Через полчаса микроавтобус остановился возле усадьбы. Барбара проснулась от того, что водитель дернул раздвижные двери. Сумерки холодили щеки. С трудом соображавшую Барбару встречали деревенский глава Артемьев и его помощница Полина. Усадебный дом напомнил Барбаре особняки Нового Орлеана. Ей выдали ключ с деревянным брелоком и отвели в просторную комнату с желтыми стенами, узкой кроватью и рукомойником. «Исторические размеры и стиль оригинала», – сказала Полина, кивая на кровать. Барбара не поняла, была ли мебель старинной и настоящий ли рукомойник. Сбоку к нему была прилеплена бумажка «230 р.» – возможно, инвентарный номер.
Елена Дмитриевна набрала в мессенджере: «Всё изменилось. Ничего не узнать». Восьмеркин, полтора года как ее муж, ответил: «Ну-ну». Зачем же алюминиевые рукомойники? И полотенца вафельные. Елену Дмитриевну поселили в мансарде. Здесь было душно и холодно. Правда, имелись обогреватель и даже кофемашина. В углу, под скошенной крышей, – мраморный стол с этикеткой: «Предмет усадебного быта, сер. XIX века». На круглой столешнице трещина, похожая на ручей. А саму усадьбу выкрасили в розовый. «В ярко-розовый, представь себе, Восьмеркин!»
В коридорах и на лестнице тянуло хлоркой. Елена Дмитриевна спустилась в столовую. Табличка на входе сообщила, что при хозяевах комната служила «музыкальной гостиной». На завтрак предлагали детсадовскую овсянку с тающим масляным обмылком в центре. Красные шторы с ламбрекенами – в лучших традициях советских сельских клубов и провинциальных домов отдыха. Пыльная синтетика. И вот – секретер на гнутых ножках – тоже отмечен: «Секретер с потайными отделениями, Франция, XVIII век, эбеновое дерево, лак, маркетри».
Первое заседание круглого стола запланировано на полдень. Оставалось время пройтись. На месте дома бабы Нюры – парковка и сквер с цветной детской площадкой. За всем этим добром – конюшня. На плацу нарезал рысью змейку деревенский глава Артемьев. Его рыжий коняга был приземист и широк, как диван. Восточный рабочий катил телегу с сеном. Пахло навозом, тянуло прохладой.
С Артемьевым она встречаться опасалась. Боялась, что взглянет на нее и догадается обо всем, что случилось три года назад, спросит: как она могла сбежать и зачем вернулась? Не надо было приезжать. Глупость. Восьмеркин назвал ее авантюристкой. И правильно. Преступники не должны возвращаться на место преступления, как бы ни тянуло. Она снова достала телефон: «Надо было остаться дома».
В общем, можно пойти в номер, собраться и снова сбежать. Она посмотрела на домовую церковь. Такая же блеклая и насупленная, как и была, на кресте – голуби и вороны.
Возле крыльца выгружался автобус. У передней двери все поочередно обнимали Барбару. Последним показался высокий рыжебородый мужчина с туристическим рюкзаком на железной раме, на груди аж три камеры. Елена Дмитриевна замерла: Кевин.
Первую книгу Арсений Котов писал восемь лет, работая учителем в средней школе. Рассылал рукопись по издательствам, прямо по списку в справочнике, и все без толку. Потом снова правил и переписывал, переписывал и правил. Росла дочка Наташа, жена Ира суетилась рядом, школу ремонтировали, ученики тупили и умиляли, – Котова в целом работа устраивала, но его «северный эпос», как называла роман жена, был магнитом, который скреплял разные части жизни, придавал ей тайный смысл, сформулировать который Котов не мог, да и цели такой не ставил.
Не пристроив первого романа, принялся за второй.
И вдруг, как это бывает, когда перестаешь надеяться, крупный издательский холдинг подписал с ним договор. И «Вологодское кружево» начало путь от тиража к тиражу. Книгу перевели на шведский, грузинский, английский. Дальше автор следить перестал. Роман экранизировали, потом сняли сериал, который тоже кто-то покупал и продавал, издали в виде книги комиксов. Котов давал по нескольку интервью в месяц, ездил в столицу участвовать в эфирах, получил две главные литературные премии и превратился в звезду – провинциального уникума, которого настигла удача. Недалеко от места его работы появился сквер имени Арсения Котова. На начало учебного года директор школы подарил ему бутылку коньяка.
Через три года Котов переехал в столицу. Квартиру оставил жене. Дочери ни в чем не отказывал: ездили на Крит, на автобусе по Италии, исколесили Португалию, на шестнадцатилетие Наташи по ее просьбе слетали в Бильбао – она увлекалась современным искусством.
Котов ненавидел свой первый роман – эту дойную корову, неиссякаемую нефтяную жилу. Он чувствовал себя мумией, заложником саркофага, автором единственного бестселлера, все существование которого свелось к этой гребаной книге. Иногда ему казалось, что он уже умер. Но, будучи человеком практическим, Котов своей ролью не манкировал. Звали на телевидение – шел. Издатель просил съездить в Норильск – ехал. Неделя русской словесности в Лондоне – конечно.
Наконец, издал вторую. Писал тоже долго. Все маркетинговые орудия были заряжены. Обложка «Лесной саги» приветствовала жителей столицы с плакатов в метро, с витрин книжных и с баннеров в соцсетях. Котов вновь начал давать интервью.
Но что-то разладилось. Критики оставались вежливо прохладны, в списках номинантов на литературные премии он себя не обнаружил, звонков с предложением обсудить перевод на хинди не поступало.
А ведь этот роман был гораздо лучше. Глубже, умнее, мастеровитее. Котов по-честному вложил в «Лесную сагу» все, что умел: сложная композиция, изобретательный сюжет, тщательная работа с диалогами, долгий поиск интонации. Однако его упорно представляли автором «Вологодского кружева».
Иллюзий у Котова не осталось, но он знал – писатель должен писать, и начал работать над сборником рассказов. После мучительных раздумий, чтобы избежать себя старого, решил взять псевдоним – Николай Губкин. Наивность вологодского учителя испарилась. Котов стал самураем без сюзерена, монахом без монастыря. Мир глуп, удача слепа, цепляться не за что. Он по-прежнему много ездил, коротко женился, быстро развелся, но, как и в двадцать лет, приходил домой не к жене, а к своим текстам – ковырял их и тыркал, крутил и вертел. Фантазия была главной дамой Котова.
Прибыв в Теряево на утреннем пароме – а не был он здесь лет тринадцать, – Котов направился в сельпо. Нашел водку поприличнее и решил повременить с заселением – в памяти остались чудесная липовая аллея и призрачная полуразрушенная оранжерея. Хотелось посмотреть, что с ними стало.
Он содрогнулся от санированных розовых фасадов. А липы как прежде – кардифолия, сердцелистные. Стоят, листочками шевелят. С каждым шагом легчает. Барбара, конечно, деятельная баба. Он-то просто болтал, как всегда, а она вон целый проект международный придумала…
Барбара вытряхнула из чемодана спортивный костюм. Мятый черный велюр поблескивал заломами. Это и есть воля. Как говорил отец, разыграть лучшую партию теми картами, которые сдала тебе жизнь. И неважно, что получается, главное продолжать.
Барбара бежала по парку, перескакивая корни, пытаясь поймать дыхание. Наконец вырулила на широкую аллею и потрусила под горку.
Котов не предупредил об отъезде Машу. Хорошая она, не злая, но ноет сил нет: редко звонишь, все время занят, нигде не бываем вместе – просто поцелуй смерти.
Он вошел в оранжерейную развалину и не поверил глазам: старый стул. Котов чуть не прослезился, уселся, вот уж чего не ожидал. И запахи такие знакомые – пахло прелой листвой, землей и мочой. Вот напишет третий роман и устроится снова в школу. Может, дачу купить? Дочка будет приезжать. Можно лошадей завести. Или квартиру в Берлине. Ходить по музеям, придумать хобби. «Так», – одернул себя Котов – он совсем превратится в угрюмца. Наташа в детстве говорила: «Папа, не превращайся в угрюмца». А Котов в ответ корчил рожи, от которых она начинала плакать. Дочка у него хорошая вышла – и красивая, и умная.
Котов сел на стул – тот полинял до серости, фанера отслаивалась. Он вспомнил, как сажал пятилетнюю Наташу на колени и смывал облупленный лак с маленьких грязных ноготков вонючей ацетоновой ваткой. Ира терпеть не могла запах ацетона, а Котову и Наташе нравилось.
Он откупорил бутылку, откусил прихваченное из поезда невзрачное яблоко. Тут всегда хорошо думалось.
Послышался шорох листвы, и в руину вбежала брюнетка в спортивном костюме. Остановилась на пороге, пытаясь отдышаться. Мать честная, да это же Барбара. Узнавание случилось одновременно.
– Арсьений?
Котову нравилось это смягчение, которое она делала в середине имени. Словно резиновую лодку спускали на воду. Он отбросил огрызок, завинтил водку и встал. Водка стекла в ноги, к земле. Вкус яблока рифмовался с запахами земли и мочи.
– Откуда стул? – спросила Барбара.
– Всегда здесь был.
Барбара напоминала взмыленного пытливого пони с маленьким, но устойчивым крупом. Котову она и в скайпе нравилась, а тут понравилась совсем. Надо же! Вечно у него задумчивые, меланхоличные девушки – филфаковки, хозяюшки. Тут сразу понятно – огонь, амазонка.
Котов подошел к Барбаре.
– Я не знала, что вы тоже уже прие…
Котов обнял патронессу за талию и поцеловал в губы.
Изумление на ее лице длилось секунды. Он сжал ее талию двумя руками. «Пахать на таких», – добродушно подумал Котов и совсем раздухарился – схватил Барбару за короткие темные волосы и отогнул голову. Но вместо податливого углубления поцелуя Барбара отстранилась и сказала:
– Не здесь, идемте в мою комнату.
Утро задалось.
Елена Дмитриевна выдохнула, завершая получасовой доклад «Новая мифология: писатели переизобретают реальность». Несмотря на аплодисменты, лица коллег остались чисты, как салфетки.
По центру конференц-зала нависала грушевидная люстра из бронзы и потускневшего хрусталя. Люстра помигивала новодельными лампами-свечами, и от этого казалось, лица собравшихся трепещут. Справа от Елены Дмитриевны сидела Барбара. Напротив высилась Розалинда – афроамериканка с копной дредов. На груди Розалинды покоилась россыпь цветных бус. При знакомстве Розалинда поцеловала Елену Дмитриевну в щеку, сняла нитку керамических бусин и ловко накинула на шею новой знакомой. Украшение больно впилось в позвонок. Пока Елена Дмитриевна улыбалась, Розалинда нащебетала, что изучает вуду и католический фольклор и, хотя все думают, что она с Карибов, на самом деле родилась в Бронксе.