Ко мне Савва проявлял особый интерес. Говорил, я способный. Я же делал лишь то, что велела Варвара, – был послушным. Больше во мне ничего не было. Я даже удивлялся, как это легко – изображать. До взрыва я был как бутылка с компотом – чувства бултыхались внутри, словно яблоки и сливы. У Саввы я стал пустым.
В ночь после того, как ты нашлась в моей землянке, я плакал. В постели вдруг вспомнил нашу кошку Манку, как мать сердилась, что та разбрасывает еду и что кошкина шерсть липнет к одежде. Воспоминания о родителях так и норовили вырваться из-под контроля. Но от чувств я становлюсь беспомощным, а когда их нет – неуязвимым, поэтому я заставил себя спать.
Тогда, после ливня, ты рассказала, что ждешь маму. Что ты – президентская дочка и вы пытаетесь улететь с Земли. Я сначала подумал: брешет. А потом посмотрел на тебя и вспомнил – я же видел плакат Артемьева с семьей, одно время такие висели по всей Москве. Только на нем была щекастая девочка с длинными волосами, в каком-то длинном платье. Но это действительно была ты.
Ты сказала, пока мама пытается раздобыть билеты на свободный спутник, твоя задача – выжить. Ты не понимала, кто тебя ловит. И радикал-коммунисты, и те, кто мечтал прийти вместо, и, как ты сказала, «разные политические силы». Что это? Я знал только силу одиночества и силу тяги к тебе.
Именно в руине, как выяснилось, твои родители решили пожениться. Поэтому мать велела тебе прятаться здесь. А что? Идеально. Дыра дырой черт знает где. Я тебе завидовал и одновременно жалел. Про тебя мне было чувствовать легче.
Свой телефон ты случайно утопила в реке. Ты пробиралась к оранжерее по мосту, из осторожности не прибегая к помощи лодочника. Но ты бы все равно не могла звонить. Тебя бы засекли. У нас Савва телефоны отбирал. Звонить мне было некому, но я знал, где он их держит: в спальне, под кроватью. Возле спальни сидел охранник.
Ты бы не протянула до появления матери на своих витаминных таблетках. Я приносил хлеб и капусту, и мы делали гамбургеры. Капуста была как картон, между листьев копошились маленькие паршивые гусеницы. Ты брала их кончиками пальцев и легко стряхивала в пожухшую траву.
Любимым продуктом Саввы была свекла. Я воровал свекольные котлеты, и мы вдавливали в них витаминные таблетки. Мне как раз было хорошо поесть витаминных концентратов, потому что, несмотря на наши огороды, ели мы мало. Правда, раз в неделю Савва брал лучших учеников к себе в избу на ужин, и там были горячие пироги, и каша из мелких желтых шариков, и масло, и молоко, которые коммуна производила на продажу. Назывались они «Копыловскими». Хасан забирал от нас бидоны с молоком два раза в неделю. А частью нашей, детской задачи было рисовать дом с колоннами на грубой оберточной бумаге, в которую заворачивали масло.
Я своровал для тебя шерстяную простыню и миску. У тебя были только карточки, немного одежды в силиконовом рюкзаке и калейдоскоп. Маленькая титановая трубка, которая весит меньше, чем мой карбоновый пистолет. Пистолет подарил мне отец на десять лет. Я прикопал его там же, в оранжерейной руине. Калейдоскоп надо было поворачивать и смотреть на свет, и тогда из цветных стеклышек складывались звенящие узоры. Если солнца не было, они были тусклыми, но это неважно. Я сидел возле тебя и чувствовал себя дома.
Хотелось тебя развлечь. Я предложил сходить в усадьбу. Конечно, Савва давно вынес оттуда все мало-мальски ценное. Но я знал лаз в подвал.
Возле пепелища нас встретила голограмма твоего отца. Ты сказала, что никогда не видела его в этом возрасте. Мы постояли, глядя, как скульптура хмурит брови. Лаз был как раз позади голограммы.
Мне лично нравилось спускаться под землю. Нравился сырой и спертый запах подземелья. Парковая сырость наверху пахла иначе, пробуждала воспоминания. Наверное, было глупо тащить тебя туда, но других развлечений я не придумал. Человечков из картошки и свеклы я тебе уже делал. Казалось, ты просто вежливо следуешь за мной, как вдруг ты шепнула: «Слышишь?»
Земляной пол под твоими ногами скрипнул, а земля не должна скрипеть. Ты пружинила – под тобой скрипело. И мы стали копать. Мы вдруг вгрызлись в эту землю, как полоумные землеройки. Копали руками и обломками досок – их в подвале хватало. В итоге нашли деревянную крышку, похожую на дверь. Я собрался с духом и дернул так сильно, как только мог, в результате отлетел на спину – она и заперта-то не была. Так мы обнаружили подвальный погреб.
На следующий день я своровал из столярной избы невесомую веревку, прочную, как трос. Я обвязал ее втрое вокруг пояса, ты осталась ее держать, и я прыгнул. Погреб оказался темным, пустым кубом с пыльными полками, за исключением единственного предмета в углу – секретера на кривых ножках. Секретер был как человек, покрытый коркой ожога, брошенный на произвол судьбы. Я видел много таких людей, когда добирался сюда из Москвы, – тех, кто не спрятался в момент ракетного удара. То есть – большинство.
В тот вечер, когда мы прощались у входа в подвал – скульптура твоего отца мигала бордовым, – ты сказала: «Подожди. Скоро приедет мама. Хочешь улететь с нами?»
Я спросил: «Но у нее ведь будет только два билета?» Ты сказала: «Мы что-нибудь придумаем».
Я ответил: «Я хочу точно. Я точно хочу».
Ты сказала: «Здорово». И добавила: «Давай обменяемся кровью. Я такое видела в одном старом фильме». Я нашел в мусоре возле лаза осколок стекла, мы сделали надрезы на указательных пальцах и прижали их друг к другу. Было отлично: больно и по-настоящему. Как будто поцелуй.
В воскресенье я обедал у Саввы. Нас, как обычно, усадили за длинный стол, обнесли дымящейся кашей и дали по куску пирога с капустой. Савва называл его кулебякой, словом, от которого у меня пропадал аппетит, хотя сам пирог был замечательным, с теплой, соленой начинкой. Мы быстро съели свои порции и смотрели на Савву. Зубы у него были белыми и ровными.
Пока мы запивали ужин яблочным компотом, Савва нацепил телепленку и смотрел новостную трансляцию, какие-то левые политические каналы. Я сидел к нему ближе всех и слышал, что диктор сказал: «Жена и дочь президента Артемьева до сих пор не обнаружены. Глава радикал-коммунистов объявил о награде тому, кто найдет женщин».
Савва стянул пленку. Его лицо было плоским, а глаза голубыми и острыми. Сказал:
– Артемьев не промах, родил дочку в шестьдесят три.
Все ждали продолжения, но он умолк. Иногда он вот так впадал в задумчивость, в последнее время все чаще. Мне казалось, что, как и я, он обдумывает план побега, что его маленькое царство с репой, свеклой и порками стало ему тесным. В Савве бурлила ледяная сила, которая требовала роста, и я чувствовал эту силу сквозь его холодное молчание. Но пока его владения ограничивала река.
Мы вышли из-за стола и выстроились. Прежде чем отпустить нас, Савва трепал каждого по макушке. Когда очередь дошла до меня, он сказал ласково:
– Задержись, Кирилл. Присядь.
Остальные вышли. Я с завистью посмотрел им вслед: свобода.
– Я наблюдаю за тобой. Ты сообразителен, хорошо говоришь. Из тебя может выйти толк. Хочешь мне помогать?
Я кивнул.
– Пора нести мое слово за реку. Коммуна мала, а заблудших все больше. Наши принципы, наши основы, наше молоко и масло – правильные, лучшие. Мы должны дать шанс мятущимся и потерянным обрести опоры. Понимаешь, о чем я?
Я снова кивнул и вспомнил слова Варвары: «Слушай, но внутрь не пускай». Но место внутри уже было занято тобой.
Савва продолжал:
– В мире должны быть основы, четкие процедуры. Центры устойчивости. Особенно в смуту. Я – центр, мои крестьяне, труд, урожай и правила – вокруг меня. Все вы мне как дети. А правила превыше всего. Правила, Кирилл, сохраняют душу. По вертикали хозяин и барин, по горизонтали – труд праведный и наказание истинное. Этого немного, но этого достаточно. Но люди плохо понимают простые вещи. Упиваются чувством лишенности, драматизируют потерянность. Ты же не хочешь маяться, не хочешь гнуться, как осока на ветру?
– Я не хочу.
– Вот. Будешь приходить два раза в неделю, учить грамоту и бухгалтерское дело. Дальше посмотрим. Дайте ему кусок пирога! И еще, – сказал Савва, – верность. Я тебе – барин, а значит, отец и учитель. Помни.
Пирог вдруг показался мне клейким мякишем.
– Знаешь, какое самое страшное слово? Во всем языке? Предатель. Ступай, Кирилл, и размышляй до конца дня о том, что я сказал.
До конца дня я размышлял, как вскрыть обгоревший секретер, и не придумал ничего лучшего, чем стащить из дровяного сарая топор.
Я рубанул топором по замку, повозил ладонями внутри и нащупал папку. Поплотнее зажав ее под мышкой, дал тебе команду тянуть.
Когда я выбрался, мы поднесли ее к подвальному окну. Пыльная муаровая папка из плотного картона с матерчатыми шнурками. Шнурки были когда-то серыми, но теперь стали рыже-ржавыми. Внутри оказались ажурные чертежи на утомленной временем, пожелтевшей, но прочной и приятно сухой бумаге. Чернила чуть расползлись по ее волокнам и походили на тонкое сказочное птичье пение.
– Я бы хотела так рисовать, – ты тряхнула челкой.
Между листьями чертежей оказались три черно-белые фотографии. На оборотах тонко, карандашом и с уклоном было написано «1859». Мы переглянулись. Никто из нас, конечно, не видел бумажной фотографии, тем более такой давности. Нет, вру, однажды мы с классом были в музее Москвы. Там в стеклянной витрине лежало несколько маленьких карточек с фигурным обрезом, но я спешил за группой и взглянул на них впроброс.
Нас окутало ощущение важности. На одной фотографии лицом вниз лежал мужчина – у головы растеклась засвеченная лужа крови. На второй в обгоревшей комнате застыли люди в шлемах, на третьей на стуле, причем в оранжерее, сидел Артемьев. Все это было непонятно. Но самое смешное, что я узнал Артемьева первым. Как он мог оказаться на древней фотографии? Было бы интересно спросить отца. В этом заключалась его работа. Он был инженером по зондированию будущего и обожал такие вот странные штуки, как он говорил, аномалии. Вот только странно, думаю я сейчас, что ракетного удара никто тогда не предугадал. Наверное, потому что все пытались вычислить что-то далекое и оттого прозевали близкое.