– Шеф, шеф, на второй линии! – прервала его секретарша.
– Позже… позже… – отмахнулся он от нее.
– Но это… – и она лицом показала, что на звонок ответить необходимо.
Сара собрала свои бумаги, ничего не выйдет из этого разговора… Она понуро двинулась к выходу.
– Пожалуйста, прошу вас подождать, пани Сара, – настигли ее в дверях слова директора. – Я тут, пан президент, – проговорил он в трубку. – Да-да… Знаю, пан президент. Поблагодарить эту журналистку? Конечно. Двукратно. Да, пан президент. – Закончив разговор, он сказал Саре: – Вы получите повышение.
– Какое? – Она не понимала, в чем дело.
– Большое. Значительное. И давайте беритесь за работу! Пани Юстина, пожалуйста, принесите два кофе. – Он вопросительно посмотрел на Сару: – А может быть, чаю? Тогда два чая. Так вот, пани Сара, – повернулся он к ней всем корпусом. – Теперь вы займетесь тем, в чем вам нет равных. Да-да, я не шучу. Я не должен вам этого говорить, прошу забыть это, чтобы у вас в голове все не перевернулось и чтобы вас не свалила с ног звездная болезнь. За работу! – И он почти вытолкал Сару за дверь, не вспомнив про чай.
Оказавшись за дверью, Сара увидела, как секретарь Юстина пробует сохранить равновесие. Бесполезно.
Чашка, сливки и сахар в кусочках опрокинулись на палас.
В очередной раз она не остановилась около дома Ендрека, только прибавила шаг. А ведь она приняла решение, что постучит, по крайней мере, поблагодарит его за тот вечер, за то, что ухаживал за ней, и извинится за свое поведение.
Так делает взрослый человек.
Перед въездом в гараж стояла машина. Наверное, он был дома. Никто чужой бы так по-дурацки не припарковался.
Она прошла в очередной раз дом с белым штакетником. Ну сколько раз еще она пройдет туда и обратно? А может быть, он за ней наблюдает из какого-нибудь окна. Это было бы самое плохое, что можно себе представить. Может, сию же секунду вернуться домой и не делать из себя посмешище?
Сара остановилась. Огромный пес, почти что без шерсти, рвался к ограде и начал лаять. Она сделала шаг назад. С чего-то нужно же начинать, осадила она себя. Встреча с Ендреком казалась ей хорошим началом, чтобы брать ответственность за свою жизнь.
В четыре у нее встреча с отцом. В шесть она должна быть на радио.
Она глубоко вздохнула, чтобы исчез шум в ушах.
Позвонила.
Двери открылись сразу же. На пороге стояла необыкновенной красоты женщина с каким-то свертком в руках.
– Я вас слушаю? – вопросительно проговорила она.
– Ой пдастите, я педепутала… – пробормотала Сара и повернула назад.
А Иза закрыла дверь и пожала плечами.
Она впервые была у отца в его съемной квартире. Квартира оказалась небольшой, две удобные комнаты. Наверное, когда она найдет, у нее будет такая же. Это интересно, что они оба пришли к тому же.
Коротыш царапал ей колени, просил, чтобы она взяла его на руки.
– Что ты хотела бы знать? – спросил отец, и она увидела, что он за последнее время очень постарел.
– А где твои солдатики?… – неуверенно начала она, разглядывая обстановку.
– Да мне бы их Коротыш все испортил… Вот найду постоянное жилье… и тогда … – Нет, не хочет он разговаривать про солдатиков. – Ты ведь не об этом хотела спросить меня, правда?
– Я хотела перед тобой извиниться. Понимаешь, для меня это был такой шок, что у мамы кто-то есть. А ты против меня, несмотря на то, что я…
Отец поднялся и встал возле окна.
– Я понимаю, – медленно проговорил он, не глядя на дочь. – Наверное, у тебя такой же шок, какой пережила она, когда много лет назад я ей признался, что у меня кое-кто есть.
В Гданьске, в чердачном помещении с окнами, выходящими на территорию, соединяющую лес и городскую застройку, которая стала раем для стада диких кабанов, не обращающих внимания на присутствие людей, женщина заканчивала раскрашивать маленькие фигурки. Это требовало большой ловкости пальцев: белые плащи, черные кресты на спине, лица, руки и ноги телесного цвета, обувь она делала им разную, когда желтого, когда черного, когда коричневого цвета.
Иногда ей удавалось сделать румянец на щеках или брови, это зависело от того, как хорошо они сделаны. Она старалась не повторяться, если только это была не целая рать одинаковых рыцарей, и хозяин заказывал одинаково их раскрасить.
Она сидела за большим чертежным столом, перед ней лежала коробка… и пять маленьких кисточек. Она купила их в Германии. Тут в Польше не могла достать. Она любила свою работу. Две чертежные лампы по обеим сторонам освещали рыцарей, блеклых и без ее раскраски абсолютно не интересных. И только тогда, когда фигурки набирали цвет, они оживали. Набор для рисования она тоже купила за границей, в нем было три пары щипчиков, щипчики придерживали фигурки, и лупа. Лупа необходима, чтобы разглядеть заломы в полах плаща или легкие утолщения в ляжке солдатика. Ее кисточка открывала дневному свету ножны для меча, нож или колчан и спрятанные в нем стрелы. Некоторые из них были настоящими произведениями искусства.
Она умела распознать те старые, которые еще делал кооператив инвалидов польского союза глухонемых, он уже не существует, но ими продолжают торговать в интернете, фигурки некрашеные и крашеные. И те новые, итальянской фирмы Итальери. На коробочке тех, последних, у нее был список красок и номер заказанных цветов. Она знала, что самые дорогие стоят сто евро, и они выпущены в Санкт-Петербурге, и очень редко в Польше, а еще дешевле, пятьдесят евро, приезжают из Мадагаскара. Их там делает один француз, имеющий необычное хобби, и из его коллекции у нее тоже было несколько образцов.
Иногда заказы приходили очень конкретные, заказчик точно называл цвета всех частей, но иногда разрешал ей делать на свое усмотрение, и тогда из-под ее кисточки выплывали вместе с краской настоящие произведения искусства.
Шесть почти что готовых фигурок сохли с краю стола, потом она немного оттенит им полы плащей, но для этого нужно еще подождать, чтобы верхняя поверхность краски просохла.
Пани Мак поднялась и расправила плечи. Время Таинственной Незнакомки. И опять неизвестно, когда же она появится. Такая интересная передача, и такое отсутствие профессионализма.
И это какая-то локальная станция, внезапно ставшая общепольской. Это значит, другие локальные станции втемную выкупили право ретрансляции. А тот, кто создал эту программу, остается загадкой. Не далее как вчера она купила какой-то печатный хлам лишь потому, что заголовок на первой странице поразил ее крупными буквами:
Но ничего конкретного, и она почувствовала себя одураченной, поскольку никогда не покупала никакой ерунды, пусть печатной. Она злилась на себя, что ее провели как последнюю из простушек.
Она включила радио поздно, сегодня начали раньше.
«– …и никто об этом не знал, ни я, ни она, до сегодняшнего дня.
Я думаю, что все эти годы он был несчастен. Я им признательна, что у меня была семья, но мое сердце разрывается на части из-за того, что они так долго мучились и так долго не могли принять того, что им выпало на жизненном пути. Мама не простила…»
Пани Мак вернулась назад к столу, взяла кисточку и осторожно вывела черный крест. Немного подождала.
«– Она простила, можно так сказать, внешне, во имя того, что сама для себя считала важным, но не простила внутри себя… Видно, не могла иначе. А отец… старался приспособиться… Что это была за женщина, которая отправила его назад в семью, к дочери?
Она тоже страдает? А может быть, он был для нее только приятным антрактом в скучной жизни? А может, он ей надоел и она воспользовалась случаем – смертью в семье? Или не могла жить с мыслью, что лишит нас опоры? И что она любила его больше, чем себя и свое желание разделить с ним жизнь?»
Кисточка прошлась по ногам рыцаря, оставляя черный след.
«– Не имею понятия и, наверное, уже не узнаю. Отец сказал, что эти годы, проведенные с нами, он не считает прошедшими зря, они для него бесповоротно кончились, но этот период был для него самым лучшим и прекрасным в его жизни, однако он никогда не забывал о Ягоде».
И тогда у Ягоды Мак кисточка выпала из руки и покатилась к ногам сохнущих рыцарей, оставляя черные пятна.
Но она этого не видела. Закрыла лицо руками и расплакалась как девчонка.
– Это самолет транспортно-пассажирский. Их выпуск закончился в тысяча девятьсот девяносто втором году. Но они еще летают, ясное дело. – Ендрек с гордостью показывал на самолеты, будто сам их собирал.
Двухмоторный, турбовинтовой, размах крыльев двадцать два метра, длина тринадцать, высота четыре девяносто, полезная площадь тридцать девять и семь десятых квадратных метров, собственная масса три тысячи пятьсот…
– С нами? – прервал его Юлиуш.
– Запас топлива – тысяча девятьсот литров, скорость – триста тридцать пять километров в час. Как это с нами? Машину тоже взвесишь вместе с собой? Подумай, старик, – Ендрек был в своей стихии. А Юлиуш покорно плелся за ним. И как так вышло, что он согласился на предложение Ендрека?
– А это турболет, двухмоторный, турбовинтовой, вмещает шестнадцать парашютистов, но отличается расположением выходов, в нем прыжок совершается из боковых дверей. На высоту четырех тысяч метров взлетает примерно за восемнадцать минут в зависимости от условий.
Они шли по аэродрому. Ендрека каждую минуту кто-то цеплял, обнимал, здоровался с ним.
– Первый раз? – Они смотрели на Юлиуша свысока. – Ничего не запомнишь, такой прыжок надо повторить два, три раза, чтобы прочувствовать.
Для Юлиуша и один-то раз слишком много, но он дал себя уговорить, потому что, как сказала Гайка:
– Ты предлагаешь людям избавиться от внутренних барьеров, а сам в них завяз.