Сзади слышались лай и топот, приглушенные снежным фильтром. Страх окрылял. Я увидел, как Хасан, колдовавший над своей лодкой, остановился и теперь смотрит в нашу сторону. На его длинном, обычно лишенном всякого выражения лице проступило удивление.
– Перевези нас.
Он не шевелился.
– Вот, вот, я отдам тебе, – я вытащил из-за пояса пистолет.
– Обезьяна, – сказал Хасан, глядя на тебя.
Я замахал пистолетом перед его лицом. Хасан с интересом смотрел, как ты попеременно кашляешь и тяжело дышишь, опираясь на колени. Потом взял пистолет и разглядывал не торопясь.
Все это время я боялся обернуться, чтобы не видеть людей и собак.
Ты протянула Хасану руку – на ладони лежал твой титановый калейдоскоп:
– И это возьмите.
Хасан поднес трубку к глазам, начал вертеть.
А я почему-то вспомнил нашу квартиру – маленькую, нелепую, усыпанную шерстинками кошки Манки – они действительно липли ко всему матерчатому. Вспомнил запах маминого пальто. Я любил нюхать мамину одежду, висевшую в прихожей. То место внутри меня, где жили родители, место, где они были спрятаны, вдруг развернулось. Мама, отец. Они ушли. Но я носил их внутри так долго и плотно, что они словно переехали внутрь. Ты тронула меня за руку, потому что Хасан кивал нам на лодку.
Он нагнулся и выгрузил из лодки два мешка, освобождая нам место.
Ты вытряхнула в воздух остатки еды, часть из нее упала в воду, часть на берег. Я помог тебе забраться.
– Предатель, – услышал я крик Саввы и лай собак.
Хасан взмахнул веслом – раз, другой, тогда я смог обернуться.
Два алабая жадно выдирали друг у друга куски мяса. Ловкая Матрешка выловила из реки кость.
Потап смотрел на нас со странным выражением жалости и досады.
Савва толкнул Потапа. Хасан невозмутимо греб. Лодочники были лишь функцией, они были неприкосновенны. Им платят, они везут. Поэтому Хасан не боялся гнева Саввы. Савва зависел от него больше.
Я натянул на тебя свитер и усадил по центру. Пакет с лекарствами и папку положил на дно. Я дрожал всем телом и, чтобы как-то совладать с собой, начал ловить и рассматривать снежинки: решетки, палочки, маленькие окружности на концах лучей. Две секунды, три, и от снежинки остается мокрый след. Я подумал – маленькие узоры из калейдоскопа.
Савва и Потап постепенно уменьшались, толкаясь и переругиваясь на берегу. Собаки бегали вокруг. Я отвернулся и стал смотреть, как – очень медленно – приближается противоположный берег. Ты везла внутри себя отца, я вез отца и мать, и значит, вместе с Хасаном нас в его лодке было шестеро.
На берегу стало понятно, что идти ты не способна. Ты повисла на мне плетью, тащить тебя недоставало сил.
Тогда Хасан подошел к заснеженному куску брезента и сдернул его одним привычным жестом. Под брезентом оказался старый, совсем допотопный мопед или скутер – такие, наверное, водились в дни молодости моего отца. Откуда-то я его узнал, наверное видел на картинках. Но это было неважно. Хасан кивнул:
– Садись.
Я сел, и он усадил тебя сзади, положив твои руки мне на бока. Ты беспрерывно кашляла. Хасан взял тебя за подбородок и заглянул в глаза. Они слезились. Тогда основанием правой ладони, сухой и грубой, как наждак, он потер тебе лоб и сказал:
– Держись, обезьяна.
Я нажал на газ, и старая колымага ожила.
Мы ночевали в промерзшем доме Варвары. Дом показался мне чужим, словно мороз выжег из него дух и воспоминания. Оно, в общем, к лучшему. Два раза вокруг дома кружили стаи бионических мух, прилипали к окнам. Ты лежала и кашляла. Я укрыл тебя и давал размоченный в воде хлеб – в доме нашлась пара промерзших буханок – и лекарства из Саввиного пакета – те, которыми нас лечила мать. Твое лицо горело. Вода замерзла, огонь разводить я боялся, поэтому дул на миску с замерзшей водой и, когда немного льда оттаивало, переливал в кружку, чтобы ты запивала таблетки.
Я старался не думать, потому что все, что я мог подумать, было страшным. Что, если твоя мама не прилетит завтра? Что, если она не получила сообщение, или не услышала, или не поверила? Если нас найдут? Если тебе станет хуже? Снегопад не прекращался, это помогало. Он гасил мысли, помогая холоду, который гасил чувства. Когда наступила ночь, я сидел на кровати и смотрел, как ты спишь – челка липла ко лбу, с правой стороны рта повисла ниточка слюны. Слушал твой кашель, клал руку тебе на плечо. Время остановилось. Но я знал, что надо просто дышать.
Я проснулся от жужжания. Ты спала, запрокинув голову набок, шея вытянулась.
Жужжало во дворе. Это могло быть что угодно, могли быть враги. Я услышал мягкий шлепок вакуумной дверцы, услышал хруст снега, услышал стук в дверь. Затем женский голос: «Зоя! Зоя, ты здесь?!»
Твоя мама совсем не похожа на тебя. Разве что худобой. Она рванула к тебе с такой силой, и кинулась, и сжала так сильно, что я подумал – задушит. Ты проснулась в ее объятиях и заплакала первый раз за все время. Потом она сказала:
– Снаружи челнок, летим.
Ты ответила:
– Мама, Кирилл полетит с нами. Он мой друг, он спас меня и лечил меня и вообще…
Твоя мама растерянно посмотрела на меня.
– Почему ты молчишь, мам? Без него я не полечу.
– Доченька, у нас два билета. Это дорогие билеты. Я потратила на них все.
Ты посмотрела на меня очень по-деловому:
– Дай мне свой телефон.
Я дал.
– Мама, смотри, это – как это… антикварный телефон – мы можем продать его на орбитальном аукционе. Ты же сама рассказывала – там все торгуют всем.
Твоя мама взяла мой телефон в руки, а потом отдала мне:
– В лучшем случае одна пятая цены билета или одна восьмая. Кирилл, мне очень жаль.
Я не то чтобы расстроился. Где-то в глубине души я был готов. Я знал, что улететь с вами было бы сказкой. Но то, что улететь могли ты и твоя мама, – уже было немало.
Ты кашляла и плакала, и утирала рукавом сопли – откуда у тебя эта удивительно противная привычка? Даже я так никогда не делал.
Я бросился к столу, схватил муаровую папку и сунул тебе в руки. Больше дать было нечего. Телефон все-таки еще мог мне пригодиться, хотя по-прежнему было некому звонить.
Твоя мама накинула на тебя плед и повела к дверям. Она старалась не смотреть на меня. Она старалась шагать твердо. Она распахнула дверь, и в дом залетел ветер. Снежинки легли на порог.
На улице она начала кричать что-то по-китайски. За ночь замело все, и сферический челнок, подсвеченный понизу, выглядел как гигантский новогодний шар.
Мама стала подсаживать тебя в челнок, ты выронила папку, и чертежи с фотографиями рассыпались по снегу. Их начал гонять ветер.
Я смотрел на это от порога, как смотрят фильм, красивый фильм, в котором две хрупкие женщины посреди снежного бурана влезают в покачивающийся полупрозрачный шар.
Ты уже сидела внутри, и твоя мама бросилась собирать содержимое папки. А я бросился ей помогать. Не знаю, зачем мы это делали, терять драгоценные секунды было нелепо.
Может, она просто не хотела меня окончательно обижать, сначала оставив меня, а потом оставив прощальный подарок ее дочери валяться под челноком. Хотя, конечно, она ни в чем не виновата. Мое появление в их жизни было совершенно случайным и абсолютно добровольным. Так или иначе, мы вдруг засуетились с этими старыми бумагами, которые впервые за двести или сколько там лет оказались на мокром снегу. Я подал ей фотографию молодого Артемьева на стуле. Твоя мама замерла.
– Да, да, это ваш муж. Кажется, он не жил еще в то время, там есть дата на обороте, но он почему-то там.
Она перевернула фотографию, потом посмотрела на меня:
– Надо что-то взять в доме?
Я отрицательно покачал головой. Помолчав пару секунд, она вдруг сказала:
– Залезай.
Она быстро затолкала меня внутрь шара и села сама, положив мне на колени бордовую папку. Она что-то снова говорила по-китайски, давая распоряжения автопилоту. Двери впаялись в обшивку, и шар мягко снялся с места, начав подъем сквозь марево снегопада.
Твоя мама стряхнула с волос снег, обсыпав себе колени мокрыми точками:
– На орбитальной барахолке всегда есть китайцы из корпораций, зондирующих будущее. Охотники за антиквариатом, за всем странным, за тем, что они считают «вестниками».
Она дотронулась до папки:
– Это – твой билет, Кирилл.
Ты даже кашлять перестала, кажется, на несколько минут. Она обняла тебя за плечи, поцеловала в голову. Я закрыл глаза и представил лодочника Хасана – как он стоял в лодке и глядел в калейдоскоп.
P.S. Небо на Энцеладе действительно зеленое. Спустя двадцать лет твои глаза по-прежнему шоколадные шарики. Фото твоего отца стоит передо мной на столе. Твоя мама не смогла продать его, тем более что денег, вырученных за чертежи и два других фото, с лихвой хватало на билет. Для сохранности мы поместили изображение в прозрачный гель. Несмотря на щадящее освещение, генерируемое рамой, изображение выгорает. Но медленно. Много лет я занимаюсь предсказанием будущего, но так и не понял, как твой отец оказался на фото середины девятнадцатого столетия. Что-то, по всей видимости, должно оставаться тайной. Земли, к слову, больше нет.
Сухое плаваньеРассказы
Нервы
Дом большой и прозрачный, как мыльный пузырь. На первом этаже сквозняки.
Перила металлические, мебель полированная. Лифт как стакан в подстаканнике. Но им не пользуются, ни к чему просто.
Фотографии. Он ее в поездках фотографирует, а говорят они мало. Он вечером приезжает, снаружи протяжно гравий хрустит. На машине нарисован агент Смит в очках – на каждой дверце по агенту. Он кричит: «Ле-е-е-ен! А поесть есть?» Она выныривает. Идут на кухню. Достает из холодильника еду в контейнерах, греет. Наливает. Говорит: «Ромочка».
Потом они ссорятся. И он уходит вниз, к себе. Один раз я там была, поднос относила. Там клёво. Кресла низкие, как облака толстые.