Сидим с Ромкой в кафе, на веранде. Весна. Тепло. Воробьи чирикают наглые, так и норовят с перил прямо к тарелке подпрыгнуть. Вообще не боятся ничего. Я ему говорю:
– Не могу с ней больше под одной крышей, с ума сойду.
Он вдруг:
– А девица-то кремень.
– Это ты что сейчас сказал?
Не ответил, пошел пирожные выбирать.
Я тогда подумала: я бы все поняла, модель, секретаршу, молодую дуру – поняла бы. Но на восемь лет старше? С ногой сорок первого размера?
Жемчуг, кстати, как потом оказалось, Олег увел. Он Ромкин мини-купер тогда без спроса взял. У него и прав-то еще не было, занимался только с инструктором. Напились они и давай по трассе гонять. Ну, их и зажопили, конечно. Он жемчугом откупился. Мы узнали, уже когда он в Англии был.
Ну, с Vertu я тут, допустим, одна. Вот со вторыми айфонами есть несколько. Аринку взяли в десять, как меня почти, вернули год назад. Стасика вообще вернули быстро. Зато к нему каждый месяц приезжают – то шофер, то сами. Опекунша его бывшая даже на какие-то курсы пошла задним числом. Для приемных родителей. Зачем, правда, непонятно.
Запахи тут все знакомые – в туалете, в столовке.
Ко мне не приезжают. В остальном – шоколадно, Маковский все ж не совсем дурак, свое дело знает.
Я ему сказала: спать с женой клиента не того как-то. Тем более в их спальне. Ни ума, ни фантазии. Думал, камеру в углу отключит – и все? А еще адвокат.
Мне бабуля всегда говорила: все замечай, все знай, на ус мотай. В лагерной жизни, говорила, глазок-смотрок-спаситель. И на воле все одно.
«Только на воле, – добавляла, – можно без курева обойтись».
Поэтому все у меня хо-ро-шо: содержание до совершеннолетия, квартира, фонд специальный, именной.
Помню лето, когда он мне предложение сделал. Мы на четвертом курсе были. Он приехал к нам на дачу. После сессии. Родители его в командировке были, в Венгрии, кажется. Ему отец на поступление «шестерку» подарил. Бежевую.
Родители его меня невзлюбили. Мать с первого раза через губу говорила. Ну, конечно, дочка военного не ровня. Как она потом сказала: мезальянс. Они ему однушку на «Щелковской» на восемнадцать лет подарили. Думали, мне эта однушка нужна. Но он молодец, он матери прямо в глаза сказал: «Надеюсь, вы к Лене отнесетесь хорошо, потому что я ее люблю». И сжал мою руку под столом. Мать его тогда поднялась: «Прилягу ненадолго, сердце пошаливает». И мы пили чай с его отцом и футбол смотрели. Отец-то его ничего мужик в принципе.
Мы гуляли по поселку. Я ему выдала рубашку защитную. У меня такая же. Все в них ходили. И он репьями какими-то мне сердце на спине выложил. И все время звал смешным таким голосом, жалобным: «Леночка, Ромочка устал».
На карьеры его повела, а там комаров. Искусали всего, а он же альбинос почти. Я его вечером зеленкой замазала. Вся улица смеялась. На следующий день детей с нашей улицы на озеро свозили в его «шестерке». У нее салон кожаный, экспортный вариант. Он гордился жутко.
А как уезжать, она не заводится, придурочная.
Помню, стою тогда возле нее, Ромка газует, от бензина уже в носу горько, из нее выхлоп густой идет, смрадный, дачный воздух сладкий, флоксами пахнет, бензин сразу чувствуется, не город же.
Вот стою и думаю: сколько же счастья еще впереди! А это и было, оказывается, счастье.
Копыто
А еще лошадь эта. Напасть.
С козырька капнуло на сигарету. Гущин стоял за домом, там, где под навесом лежали почерневшие дрова.
Отсюда просматривался соседний участок: непролазные заросли малины и темная изба, хозяйкой которой была неуловимая старуха.
Дети прозвали ее Бабой-ягой и мечтали пробраться в дом.
Гущин тоже силился представить, что там, в этой избе – косой, с лужей у крыльца.
– На собрание уже пошли, – донесся голос Татьяны.
Дождь был мелким, как взвесь, а одежда волглой, как посудная тряпка.
Он вышел за калитку и вместе со всеми стал спускаться под горку по желтому проселку. Внизу, на поле, которое еще месяц назад свободно стелилось у ног, стояли забор и бульдозеры в развороченной колее.
Гущин знал, что так или иначе она снова ему попадется.
Два дня назад он подкараулил Бабу-ягу возле калитки:
– Извините, а это не ваша лошадь случайно к нам заходит? Серая такая?
Старуха промолчала. Глухая.
Прошлой ночью он проснулся оттого, что лошадь его целовала. Ее слюнявые складчатые губы – или как там у лошадей называется эта часть морды – возились по его лицу. Он открыл глаза и, до того как она растаяла, успел глянуть ей в глаза. Лошадей он раньше толком и не видел. Лучше всего знал ту, что из мультфильма Норштейна. Дыхание шумное. Ноздря черная с розовым. Заснуть уже не смог, перепугался.
За май и июнь Гущины посмотрели семь участков. Все мимо: то размеры не те, что в объявлении, то не подъехать толком. Или неуютно, и дети начинают хныкать: поехали да поехали.
Например, армянин молодой. Показывает участок. В глаза не смотрит. Кругом глина распаханная. Обувь повисла липкой гирей. И дом вроде бревенчатый, добротный, лес рядом, а подвал – в воде. Мрачняк. Танька детей к себе прижала. На обратном пути вспоминали рассказ Агаты Кристи «Коттедж Соловей». Про маньяка. Радовались, что уехали быстро.
Другой участок более-менее, на дачу похож – домик с террасой, сайдинг, смородина, яблони.
Уже расслабился, торговаться стал. Но теща уперлась, не нравится. В итоге стали под съем снова что-то искать, вернулись туда, откуда начали.
А потом он объявление возле подъезда сорвал. Маленькое, от руки.
Приезжают – красота. Деревенька на холме. Мужик дом продает: сестра умерла, ему не нужно, сговорчивый. Двенадцать соток. Дом зеленый, свежеокрашенный, а домик напротив – синий, ставни резные. Везде машины хорошие стоят, куры за петухами бегают. За кустами по соседству бабка между крыльцом и колодцем хромает. Последняя деревенская среди дачников.
Через неделю уже договор оформляли. Вопрос с вывозом детей из города на лето решился слава тебе господи.
В первый раз он увидел лошадь, когда приезжал с риелтором подписывать акт приемки-передачи.
Подписали, риелтор увез мужика в город, а Гущин остался. Пошел округу изучать. Поля – лес – вниз – вверх – вниз.
Шагал по нижнему полю во вьетнамках, боялся споткнуться. Трава по пояс и стрекотом кишмя кишит.
Расслабленно думал, что в траве могут быть змеи, и вдыхал объемный аромат поля. Из травы поднималось тепло.
Гущину захотелось превратиться в червячка или в кузнечика, или в маленькую недоросшую травинку и просто тянуться вверх или ползти, тихонечко пыхтя, нагреваясь, как солнечная батарейка, всем маленьким хрупким членистоногим тельцем.
Он подвернул ногу, и правая вьетнамка порвалась. Пришлось разуться. Первые шаги босиком дались как по стеклу, потом приноровился.
Вдруг – лошадь на опушке, мордой в землю тычет. Под каштаном. Каштан молоденький, на пальму похож. А лошадь серая. Откуда на поле каштан – загадка. Лошадь хвостом помахивает, грива длинная и тоже серая. Идиллия. Странно только – пар из пасти, как в мороз.
В глазу защекотало. Проморгался – исчезла, нету. В лес, что ль, ушла?
Вернулся поздно. Нарыл в багажнике кеды, которые два года выкинуть забывал. Чего-то в доме попереставлял, но быстро выдохся.
Напоследок решил покурить на сваленном посреди огорода дереве.
Лошадь за домом щипала осоку. Круп громадный, хрипит явственно. Изо рта – снова пар.
Он двинулся к ней, и следующее, что помнит, – холод. Сильный-сильный, а потом он уже едет с холма в машине своей, пересчитывает незнакомые еще колдобины, выруливает на трассу.
Он потом много раз ходил туда, где видел ее впервые, и детей водил. Отличная прогулка – двадцать минут до каштана, двадцать обратно, в рваной тени его было замечательно лежать – трава примялась, получилась как будто травяная постель.
Видел лошадь только он. Ни дети, ни Татьяна, ни теща ее не замечали. Один раз теща по двору шла, лошадиный круп своим задела. Обе не заметили. Как в кино про призраков.
Гущин решил, что сходит с ума. Всегда этого боялся. И вот оно.
А потом поле внизу забором обнесли. Приехала строительная техника. Оказалось, что все, включая мужика-продавца, знали, что районные власти отдали поля под застройку. Картодром. Очень доходный проект для области-донора. Много рабочих мест, налоги, движуха, гостиница и заправка.
Картодром, произносил про себя Гущин несколько раз. Это объясняло и вопрос цены, и сговорчивость мужика. Объясняло и еще кое-что – в любой гущинской удаче крылся подвох. Гущин знал это с детства и удачу не жаловал, был к ней подозрителен, близко старался не подпускать. А тут принял за чистую монету. Лох, вот же лох! Взгляды тещи теперь – как снаряды.
Татьяна ничего не говорила, но от этого было не легче.
А вчера подслушал, как теща говорит дочери:
– Да он простых вещей устроить не может. – И еще раз повторила с удовольствием: – Не справляется с элементарными задачами, понимаешь?
Гущин шел на собрание инициативной группы. Народ все-таки жить хотел и позиции свои отстоять старался. Гущин знал, что будет много ругани и глупости. А потом – машины гоночные и асфальт вместо травы.
Сегодняшнее собрание было недолгим. Подписали какой-то протокол. Сосед слева – деловой мужик, у которого с женой было по китайскому джипу, – все бубнил, что знает адрес квартиры на Ленинском, которую получил от застройщика глава районной управы в виде взятки. Что налоговую надо на него наслать.
Другой сосед – писатель-фантаст, что жил в синем домике и любил мороженое, – тоже возмущался: здесь бои были, танки косяками шли, люди жизни за нас клали, а теперь мы тут картодромов понастроим? Но все подписывали бумаги в трех местах и спешили домой – за последними днями тишины и чемпионатом Европы по футболу. Подавлен был народ.