Что делать с найденным, было совершенно неясно. Я знал, что любой предмет из усадьбы интересен Савве, и на мгновение представил, как он будет доволен, получив папку.
– Странное чувство, будто не мы на них смотрим, а они на нас, – сказала ты.
Ты захлопнула папку и села на пол. Я опасался, что фото отца тебя расстроит. Но ты только сжала губы в прямую линию.
– Мама прилетит уже дней через пять. Говорят, на Энцеладе зеленое небо и там живут ученые, врачи и писатели.
Я представил себе людей в просторных комнатах со стеклянными стенами, за которыми видно зеленое небо. За светлыми столами они размышляют и пишут что-то умное, что-то полезное, что-то, что помогает остальным жить.
– Пять дней, – повторила ты.
Я хорошо писал и хорошо читал, но Савва этого не знал. Тем лучше. Я сидел в его спальне и спиной – даже сквозь программу «Пишем и читаем» – чувствовал, что под кроватью лежит мой телефон. Мы с мамой выбрали его на рынке, где продавались старые модели: маленький свиток, который разворачивался в тонкий радужный овал. После этого я два дня ходил в школе королем.
Урок заканчивался, когда в спальню вошли Хасан и Савва. На меня они внимания не обращали. Я пригасил звук программы. Хасан что-то выгружал на кровать Саввы, по легкому аптечному запаху стало понятно, что лекарства.
– Слушай, Савва, дней десять назад или около видел на мосту обезьяну. Ночью.
– Ты, Хасан, грибов меньше ешь. Обезьян у нас отродясь не было.
– Зря, барин, обижаешь. Был бы человек, сел бы в лодку. Был бы пес, скакал бы ровно, а тут – ни то ни се, одно дело – обезьяна, блестящая. Говорят, в Москве и не такое видели, после ракеты кого только не появилось.
Когда Хасан ушел, Савва крикнул в комнату десятника Потапа. Я снял очки, вырубил программу и стал делать вид, что пишу упражнение.
– Потап, утром прочешем лес.
– Зачем, барин?
Савва молчал.
– Что ищем, барин?
– Чужих.
Савве не хотелось говорить прямо.
– Уж не тех ли, за кого награда?
– Догадливый. Артемьев родился в этих местах. Его бабы могут вернуться сюда.
– Награда, – удовлетворенно повторил Потап.
– На вечер пусти птичек, на восходе собери народ – прочешем. И собак на псарне возьмите.
Я прибежал ночью. Ты спала в землянке, на лежанке из досок, поджав ноги под грудь. Дома у нас была большая морская ракушка. Много лет назад кто-то привез ее родителям в подарок. Твои контуры под простыней напоминали эту ракушку. Твой профиль – даже когда ты спала – оставался упрямым и нежным, челка нависала, как щетка, и все в тебе говорило о том, что ты готова к отпору – спишь ты или бодрствуешь.
Дронов Саввы я не боялся – они облетали территорию коммуны по строго заданной траектории. С собаками хуже. Среди Саввиных дворняг была пара действительно свирепых, включая Саввину любимую Матрешку. За ними доглядывал Потап, а Савва лично носил на псарню мясо.
Я разбудил тебя, потрогав за плечо:
– Надо бежать.
Я увидел, как с твоего лица мгновенно стерлись остатки сна, как удивление сменилось готовностью слушать.
– Но она прилетит послезавтра. Как мы можем сбежать?
– Изменим место встречи.
– Даже если бы у нас был телефон, которого у нас нет, она бы не ответила. Она боится.
– Отправим сообщение.
Ты сидела очень прямо – острые коленки почти под подбородком – и рассматривала пол. Ты вдруг начала кашлять. При свете фонарика я заметил красные пятна на твоих щеках.
Я дал тебе воды и потрогал лоб.
– У тебя температура.
– Неважно, – сказала ты, – что нам делать?
– Они начнут прочесывать лес, изба Саввы опустеет, мы пойдем туда, найдем мой телефон и свяжемся с твоей мамой. После этого надо будет перебраться на другую сторону реки.
Ты снова закашлялась и сунула в рот одну из последних витаминных таблеток.
– Подожди, мне надо кое-что сделать.
Я выбрался из землянки и побежал в угол руины. Там, под большим лопухом, который заморозки превратили в клёклую ветошь, я зарыл свой карбоновый пистолет. Землю уже прихватило, я быстро перестал чувствовать пальцы и помогал себе ногами, ветками, наконец раскопал его и сунул за пояс.
Мы выскочили из оранжереи, и я сразу увидел Саввины БЛА.
– Ложимся.
С того момента, как прежняя жизнь кончилась, я привык к холоду. Когда после ракетного удара мы сидели под землей в темноте, было холодно, когда я сумел вскочить на поезд к Варваре – было холодно, когда дежурил возле Варвары во время ее болезни – было холодно. За лето, проведенное в коммуне, я сумел отогреться, но лето выдалось коротким, и все снова начали мерзнуть. Лежа на животе рядом с тобой, я воспринимал холод как привычку. А ты кашляла и, чтобы делать это тихо, утыкалась ртом в мерзлую землю. Нам надо было дождаться, пока БЛА пролетят в обратном направлении. Я положил руку тебе на спину и вдруг заметил медленное движение в воздухе. Снег. Все-таки снег совершенно не похож на пепел.
Дроны пролетели, и мы побежали дальше.
У скульптуры твоего отца я вспомнил про папку. Отчетливый внутренний импульс, до странности похожий на голос матери, велел мне спуститься за ней в подвал. Я потянул тебя в сторону лаза. Папка лежала у подвального окна – там, где мы ее оставили. Я схватил ее, а ты бессильно опустилась на корточки и зашлась в кашле. В твоем зеркальном костюме тебя почти не было видно – серые стены подвала отражались в нем, и я, как обычно, отражался в тебе – все та же взлохмаченная голова и вытянутая шея.
По полу змеилась брошенная нами веревка.
Когда ты кашляла, наваливалось чувство бессилья. Оно делало мое тело вялым, конечности ватными. Чтобы справиться с ним, я тебя обнял. Это было как нырнуть в воду. Несмотря на то что мы обменялись кровью, лежали на животах под снегом, вместе ели и лазали в подвал, мы еще не обнимались.
Сначала я стоял с открытыми глазами. Взгляд мой блуждал за твоей спиной и терялся в подвальном сумраке, потом я закрыл глаза, и это было правильно. Я чувствовал, как внутри тебя бродят кашель и отчаяние и ищут хода наружу. Твои волосы пахли землей, снегом и усталостью. Но нам надо было бежать.
Мы выбрались и побежали через парк, твой силиконовый рюкзак мотался сзади, хлопая тебя по спине. Скульптура позади нас потрескивала под снегом.
Со стороны коммуны уже раздавались голоса. Значит, момент был верным.
Снег шел все сильнее. Он отбивал запах. Конечно, мы оставляли на снегу свежие следы, но Савва и его мужики все-таки не были следопытами. В любом случае другого плана не было.
Мы выбежали к краю парка. Я видел мужские спины, уходящие туда, откуда мы пришли. Я провел тебя к задней стене Саввиной избы. Рамы на окнах были толстыми, но Савва не переносил духоту, и окно на кухне всегда было чуть приоткрытым. Я пробрался внутрь первым и замер – никого. Протянул тебе руку.
– Собери еды, посмотри по шкафам. Я в спальню.
Из окна кухни был виден загон для коз, обрамленный могильными плитами. Козы сонно ходили по истоптанному пятаку и задирали морды, удивленно нюхая снежинки. Кашляя, ты помчалась к плите, уставленной чугунными сковородами, загремела крышкой.
Я вошел в спальню и сразу кинулся под кровать. Здесь оказалось много чего – пакеты с таблетками, пакеты с идентификационными карточками, которые Савва отбирал у взрослых коммунаров, какие-то книги. Телефоны были разбросаны по всему полу, я шарил руками и на ощупь пытался определить свой.
Кровать была низкой, двигаться было неудобно, через минуту я начал паниковать. В избе нельзя было оставаться, в любую минуту сюда могли прийти кухарка, охранник или пес с мужиками, которых он привел бы по нашему следу.
Я опустил щеку на пыльный дощатый пол и выдохнул. Я вспомнил, как мне удалось не паниковать в первые дни после ракетного удара. Я дышал и смотрел внутрь себя, засыпал, просыпался и опять дышал. Старался дышать ровно. Тело перешло в такой режим само, само заботилось о своем благополучии. Вот и сейчас я начал дышать, чувствуя, как струя воздуха проходит в самую глубь, доходит до центра живота. Раз, два, три.
Я вновь начал щупать руками – не то, не то. Не то. Ок. Надо было выбрать любой телефон и наговорить сообщение. Я стал загребать рукой по широкой амплитуде.
Ты вошла и встала у дверей:
– Кирилл?
– Я тут. Жди, стой.
Я скорее учуял, чем нашел свой телефон. Знакомое очертание маленькой трубочки само легло в руку. Я дал задний ход. Выбрался к тебе. Ты выглядела плохо, совсем плохо, губы измазаны вареньем, в руке пакет.
– Еда, – ты потрясла пакетом.
Я развернул телефон и увидел знакомое радужное переливание. Ты склонилась над моей ладонью.
– Никогда такого не видела. Он же очень старый.
– Какая разница.
Ты стала неловко вводить шифр.
Мы услышали собачий лай. Лай Матрешки.
Ты сбилась. Я положил ладонь тебе между лопаток.
Ты начала снова. Затем стала наговаривать сообщение. Твой голос прерывался. Ты старалась сдерживать дыхание, чтобы не терять время на кашель.
Раздался звук открываемой двери. Ты отправила сообщение в эфир.
Я схватил с кровати Саввин свитер и пакет лекарств:
– Выброси половину еды, это задержит собак.
Я задвинул дверную щеколду. Через пару мгновений собаки залаяли и стали скрести дверь снаружи. Я слышал низкое дыхание Матрешки.
– Там кто-то есть, – это был голос десятника Потапа.
– Засранец, я знаю, что это ты, Кирилл, – голос у Саввы всегда был тонким, поэтому для убедительности он говорил медленно, как бы специально его понижая.
Я распахнул окно, мы прыгнули и побежали. Снегопад был как густой туман. Серо-белое марево накрыло поля и деревья. До реки – метров восемьсот. За рекой – свобода, территория Саввы кончалась у кромки воды. Но надо было еще перебраться через реку. Ты кашляла на бегу, а мы даже не могли остановиться, чтобы натянуть на тебя свитер.
Река Сладкая проступила сквозь снег. Говорили, она не замерзает. Разрушенный мост напоминал скелет динозавра.