Из окна второго этажа вдруг сиганул высокий молодой парень, все ахнули. За ним в проеме появилась девушка.
– Давай, давай, – заорали хором мужики.
Девушка застыла, и Котов подумал, что много раз видел людей в таких обстоятельствах в кино и сейчас ему кажется, что это тоже кино.
Парня, припадающего на обе ноги, оттаскивали к толпе. Котов вдруг рванул под стену дома, прикрывая глаза рукой.
– Давай, – заорал он, маша руками, – давай, я тебя поймаю. Давай! Быстро!
Девушка согнула колени, выпрямилась и прыгнула, шевеля в прыжке ногами, как насекомое. Она задела Котова плечом, и оба шарахнулись о землю. Кто-то звонко свистнул. К ним побежали. Котов лежал на спине. Он вдруг расслабился, обмяк даже и ощутил жар огня – тот волнами прокатывался над лицом. Через лопатки вошел холод земли. Болело левое колено. Как много всего в теле! Какое оно большое, и как далека голова от пальцев ног, а плечи от колен. Еще он успел заметить, что облака плыли быстро, как на промотке. Блеснули звезды. Скрылись. Блеснули вновь. Дым от пожара шел навстречу облакам. Девушка – русый затылок – тихо лежала справа. Котов хотел ее пошевелить, поднять, но, пока он рассматривал небо, пострадавшую подхватили и унесли на носилках.
«А ведь все это из-за меня, – мелькнуло у Котова, – я ж ее надоумил устроить здесь эту движуху».
Елена Дмитриевна стояла позади.
Перед ней Розалинда зажмурилась на плече у Чжун Жи, белокурая аспирантка и белорусская сказочница стояли, взявшись за руки.
Всклокоченная Барбара бегала и спрашивала, все ли на месте.
– Кевина нет! – сказала ей Елена Дмитриевна.
Барбара побежала к Артемьеву, принялась что-то объяснять.
– Сейчас все рухнет, к дому приближаться нельзя, – сказал Артемьев и оказался прав. Вслед за крышей медленно повалились остатки стен, просела веранда. Пожар вошел в заключительный раунд.
Барбара наконец остановилась. Рядом снова оказался Котов – фланелевая рубашка вымазана гарью, травой и грязью.
Артемьев попросил местных разобрать погорельцев; Полина ласково повела Елену Дмитриевну, Котова и Барбару в здание деревенской администрации. Барбара сделалась покорной. Она тихо всхлипывала и размазывала по лицу гарь и слезы. Котов хромал. Он почему-то вспомнил плавленый сырок, который мать давала ему в детстве, снимая с сырка морщинистую обертку из серебряной фольги. Он стоял и ждал, пока она очистит сырок полностью – чтобы он укусил сначала кончик, а потом обгрыз его по периметру, оставляя следы зубов. Сырок походил на большой ластик и был редким, радостным лакомством. Елена Дмитриевна глядела под ноги. Все они напоминали детей.
Через час на пожаре остались только Артемьев и добровольцы-пожарные в касках с фонариками. Артемьев посмотрел на часы и набрал Шумова.
– Это кто? А, Серега! – крикнул Шумов сквозь шум бара. На фоне ритмичного уханья раздался звук битого стекла. – Твою ж дивизию, – сказал Шумов, – прости, шампусик брякнул. Черт. Хороший. Ну чё ты? Как?
– Если предложение в силе, готов знакомиться с губернатором, – сказал Артемьев, глядя, как пламя дожирает то, что еще не превратилось в угли.
– Ну супер, чё, жди звонка тогда, да?
Артемьев вдруг заметил возле кустов фотоаппарат. Так бы забыл. Спрятав смартфон в задний карман, он подхватил раритет и пошел проверять, как Полина устроила людей.
Шаг шестой.Зоя
Ты была как зверушка – мокрая, коричневая, злая. Не знаю, кто кого испугался больше. В то утро над коммуной летали дроны. Савва, как и мой отец, называл их БЛА – беспилотный летательный аппарат. В последние дни они так и кружили. Савва сказал: «Как будто кого-то ищут». И облизнулся, как наша кошка Манка до того, как превратиться в пепел.
Дроны искали тебя.
В оранжерейной руине росла громадная липа. Ее ветви лезли сквозь каркас, где вдоль сварных балок все еще торчали стеклянные зазубрины. Говорят, руине двести лет, а то и больше. Здесь я прятался и размышлял, куда бежать от Саввы.
В прошлом году радикал-коммунисты убили президента Сергея Артемьева, а потом устроили баллистический самострел. Отец объяснял мне незадолго: радикал-коммунисты считают, что процветание ведет к деградации. При Артемьеве стало слишком спокойно. А это вроде как хуже смерти, моральный распад. В общем, бомбануло на северо-западе области. Наш Красногорск просто исчез. Мама, папа и кошка умерли сразу. Хоть я и не любил Манку за то, что она царапалась, такой судьбы ей не желал. Про родителей я старался не думать, иначе как? Я изолировал их внутри себя, обернул в воображаемое одеяло и отложил. Всегда со мной, но не больно.
Я выжил, потому что во время ракетного удара был на минус девятом этаже спортивного центра на Каширке. Праздновали день рождения моего одноклассника Дим Дима. Когда через три дня нас вытащили, я увидел город, покрытый сплошным слоем серой пыли. Как будто сначала то, что осталось от города, облили серой краской, а потом присыпали серым снегом. Москву больше не называли Москвой – говорили «из серой», «в серую», «как там в серой?».
После убийства Артемьева началось непонятно что. Отец назвал бы это красивым словом «анархия». В 2058 это называется территориальным фристайлом. В общем, все развалилось. Разные группировки с переменным успехом устанавливали власть в разных частях страны. Радикал-коммунисты пытались совладать с центром. А я стал пробираться к Варваре в Вологду, куда мы ездили каждое лето.
Мама была единственной ее дочкой, а я, получается, единственным внуком. Когда я объявился у Варвары на огороде, она так и села в грядку попой. Она сказала, что только-только начала принимать мысль, что мы все погибли, а тут я и ей надо суметь пережить эту радость. А на следующий день за ужином у нее случился инфаркт. Оказывается, уже второй – первый был меньше и сразу после взрыва. Варвара стояла у печки с поленом и вдруг упала. Полено улетело под стол. Дотащить ее до кровати мне было не под силу, и я устроил ее на полу. Подложил подушки, коврики, накрыл пледом. Варвара и рассказала мне про Савву. Умирая, она твердо взяла мое лицо в свои руки, так что у меня неприятно сплющились щеки и губы сложились бантиком: «Просто делай вид, что согласен. Слушай, как птиц слушают. Потом сообразишь, как быть. Собери, что есть на огороде, и неси ему в подарок».
Отыскать лодочника Хасана было несложно. Хасан либо был на реке, либо сидел возле моста на старой перевернутой лодке и курил. Мост через реку провалился. Без вещей, в теплое время года, еще можно перебраться через Сладкую, прыгая с одного куска порушенного моста на другой, но была осень, и я вез Савве мешок с овощами. Полмешка картошки – все, что я сверх того смог дотащить до реки, – отдал Хасану.
По периметру Саввиной коммуны стояли выключенные за ненадобностью камеры. Были и дроны, но старые. Охрану, отряд сердитых мужиков, возглавлял десятник Потап с оспяным носом. Бо́́́льшую часть времени мужики, как и положено стражникам, изнывали от скуки и, когда поблизости не было Саввы, подолгу резались в карты.
Но я отвлекся.
Облака над парком в день нашей встречи походили на новый московский пепел. Дождь то начинался, то переставал, собираясь ливануть.
Возле липы кто-то мелькнул. Я подошел ближе. Мне показалась, что из земли соткалась зеркальная голограмма. Одна голограмма – памятник президенту Артемьеву – вечно торчала перед сгоревшим усадебным домом. Сосредоточенный Артемьев – руки сложены на груди – мелко дрожал и менял цвет: в сумерках на свекольный, на солнце – на едко-желтый. Савва не мог его отключить, автоматическое питание находилось на спутнике. Но ты, как выяснилось, не была голограммой. Просто трудно понять, кто перед тобой, когда человек в зеркальном костюме. Хорошо помню, как на уровне твоей груди увидел отражение взъерошенной головы на тонкой шее. Сначала даже не понял, что этот похожий на вспугнутого суслика мальчик – я сам.
Ты, выходит, заняла землянку, которую я все лето рыл в корнях липы. Ты была худющая, выше меня почти на голову. Лоб скрыт коричневой челкой. И глаза как шоколадные шарики. Ты крикнула шепотом: «Замри!» Я вздрогнул. За моей спиной в оранжерею влетела стая бионических дронов и, рассыпавшись вокруг наших голов, зависла, подрагивая. Твою температуру скрывал костюм. Ты стояла белая, закрыв глаза, не дыша. С липы упали два листа, похожие на лодки. Бионические мухи просканировали мне сетчатку. Но я был им неинтересен. Они зависли вокруг твоего лба и висков. Стало очень тихо. В животе пустота, ладони потные, запах палой листвы. Но вот они взмыли, просочились меж ветвей и растаяли в пасмурном небе.
Выдохнули одновременно.
– Почему они охотятся за тобой?
Тут хлынул дождь, и пришлось лезть в землянку. Мы сидели, как белки в дупле. Кожа у тебя на лице светилась голубым, словно впитала последние краски неба. Под глазами залегли серые тени. Края ноздрей покраснели. Ты размазала сопли рукавом зеркального костюма.
– У тебя нет еды?
Я сказал: «Я Кирилл. Это моя землянка». Ты ответила: «Я Зоя. Мне некуда больше идти». Мне немедленно захотелось тебя накормить. Зоя. Зоя. Какое круглое имя. Сплошные шарики.
В избе у Саввы стояла подзорная труба. Он утверждал, что нашел ее в усадьбе.
Савва повернут на Копыловых – ее бывших владельцах. Как на самом деле звали Савву, никто не знал. Кто-то сказал мне, что раньше он был зубным врачом. Савва утверждал, что рано или поздно все вернется к тому, что люди будут снова жить правильно: барин-помещик и крестьяне.
Днем у нас был час отдыха и дум. Пятачок, на котором Савва проводил собрания, в остальное время служил загоном для коз, обрамленным старыми могильными камнями. Я любил сидеть на камне, где было выбито «Арсений Котов, писатель, 1970–2027». Сколько же человек должен был писать, чтобы его называли писателем? Наверное, много хорошего.
Дети до девяти лет в час отдыха спали, остальные слушали Савву. Он читал и комментировал книги о помещиках. После были наказания. Савва говорил, что именно так наказывали в старину, что это самое гуманное. Что такое гуманизм, я не понимал. На землю стелили льняную простынь, и тот, кого наказывают, ложился на живот, а Савва стегал его розгами, которые подавал десятник Потап. Сука алабая по кличке Матрешка, любимая сука Саввы – он так и называл ее «любимая сука», – сидела у ног хозяина. Остальные смотрели. Савва в такие моменты приговаривал, что «добрая розга благо приносит». Потом провинившегося относили на покрасневшей простыне в общую избу.