ла прошедшую неделю: как проводила в воскресенье вечером родителей на станцию, это было очень давно.
В понедельник неделя выстлалась перед ней полотенцем.
Вторник она забыла, а в среду нашла куклу-моряка и начала маяться.
В четверг стало пасмурно, они сидели у соседки Юльки Большой на веранде: Юлька шила на машинке, а Кролик валялась на отсыревшей кушетке, мечтая приблизить вечер пятницы.
В пятницу сходили с бабушкой в магазин, а вторую половину дня она проболталась на углу улицы, ждала отца.
И всё, поняла Кролик, абсолютно всё служило приближением этого мгновения.
Но теперь, когда правая нога уже легла на педаль, а отец вопросительно смотрел на нее своими темными хитроватыми глазами, она ясно осознала, что все ее густые и такие безразмерные переживания исчезли. Словно время было огромной гусеницей, которую она, Кролик, тащит за собой. И гусеница эта сжевала неделю и теперь пережевывает все, что есть вокруг. И будет жевать дальше. И не остановится. Стоп.
Как не остановится? В ушах зашумело.
Так что, значит, наступит и пройдет все остальное? Букет хризантем, камушки, ужин, начало отпуска, его середина – и лето, и папа, и осень, и Новый год, и еще одно лето? А потом? А дальше?
А бабушка? А мама? А вообще?
А если не двигаться? Если замереть? Сжаться и не шевелиться? Она стиснула ребристую резину руля, та впечаталась в мякоть ладоней.
Все разваливалось на глазах, куда-то ухало, распадалось, превращалось в одну большую дыру. Впереди ждала темнота, соткавшаяся из потеков под глазами пластмассового моряка. Пальцы обмякли.
Кролик выпустила велосипед, тот тренькнул и больно жахнул по ноге. Невыносимо.
Она бросилась к отцу, обхватила.
– Эй, эй, дружок.
Он терпеливо ждал, пока она отрыдает. Она помотала головой, размазав сопли по его рубашке. В горле было темно и горько. Она посмотрела ему в лицо: от неостановимой гусеницы обязательно должно быть спасение. Просто не может не быть. Отец подмигнул.
– А про мороженое помнишь?
Вчера он привез пломбир, завернув его в тряпку, газету и целлофановый пакет. Краем глаза она заметила, как бабушка вышла из кухни и побрела за угол на компостную кучу. Ладонь отца грела макушку.
Со стороны кучи донесся вопль. Теперь бабушка плыла обратно, в руках – пластмассовый моряк.
– Ну кто ж так делает-то, а? Аж зубы заныли! Черти! Черти!
Она шла к ним, потрясая моряком.
– А ну, держите чудище ваше. На помойку везите.
Кролик судорожно сглотнула.
– Бежим, – сказал отец и засмеялся. – А после обеда пломбиру жахнем.
Что-то в его лице сказало Кролику, что он знал – знал про гусеницу и знал, как с ней справляются. Отец поднял ее велосипед, подождал, пока она усядется.
– Не отставай. Маршрут обычный.
Оттолкнувшись от земли, она нажала на педали. Отец уже вильнул, подпрыгнул на кочке, дзинькнул и оказался впереди. Ветер обнял ее и вскоре высушил щеки. Сзади бабушка обещала выпороть обоих.
Мрак отступил, лишь где-то по краям выглядывали его побледневшие бахромчатые края. Их стоило не замечать. И Кролик сказала себе, что ни гусеница, ни моряк, ни мрак, ничто, ничто, ничто не испортит ей путешествия. Вперед.
Помощница фокусника
Глаза устали, но, вместо того чтобы включить лампу, Марина Карловна перекусила нитку и отодвинула шитье. Высокий потолок давал место свету и воздуху, и в комнате пока только серело. Хорошая у нее комната: светлая, ясная, благородных квадратных пропорций и с видом на Аничков мост. Коней в деталях было не разглядеть, но вид все равно открыточный.
Соседями Марина Карловна тоже была довольна. Муж и жена Иващенко – громкие, но незлые; Рудаковы – унылая мать и унылая дочь – с Мариной Карловной держались политесно. А физрук Бортко и его шестилетняя дочка искренне Марине Карловне нравились. Она любила смотреть, как Бортко варит бульон, гоняя деревянной ложкой куриные части по кастрюле. Он добавлял туда по маленькому пучку укропа и петрушки и всегда звал Марину Карловну к обеду. Марина Карловна в ответ приглашала их на свежий воздух своей белой комнаты. Комната Бортко выходила во двор и была на треть меньше. Если были апельсины или яблоки, обед заканчивался тем, что Марина Карловна жонглировала. Если не было, Марина Карловна жонглировала пинг-понговыми мячами, хотя предпочитала что-нибудь потяжелее. Идеальны для этих целей были мандарины и вареные яйца.
Детали прошлых жилищ потихоньку угасали в памяти Марины Карловны. А вот цирковую деятельность она помнила прекрасно.
Как напугана она была, когда рассталась с цирком! Тогда, в августе 1976-го, у Марины Карловны случилась обширная пневмония. Труппа как раз стояла на пороге важнейшего события: в сентябре отправлялись гастролировать в Данию. Марина Карловна проработала к тому времени шесть лет помощницей фокусника Ефрема Гавриловича Игнатина, выступавшего под сценическим псевдонимом Меркурио. Один раз они ездили в Румынию, но Дания, конечно, совсем другое.
Болезнь Марины Карловны оказалась серьезной. За четыре дня до отъезда это стало понятно даже Ефрему Гавриловичу. В срочном порядке ему пришлось обучать костюмершу Оленьку притворяться его помощницей. Ничего из того, что умела Марина Карловна, Оленька не делала, но хотя бы Ефрем Гаврилович не остался на гастрольной сцене один. Фокусник без помощницы невозможен.
Как потом узнала Марина Карловна, Оленька так боялась сцены, что перед выступлениями ее подпаивали смесью пустырника с коньяком.
И вот Марина Карловна осталась болеть в своей замечательной комнате с видом на Аничков мост под наблюдением двоюродной сестры Людмилы. Сестра заставляла ее пить горячее молоко со сливочным маслом и боржомом – смесь, которую Марина Карловна ненавидела. Но воля больного, считала Людмила, парализована болезнью и поэтому медицинское насилие есть единственный путь к спасению. Через две недели труппа вернулась домой, и к почти здоровой, но еще совсем слабой Марине Карловне пришла Оленька и принесла страшные новости: гастроли окончились скандалом галактического масштаба. Меркурио, то есть Ефрем Гаврилович, плюс жонглер Орлов, в свое время научивший Марину Карловну жонглировать тремя предметами, а также дрессировщик первой категории Спичкин остались в Датском королевстве.
Находиться на работе, по словам Оленьки, «было теперь совершенно невозможно». Еще, наклонившись к самому уху Марины Карловны, она прошептала, что «никто ничего вообще не знал, и только в автобусе, на обратном пути в аэропорт, их недосчитались. Ну и началось…» – жарко выдохнула девушка.
Спичкин и Орлов при этом были неженатые, а вот Ефрем Гаврилович жил в детном браке. Жене его после злополучных гастролей пришлось тяжко. Правда, когда через полгода перебежчик перебрался из Копенгагена в Израиль, то немедля начал выписывать к себе семью. Через три года мучений жена Ефрема Гавриловича и сын их, в семье прозванный Слоником, угнездились в Тель-Авиве.
Задним числом Марине Карловне казалось, что недоброе она почувствовала задолго, что, может быть, она и заболела-то неспроста. Но ее задело, что Ефрем Гаврилович никак не обмолвился о своих планах. Хоть эзоповым языком, хоть намеком. Впрочем, когда она начала получать от Меркурио письма, обида прошла. Письма были нечастыми, но каждый раз, когда Марина Карловна думала, что уж теперь-то, после стольких лет, он про свою помощницу и думать забыл, приходило новое письмо.
После выздоровления Марина Карловна из цирка уволилась, потому что все уже было не то без Игнатина, Орлова и Спичкина – самых щедрых и веселых мужчин в коллективе.
Целый год после этого Марина Карловна ходила как потерянная, хотя быстро и удачно вышла на работу в ателье рядом с домом. В цирк она пришла из швейного техникума, устроившись сперва в пошивочный цех, где ее и высмотрел за красоту прозорливый Меркурио, заслуженный деятель искусств РСФСР.
Утром Марина Карловна взяла сумку на колесиках и отправилась на вокзал – кузина Людмила пригласила на семидесятидевятилетие. Была она на пять лет старше Марины Карловны и жила в старом дачном поселке, в четверти теплого бревенчатого дома с собственным крыльцом.
Накануне у юбилярши прихватило спину, и она просила сестру помочь с приготовлениями. Марина Карловна была рада помочь. Виделись они нечасто, но в критические моменты друг друга выручали. Невзирая на «Боржоми» с маслом, Марина Карловна была искренне благодарна сестре за то, что та не бросила ее в далеком семьдесят шестом.
В дорогу у Марины Карловны было чтение – накануне пришло письмо из Израиля, и она предвкушала, как сядет у окошка, дождется, пока поезд наберет скорость, и тогда вскроет конверт ногтевой пилкой.
В ателье Марина Карловна задержалась и выходила на пенсию уже замдиректора. Она не хотела торжественных проводов, но провожали ее с песнями, тостами и застольем таким обильным, что все желающие унесли еще и холодца, и салатов по домам.
Но цирк все равно занимал в душе Марины Карловны особое место большой любви. Она любила и обсуждение номеров, и подбор костюмов, и запах слоновника. Но больше всего ей нравилось пить после представлений чай. У Марины Карловны был большой кипятильник и чашки с цветами, а Меркурио эффектно извлекал из-за пазухи триста граммов батончиков или, на худой конец, полкило сушек. Все, кому после работы не надо было торопиться к детям, радостно льнули к кастрюле с кипятильником. Марина Карловна, у которой семьи не было, была совершенно согласна со словами на плакате, украшавшем дверь администрации: «Наш коллектив – одна семья».
Марина Карловна была верным товарищем. Оттого она необыкновенно изумилась, когда костюмерша Оленька, которая время от времени заходила к ней в ателье, а потом и вовсе туда устроилась с подачи Марины Карловны, рассказала, что жена Ефрема Гавриловича одно время ужасно к Марине Карловне ревновала и хотела даже затеять откровенный разговор. Ефрем Гаврилович остановил супругу ценою клятв и заверений, к которым присовокупил золотые часы «Заря» и мохеровый финский плед.