Там же, возле автобуса, Елене Дмитриевне представился и Чжун Жи – красивый мужчина без возраста – специалист по польской литературе. Она пожала руки аспиранткам-филологам, темнокожему культурологу из Беркли, румынской поэтессе и белорусской детской сказочнице. Интересно, кто из деревенских стариков, с которыми она встречалась три года назад, еще жив?
По левую руку от Елены Дмитриевны сидел погруженный в себя Котов. С ним она еще не общалась. Писал он хорошо – с какой-то животной силой, природным чувством формы. В нем, однако, рассуждала про себя Елена Дмитриевна, глядя на писательскую бороду, угадывалась унылая смесь комплексов.
После Елены Дмитриевны читал доклад Чжун Жи, одетый во все белое. Говорил о интертекстуальности современной польской прозы.
Но Кевин – это же был он? – вошел в здание, а Елену Дмитриевну поглотили знакомства и представления. Или она сходит с ума? Тоже вариант. Но уехать, не поняв, было нельзя.
Люстра, зашипев, вдруг мигнула, потом погасла, но, не успели все удивленно закинуть головы, загорелась вновь.
Чжун Жи заключил, что интертекстуальность обогащает произведение сюжетно, дает прирост смысла и вносит в общение автора с читателем элемент игры. Дальше Барбара начала благодарить участников за согласие приехать в это «уникальное место, несмотря на организационные и визовые сложности».
Арсений Котов гладил волосы на левой руке. Барбара в паузах смотрела на Котова.
Утром Котов оказался лих, смел, даже и не думал комплексовать по поводу своего оплывшего тела. Удивляясь собственной патетике, Барбара подумала, что теперь она, наконец, узнала смысл слова «отдаваться». Такого желания она не испытывала никогда. После, лежа на полу – исторически точные кровати не позволяли вольготно устроиться вместе, – Котов гладил ее по голове.
Барбара займется его продвижением. Он станет писателем международного калибра. Их начнут часто расспрашивать про историю знакомства. Все будет замечательно.
Сейчас, после обеда, еле уловимый запах незнакомых химикатов в коридоре холодил ноздри. Барбара постучалась к Котову. На нем был бежевый махровый халат и бутылка пива в руке.
– Проходи, – сказал он по-домашнему и сразу начал целоваться. Запах пива был отталкивающе-вкусным.
Барбара отстранилась.
– Хочешь кофе? Сражаюсь тут с этой машиной.
– Сядь, пожалуйста. Нам надо поговорить.
В глазах Котова появилась скука.
– Арсьений, – начала Барбара сосредоточенно и четко, – тебе надо переехать в Америку. Я помогу.
– Иди сюда, – Котов сел на стул и похлопал себя по коленке, жест, который Барбара сочла бы немыслимым от любого из соотечественников. Но Барбара снялась с кушетки и пересела. Котов немедленно запустил руку ей под кофту и схватил за грудь двумя руками, издав младенческий утробный рык – как футболист хватает мяч. Барбаре стало жарко.
Она оторвала от груди его руки:
– Арсьений, я серьезно говорю.
Котов демонстративно закатил глаза:
– Кому я там нужен, дорогая, золото мое и радость?
Накануне Артемьев побывал в областной администрации. Юрий Шумов, пиарщик из команды губернатора, столкнулся с ним в туалете и попросил поговорить. Они пересекли выложенную квадратной плиткой площадь перед зданием администрации, сели на белые пластиковые стулья в сезонной забегаловке. Тепло, еще работали веранды. Шумов взял «Хайнекен», Артемьев – чай. Осенний свет был словно марево. Сентябрьское солнце нежное, как дорогое туалетное мыло.
Артемьев повозил пакетик «Липтона» по краю маленькой белой чашки. Надо быть начеку.
– Слушай, Серега, ты там не закис у себя за рекой?
Пакетик был слишком велик для такой чашки, чай будет сплошная горечь.
– Короче, в команду человек нужен. Молодой, инициативный, с опытом. Как ты, сечешь? Выборы через полтора года. Сечешь?
Артемьев сек. Политика. Он знал – раньше или позже она его настигнет. И надо будет решать. А решать не хотелось.
Шумов делал вид, что все это просто болтовня под пиво. Шансы – они так и приходят: да? нет? Поехали!
Времени на размышления Шумов дал три дня. Как раз когда круглый стол в усадьбе закончится. Сколько ж они всякой китайской дребедени накупили для этого круглого стола – тостеры, кофе-машины, калориферы, фены. Как бы проводка не накрылась. Три дня. Время есть.
Вот он. Стоит возле обнесенного бархатным шнуром фотоаппарата на треноге. Табличка: «Фотокамера. 1847 год. Производство Англия, “Жоре и Стивенс”. Найден во время реконструкции главного усадебного дома».
Елена Дмитриевна подходила мягко и медленно – только сачка не хватало.
– Интересный аппарат, – Елена Дмитриевна кивнула на камеру.
Расчет оказался верным. Следующие десять минут Кевин рассказывал ей о технике мокрой коллоидной печати. И про то, что сам снимает на пленку. В доказательство приоткрыл полную цветных катушек поясную сумку. Он мало изменился: так же шепелявил и окончания сливались под подбородок, как дети с горки. Кожа стала суше, у глаз прочертились морщины, они ему шли. Бесформенная юношеская припухлость превратилась в форму лица.
Оказывается, его запах сладковатого стирального порошка отпечатался в ней и сейчас ожил, поволок за собой беспричинный, запоздалый трепет.
Кажется, стоит сделать резкое движение, и он растворится, как привидение. Но нет, стоим, говорим. Его, как выяснилось, пригласили документировать мероприятие. Он умолчал, что Барбара, вероятно, сделала это из чувства вины и чтобы вытащить его из студии в Бруклин-Хайтс, размер которой вместе с ванной и кухонькой составлял семнадцать метров.
Елене Дмитриевне мучительно хотелось спросить про парусник. Устроил ли он в итоге выставку из своих полароидов? Как он жил с момента, когда его пикап повернул за угол ее тогдашнего дома? До зуда хотелось подробностей.
Но рядом раздался звук открывающейся двери и все испортил.
– Увидимся, – улыбнулась Елена Дмитриевна.
Прошлое отваливалось, не желало прикрепляться к настоящему.
Елена Дмитриевна побрела без надобности вниз. Все это ерунда и театральное совпадение. Годами не вспоминала не думала, так почему теперь? Она забыла оставить в номере подаренные Розалиндой бусы: за полдня болезненная тяжесть стала привычной. Начала снимать, и бусины просыпались на ковровую дорожку с глухим стуком, запрыгали по ступенькам.
«Крутой поворот». Был такой советский фильм, они смотрели его с отцом году, кажется, в восьмидесятом. Котов жевал травинку. С начала чувствовал – знакомство непростое. Как-то у них сразу завязалось – разговоры длинные, переписка. Барбара взялась его опекать. Но она мозгами разве тронулась – переезжать? С другой стороны – наивность такая дорогого стоит. Хорошая она.
Котов вышел к пруду и остановился. Удивительно. Трогательно. Надо ее полюбить – вот прямо сейчас, у пруда. Полюбить, и тогда все станет правильно, легко. Наташа будет к ним ездить. Он будет писать в тишине и покое. Поедут в Гранд-Каньон смотреть на кратеры и гейзеры – всегда хотелось.
– Когда же ты стал таким мерзким, корыстным циником, Котов? – спросил себя Котов.
«Быстро полюби Барбару, – приказал себе Котов, – она твой счастливый билет». Дама заслуживает самого лучшего. Он представил ее не юное, но еще на редкость бодрое тело. Вспомнил гортанный голубиный выговор.
Подул ветерок, пахнуло грустью. Прихватило вдруг сердцебиение. Котов опустился на бревно. Кругом пожухшая осока и томительный сентябрьский свет. И чуть не слезы подступили, ерунда какая-то. Подумал написать Маше – она уже весь вотсап заспамила, но совершенно не влекло, елки.
Котов решил посчитать скачущий пульс. Расстегнул манжету, закатал рукав. Но к пруду кто-то шел. Это у него здесь повторяющийся мотив. На этот раз та московская филологиня с копной светлых волос. Высокая, нос прямой, длинный. Но не его тип, холодная. Он снова вспомнил, как резво Барбара скакала на нем, как охотно поворачивалась и переворачивалась, как позволяла впиваться в себя пальцами и шлепать.
– Добрый день, Арсений.
Высокая казалась какой-то водянистой, видимо сентябрь так на всех действует. Котов с усилием поднялся и сразу почувствовал левое колено.
– Хороший у вас был доклад.
Она неожиданно тепло улыбнулась. Он взбодрился.
– А про меня, похоже, наши заграничные коллеги думают, что пишу с натуры – и водяных, и боевых лосей.
Она посмотрела на пруд.
– С другой стороны, это и называется сила искусства. Фантазия берет верх над реальностью.
Он вытянул губы трубочкой:
– Наверное, можно и так.
Она протянула руку:
– Елена Дмитриевна, Лена.
– Арсений.
Нить разговора мучительно оборвалась.
– Вы бы поехали в Америку? Жить?
Взглянула удивленно.
– Ну… Меня никто не зовет. А вас зовут?
Котов застенчиво уставился на траву, воротник рубашки с одной стороны завернулся внутрь. Края коричневых вельветовых брюк в толстый рубчик вымокли в траве.
– Вроде того.
За прудом начал собираться туман.
Он посмотрел с надеждой, как будто ждал разрешения. Ей стало неловко за свои утренние мысли: перед ней стоял беззащитный и растерянный человек.
– Дочь взрослая, сможет приезжать, – пробубнил он. Потом добавил: – Хотя вписаться-то всегда легче, а как потом – вопрос…
– Ну знаете, – сказала водянистая, – не послужишь – не узнаешь. Так ведь?
Она вдруг поправила ему воротник рубашки, как заботливая сестра.
Котов взял Елену Дмитриевну под руку.
Кевин ее не вспомнил. Ни белый сарафан, ни подаренный снимок, ничего. Захотелось рассказать об этом Котову, но тогда пришлось бы долго говорить о вещах, которые она сама не понимала и не умела сформулировать.
Бревно лежало там же, где и три года назад. Только все стало как будто меньше, или это деревья раздались вширь и ввысь. В воде послышался всплеск. Они обернулись, но гладь пруда по-прежнему послушно отражала облака. Пора было ужинать.