Спустя два дня грушевидная люстра в музыкальной гостиной светилась всеми тридцатью поддельными свечами. В простенках включили латунные бра, собранные из остатков усадебных светильников. Шторы, такие же синтетические, как и повсюду в усадьбе, изображали достоинство.
На заключительный коктейль все нарядились. На Розалинде – серебряная трикотажная туника, Барбара – в чем-то мохнато-мохеровом, явно дизайнерском. Елена Дмитриевна, чертыхаясь, тоже натянула платье. Она решила, что прямо спросит Кевина, помнит ли он ее. Что за глупости заставлять человека гадать. Розалинда стояла у графина с фруктовым пуншем. Елена Дмитриевна протянула стакан.
Кевин фотографировал публику. Кивнул, улыбнулся.
Елена Дмитриевна пошла со своим пуншем по залу. Она так толком и не пообщалась с Барбарой и не поблагодарила за приглашение, та была вечно занята. Сейчас, кажется, хороший момент…
– Розалинда, между прочим, родилась в Верхнем Ист-Сайде, и отец у нее – бракоразводный юрист. А всем говорит, что из Бронкса. Вы представляете, что такое бракоразводный юрист на Манхэттене?
Это Чжун Жи, хмыкнув, вынырнул у нее из-за плеча. Елена Дмитриевна увидела, как Барбару перехватила белорусская сказочница, достав из сумки малиновую книгу, и что-то объясняла, демонстрируя фронтиспис. Ну хорошо. Тогда надо выпить еще для храбрости и подойти к нему. Елена Дмитриевна нацелилась на шампанское. «Кевин, вы правда меня не помните?» В лоб.
Вообще, он практически не пил, так, пиво иногда. А тут с самого начала пошло. И пунш еще сейчас. Опять запрыгал пульс и как будто аритмия. Колено ноет. А у него даже медицинской страховки нет. Переехал в Москву и не завел. Случись с ним что, как быть? Хотелось на воздух.
Котов услышал, как Барбара стучит ножом по ножке бокала, созывая всех в центр. Мать честная, он же должен прочесть рассказ.
Котов устремился к дверям, но дорогу перекрыла водянистая:
– Вас, кажется, зовут.
Он развернулся и потащился к микрофону. Микрофон, как полагается, издал саднящий гул. Все разом сморщились, потом Барбара сказала «раз, два, три», и Котов оказался зажатым в кольцо. Со всех сторон глядели любопытные глаза. Не привыкать, если бы так не хотелось блевать. Не иначе перепад давления.
Кто-то подтащил стул. Котов обреченно сел, поднес к губам микрофон. Все ковырялись в ушах, прилаживали наушники для синхронного перевода.
– Первый день в тайге я запомнил плохо. Было солнечно, и пахло ягелем. Комары искусали лицо и руки. Сутки я пролежал в забытьи возле плоского серого камня, по которому бегали серые ящерицы. Тогда-то и пришел ко мне Леший, – Котов читал рассказ «Леший и железная дорога» про заблудившегося в тайге питерского геодезиста.
Еще при первом их скайпе Барбара сказала, что «Леший» ее любимый рассказ, и долго допытывалась у Котова, кто это такой и каковы аналоги подобного существа в других традициях. А вот Ире, бывшей жене, рассказ не нравился. «Самоповторами занимаешься, – сказала, – давно пора переключаться». Вскоре, уже после их расставания, Котов в запале съязвил: «Хотела, чтобы я переключился, вот и переключился». Потом, конечно, жалел о своей низости. Но он застоялся. Ира была права. Пора писать по-другому. Вот только как? Что? Психологическую прозу? Беспощадный реализм или, может, вообще – театр?
Елена Дмитриевна увидела, как вошел Артемьев, встал у дверей, сложил руки на груди. Взгляд ясный, глаза голубые. Она представила его лицо на рекламных щитах. Оборот в три четверти, галстук, четкий рисунок губ, слоган про будущее.
– У охотников были низкие сани, меня укрыли оленьей шкурой, – Котов откашлялся. Неловко сглотнул. То ли ему плохо, то ли правда мучается по поводу Америки.
Котов читал, прикладывая руку то ко лбу, то к солнечному сплетению. Люстра периодически шипела и мигала. Кто-то начал выходить, кто-то возвращался. Елена Дмитриевна потеряла нить сюжета и переместилась к столам с едой, чтобы налить воды. Когда она вновь окинула взглядом зал, Кевина не было. И сразу как будто костыль из-под руки выбили, растерялась.
– Ее тело под меховыми одеждами было маленьким, как у ребенка, а бедра можно было надломить, как пряник, – под финал Котов драматически понизил голос, стал покачиваться в такт словам. – Я уснул, и снег принес мне легкость и удивление, – наконец закончил он.
Аплодировали искренне, Розалинда крикнула «браво».
Не дождавшись конца аплодисментов, Котов вскочил и, зажав рот, выбежал из зала. Барбара, не обращая внимания на условности, выбежала следом.
Котов несся рысью к мужскому туалету, но понял, что не дотянет, и свернул к парадному входу.
Он скатился с крыльца, чуть не снеся со ступенек семейную пару с ребенком. Вырвало тут же, у входа. Когда спазмы отпустили, он прислонился к стене под окном и вытащил носовой платок.
Барбара оказалась возле и смотрела, как он утирает испарину со лба. А вдруг завтра они разъедутся, и все?
– Барбара, не делай из меня подлеца. Ну какой я, к черту, писатель международного калибра? У вас что, своих не хватает?
Она посмотрела так, как его дочь Наташа в детстве, когда ей не удавалось нарисовать пингвина или сложить из веточек вигвам.
– Ну какой? – с мукой выдавил из себя Котов.
– Я совсем тебе не нравлюсь?
Котову стало ее жалко. Ее голос дрожал. И себя жалко – слабого и подлого, может быть немного талантливого, но это уж не ему судить. И напишет ли он еще хоть что-то? Или все поглотит сраное вологодское кружево и смерть-матушка? И место это жалко прекрасное. Изуродовал какой-то идиот. И жену бывшую Иру, которая, кажется, так никого и не нашла. Он заплакал.
– Все будет хорошо, Арсьений.
Котов теперь сидел на корточках под окном, и Барбара тихонько присела рядом. И вот что удивительно: пахла она, как будто только что вылезла из душа. Котов уткнулся подбородком ей в плечо и вдыхал ее тепло и гигиеническую свежесть – как анестезию.
Елена Дмитриевна не знала, в каком номере остановился Кевин. Она вышла и поднялась на два этажа вверх – к старинной камере. Ей чудилось, что она сможет застать его там. Но нет.
Тогда она спустилась по центральной лестнице и вышла в осенний вечер. Было почти темно. С удивлением она заметила Котова и Барбару – Котов, как ребенок, уткнулся Барбаре в шею. Стало неловко.
Зажегся фонарь и осветил новую медную табличку: «Памятник архитектуры. Усадьба Копыловых, посл. треть XVIII века». Любили здесь, однако, таблички. Елена Дмитриевна пошла в парк, и ей – спиной – почудилось, будто Котов плачет.
После возвращения Барбары и Котова все развеселились. Смесь шампанского и пунша давала себя знать. Темнота льнула к окнам, но не пугала.
Первым почувствовал неладное Артемьев. У него вообще был природный нюх на беду, к тому же он не пил. Уже несколько минут в помещении тянуло чем-то кислым и дымным. Он сделал круг по залу, задрал голову. Вернулся к столу, налил воды и понял, что тянет снизу. Присел на корточки – пластик вокруг розетки потек темным пятном. В эту секунду зашипел и погас свет, из розетки полыхнуло, из-под бра над столом с напитками полыхнуло тоже, комната начала быстро заполняться едким дымом.
Отец Артемьева, человек советский, знал, как знали все люди его поколения, главную истину – без документов жизни нет. Поэтому Сергей с детства усвоил: первое при пожаре – спасать документы.
Не дожидаясь, пока сработает пожарная сигнализация, Артемьев жахнул стакан об пол и заорал на английском все слова, которые знал: Fire! Passports! Out!
– Out! Outside! – рявкал Артемьев, стоя в проходе. – Take passports, one minute, out!
Артемьев знал и то, что сухое дерево и дешевая отделка сдадутся мгновенно. Он стащил толстовку, опрокинул на нее бутылку минералки и, закрыв тканью рот, помчался выкуривать людей из номеров.
Артемьев растолкал двух спящих пенсионеров и, взбежав наверх, прихватил из коридора антикварный фотоаппарат. Он помнил его с детства, но не подозревал, что тот такой тяжелый.
Котов, в котором мобилизация всколыхнула извечную мечту о подвиге, вытащил ребенка в коляске, пока ошалевшие родители хватали кошельки и сумки.
Дым стоял уже почти непролазный.
Через четверть часа гости усадьбы услышали звон и тяжелый хруст падающих люстр и вскоре наблюдали, как проседает крыша и искры пожара разносятся по осеннему небу в тщетной попытке закрепиться наверху.
Пожар взмывал высоко.
«Может быть, он действительно пошел в номер и лег спать, кто знает», – размышляла Елена Дмитриевна. Ходить было хорошо. Сознание как будто отделилось от тела: может, выпитое, а может, место так действовало.
Она дошла до поляны с руиной – вот что стоило показать Кевину, – обогнула ее по краю, спустилась дальше, прислушиваясь к шорохам в кустах и деревьях, проходя сквозь слои теплого и холодного воздуха.
Пруд. Бревно. На бревне сидят. Вот. Не зря она блуждала. Елена Дмитриевна приблизилась, но теперь казалось, что сидят двое. Странно. По воде пошли как будто всполохи, сзади раздались треск и отдаленные голоса.
Елена Дмитриевна сделала несколько шагов вперед.
Глядя на воду, на бревне сидела баба Нюра – ровно такая же, как и при жизни, с глуповато-сварливым выражением лица, а рядом – Русалка, довольно маленькая, как трехчетвертная скульптура, и оттого казавшаяся ребенком. Русалка при этом доверчиво припала к плечу бабы Нюры, а та держала что-то в ладони – не разглядеть что – и, кажется, ее кормила.
Голоса за деревьями стали громче. Возле усадьбы что-то происходило. Елена Дмитриевна попятилась, мягко, осторожно, но Нюра и Русалка были поглощены друг другом, хотя ей и показалось, что Нюра зыркнула в ее сторону краем глаза.
Пожарной бригады в Теряеве не было, но двое добровольцев-пожарных притащили на тележке три баллона с пеной.