.
Он услышал тихий стук. За раздвигающимися дверями стояла Гайка. В короткой юбке, которая открывала ошеломительные ноги, на каблуках. Это ему не мешало, он, наоборот, уговаривал ее носить такие туфли, чтобы она не думала, будто он стесняется, если она в них выше его. Гайка любила нравиться, но разве можно ожидать иного от молодой женщины? Он не собирался ее ни в чем ограничивать. И о будущем он тоже не будет тревожиться. Ага, синдром Скарлетт. Нет, он не будет думать о завтрашнем дне, будет жить сегодняшним.
– Ты знаешь, что эта сволочь ему сделала? Да, конечно, мне показалось, что пациентка уже вышла. У меня получились баклажаны. Идем съедим их вместе, я уже попробовала, не бойся, так знаешь, что эта сволочь ему сделала? – Гайка все это проговорила на одном дыхании, но он успевал за ее мыслью.
«Эта сволочь» была женой Ендрека, бывшей женой, которую Гайка не переваривала, ни когда та была женой, ни когда стала бывшей женой. У Гайки был нюх на людей, это уж будьте уверены.
– Не имею понятия, – сказал Юлиуш.
Понятие-то он имел, только поделиться этим понятием с Гайкой не мог. Раз случилось ему необычно откровенно и открыто разговаривать с Ендреком, тот был в тяжелом состоянии, Юлиуш подъехал к нему ночью, и Ендрек рассказал ему все, как на исповеди, полную жизненную историю, о своей боли и своей печали, а Юлиуш хоть и не имел привычки быть психотерапевтом для своих приятелей, благодарил Бога, что мог ему пригодиться умным советом. Они никогда больше не возвращались к этому разговору, но отношения у них стали значительно ближе. Ендреку было нелегко, нет, он знал это точно.
– Она забрала даже портсигар его отца, представляешь себе? Единственная память, которая у него оставалась, так как ей, видите ли, он подходит для ее длинных сигарет, она ему так сказала.
Это означало, что Гайка, однако, постоянно обсуждала с Ендреком его развод.
– И что на это Ендрек?
– Вот именно, что ничего! Может, ты с ним поговорил бы! Он вообще не напористый. Он просто трус. – Нельзя позволять себе таких вещей, я у нее этот портсигар отберу, – сказала Гайка и выставила из духовки баклажаны, запеченные с помидорами. Пахли они вкусно, а выглядели ужасно.
– Не вмешивайся, – сказал Юлиуш и, превозмогая легкое отвращение, положил себе немного скользкой мази, покрытой чем-то вроде плесени, в которой плавали помидорные шкурки.
– Помидоры я должна была очистить от шкурки, но мне не хотелось их ошпаривать кипятком, а с твердых шкурка отходит трудно, – и Гайка наложила себе внушительную порцию. – Не ешь?
Юлиуш приготовился к атаке на цветное месиво.
– Ну, ешь, прошу тебя, а почему я не должна вмешиваться? Сам говорил, что некоторые люди не могут справиться.
– Но я не говорю, что за них надо жить. То, что хорошо для меня, не обязательно должно быть хорошо для тебя. Или наоборот.
– Юличек, ну что ты! Значит, ты думаешь, если я тебе говорю, что вкусно, то для тебя это противно? Попробуй, прошу тебя, – и Гайка через весь стол подала ему на своей вилке кусок не поймешь чего, с которого свисала длинная шкурка.
Юлиуш закрыл глаза и открыл рот, стараясь определить, где у него – конечно же, только в случае с Гайкой – проходит граница приемлемости.
Ему показалось, что он ест жабу. Вынул изо рта шкурки и отложил на тарелку, выглядело неаппетитно.
– Ну и?.. – Он увидел полные ожидания глаза Гайки.
– Потрясающе, – похвалил Юлиуш, Гайка улыбнулась, в кухне стало в два раза светлее, Гайка улыбнулась не только губами, но и щечками, глазами, шеей, волосами, просто всем.
Меня нет ни для кого
Сегодня Сара услышала от шефа, что ей меняют время работы. Каждый второй день утром, и каждый второй день ночное дежурство. Руководство решило провести какие-то изменения, ограничивающие количество работающих, и только это. Всем сотрудникам приказали анонимно написать свои идеи, чем более бредовыми они будут, тем лучше, и поклялись, что не будет последствий. И только Рафал среагировал с энтузиазмом. Сара не сомневалась, что он бросит там пару советов, как получить огромное количество атомной энергии после поедания фасоли и гороха.
Смена часов работы восторга не вызывала.
Магда была недоступна, или у нее не было времени, или она бегала на свидания и уже значительно реже спрашивала у Сары ее объективное мнение, так что даже таких бездарных встреч в этих кошмарных кафешках Саре теперь не хватало.
Разве что посмотреть в очередной раз какой-нибудь хороший фильм вроде «Это только любовь»… Сара потянулась к шкафу с дисками. Но в коробочке с надписью «Это только любовь» лежал «Рядовой Руан».
Сара вынула все диски и решила их упорядочить.
Пес пару этажей ниже все выл.
Зачем иметь пса, которого закрывают дома одного? Как ее?
Укладка дисков заняла у нее сорок минут. Две упаковки были пустые, зато у семи фильмов упаковок не было вообще. И десять дисков оставались неподписанными, из них шесть, которых Сара не опознала. Она вставила один из них в плеер.
На экране она увидела маленького Матеушека, которого вел Яцек за плечики. Матеушек с огромной пеленкой между чудесными ножками. Боже, это были диски, которые дала ей Идена при переезде!
Сара сидела на полу, и слезы навернулись ей на глаза. Матеушек смотрел вверх – это снимала она, Сара, камерой Идены. Сколько лет тому назад это было…
На экране Матеушек улыбался ей шестью новенькими молочными зубками.
– Осторожно! – Сара услышала свой голос из телевизора, он казался каким-то неприятным, хриплым и чужим. Через минуту Матеушек упадет, она помнила.
На экране Матеушек упал и жалобно расплакался.
Сильные мужские руки подняли его вверх, но было не видно ничего, кроме мелькающих в небе ножек Матеушека. Это Сара оставила камеру на земле и подбежала к ним, видно ее туфли и ее лодыжки, смешные виды, и слышно теплый голос Яцека:
– Ну все уже, любимый, не плачь, дядя тебя поцелует, и не будет болеть…
И в этот момент Сара услышала звонок в дверь. Нажала «стоп», картинка на экране сменилась информацией о погоде по первому каналу, она открыла дверь.
На пороге стояла пани Херц.
– Я слышу, как лает, – повысила голос соседка, – я ведь слышу!
– Я тоже слышу, как лает, – также повысила голос Сара и с удовольствием увидела, что пани Херц удивлена. – Все слышат. Но это не моя собака!
– А, тогда простите, – вежливо сказала пани Херц, Сара закрыла дверь и вернулась в комнату.
Идена ей записала целую жизнь Матеушека… И Яцека, который был таким восхитительным для маленького. Увидела минуту назад, вспомнила, почему так сильно тосковала по ребенку, напомнила себе, каким был Яцек для мальчика, как его обнимал, играл и как его подбрасывал до потолка, один раз так высоко, что Матеушек набил себе шишку, ходил с ней целую неделю. Сара вернула запись, снова увидела ножки Матеушека и услышала заботливый и полный любви чудесный голос Яцека: