Знай Марина Карловна об этом, то с радостью объяснила бы супруге Меркурио, что мужа ее в качестве сожителя не представляла и к этой роли склонять его не думала. Но вышло, что ураганы пронеслись у Марины Карловны за спиной.
Марина Карловна сделала, как задумала: вскрыла письмо и расправила бумагу. Бумага израильских писем была тонкой и хрустящей.
Ефрем Гаврилович оброс уже двумя внуками, жена скончалась в частной клинике в прошлом году. Он переписывался и с другими беглецами, один из которых был теперь почетным пенсионером Венского цирка, а второй – дрессировщик Спичкин – пребывал в частной богадельне в Новой Зеландии, куда его поместил сын, народившийся уже за границей.
Вот и сейчас Ефрем Гаврилович в своем письме цитировал письмо Спичкина о том, как удивительно тому живется в заведении для пожилых, где на завтрак можно заказать омлет, который испекут при тебе, а вечером на воздухе расставляют столы для игры в бридж и дают рыбий жир, подмешанный в сладкий коктейль типа гоголь-моголя. Спичкин остался в Дании, выучил датский и к своему советскому званию дрессировщика первой категории присоединил датский аналог. Осел он в итоге в цирке города Оденсе, на родине Ганса Христиана Андерсена. В конце восьмидесятых случился с ним производственный травматизм: тигр отхватил Спичкину большой палец на левой руке, и дрессировщик получил повышенную пенсию-компенсацию от профсоюза работников цирка. Но женившийся на новозеландке сын настоял на том, чтобы отец поехал с ними на родину жены, и тот, подумав, согласился.
В ответных письмах Марина Карловна не вдавалась в подробности своего пенсионного быта и лишь изредка сетовала, что уже вряд ли соберется к Меркурио в гости, хотя звал он ее в каждом письме. И в этом позвал снова, с особой настойчивостью.
Глянув в окошко, за которым медленно подплывала ее остановка, Марина Карловна вдруг подумала: а почему, собственно, нет? Ефрем Гаврилович любил пошутить, что Тель-Авив кишит старичками, которые все бросят к ногам Марины Карловны, как только увидят ее царственную осанку. И никогда, мол, ей уже не придется горбатиться за швейной машинкой, теряя зрение. Никаких старичков-поклонников Марине Карловне не хотелось, а вот не спеша пройтись под руку с Ефимом Гавриловичем по городу было бы приятно.
В этих раздумьях Марина Карловна прибыла на станцию Левашово. Она перетащила тележку над зазором между поездом и платформой, опустила на бетон и, отдышавшись, покатила к лестнице. Лестница была самой трудной частью пути, перед лестницей стоило собраться.
Кузина Людмила была из жалобщиков, но жалобщиков деятельно-бодрых. Однако в последний год Людмила сдала и жаловалась с особым смаком. Хорошо, что ее стоны не требовали от собеседника включения. Редкие междометия Марины Карловны вполне сходили за диалог.
Марина Карловна повязала фартук и нарезала сваренные Людмилой овощи для оливье. Завтра она его заправит. Затем взялась за голубцы. Провернула фарш, ошпарила капустные листья, ловко уложила голубцы рядами в эмалированный судок. Спать легли рано, немного посмотрев телевизор.
Наутро, еще до завтрака, появилась племянница Людмилы Стелла с женихом Евгением. Стелла и Евгений вместе жили уже семь лет. И вот решили пожениться. Но как только решение приняли, Стелла стала Женей недовольна. Он вдруг показался ей чуть ли не тунеядцем, хотя все семь лет до этого она не ждала от специалиста по летучим мышам никаких финансовых подвигов. Стелла хорошо обеспечивала и себя, и жениха заработком хирурга-отоларинголога в частной клинике.
Людмила, как выяснилось, намеревалась использовать встречу, чтобы, как она говорила, «вправить Стелке мозги». Она и Марину Карловну упросила поговорить с неразумной родственницей. «Испугалась она, дело житейское, но жизнь портить испугом себе нельзя», – заключила Людмила, и это была первая мысль кузины за долгие годы, которую Марина Карловна сочла вполне разумной.
Стелла с дороги была усталая, сказала, что вчера провела три операции, из них две детские. Евгения пристроили резать хлеб и соленые огурцы. После застолья с умеренным выпиванием Марину Карловну попросили жонглировать не пошедшими в салат вареными яйцами, Стелла рассказала несколько случаев из хирургической практики, и Евгений, выпив водки, неожиданно развлек дам историей про экспедицию за летучими мышами на далекий Маврикий. В сумерках, перед чаем, Марина Карловна и Стелла решили пройтись.
За городом никакой весны еще не ощущалось, стояла пухлая зима. Для себя Марина Карловна ситуацию замужества не рассматривала. Кроме одного раза в ранней молодости, когда за ней ухаживал рыжий юноша из соседнего дома. Тогда, в начале шестидесятых, Марина Карловна только пошла учиться в швейный техникум. С рыжим юношей она почему-то могла представить себе и совместный быт, и долгую жизнь. Дело, собственно, к тому и шло, как вдруг молодой человек слег и быстро угас от редкого заболевания крови. Марина Карловна сначала просидела с ним в палате суетного инфекционного отделения, потом у юноши дома. За несколько дней до конца его медная рыжина начала тускнеть и стала матовой, словно цвет запрятался в глубину каждого отдельного волоса.
Не то чтобы после Марина Карловна как-то особенно убивалась. Просто притихла и не смотрела больше на мужчин с любовным интересом.
Но для Стеллы ей хотелось счастья. Поэтому, поступившись правилом не лезть в чужую душу, Марина Карловна открытым текстом – правда, два раза извинившись – велела девушке не бросать такого славного мужчину, как Евгений. Стелла посмотрела на Марину Карловну недоверчиво, опустила голову, разглядывая подмокшие кристаллы весеннего снега, и сказала: «А может, вы и правы…» Помолчала и спросила: «Вы так и живете в коммуналке?» – «Так и живу», – ответила Марина Карловна. «А ведь у меня в гостях никогда и не были, а я тоже в центре», – добавила Стелла. Марина Карловна растерялась – ей не хотелось, чтобы ее ответ сошел за попытку напроситься в гости. «Вот на свадьбу и позовете». – «Обязательно», – радостно отозвалась родственница. Они еще раз обошли поселок и отправились заваривать чай.
На следующее утро молодые люди откланялись после утренних сырников, и Марина Карловна, прибравшись на кухне, засобиралась следом. Людмила сидела на сундуке, застеленном ковром, и жаловалась на артрит.
Когда стали прощаться, Людмила выдержала драматическую паузу, взглянула Марине Карловне в глаза и предложила переехать к ней. Комнату, сказала она, можно будет сдать, а вдвоем с «невзгодами старости», как выразилась Людмила, бороться будет проще. Марина Карловна изумилась, но обещала подумать. Похоже, перед ней открывались разные перспективы.
В электричке было малолюдно. Она засунула руку в сумку и проверила письмо из Тель-Авива – бумага хрустнула, письмо на месте.
Марина Карловна предвкушала, как минует вокзальную толчею, доедет до дома, пройдет узким, темным коридором их квартиры, оставит возле двери сумку-каталку, ляжет на тахту в белесой ясности своей квадратной комнаты и упрется взглядом в силуэт швейной машинки под окном.
Попозже она постучится к соседу Бортко и предложит им с дочкой посмотреть салют в честь Дня космонавтики. Обязательно надо их позвать.
После этого дни побегут своим чередом, и каждый будет приближать Марину Карловну к рыжеволосому юноше. А о других возможностях, предложениях и о невзгодах старости она подумает завтра, за шитьем.
Сухое плаванье
Мне двадцать два, я оканчиваю вечернее отделение университета и не умею плавать. Рядом открыли новый спортивный центр: льготникам бесплатно, мне, по студенческому, за полцены. Магазины пустые, зато под рукой бассейн олимпийского размера.
Мы встретились в эркере, примыкающем к тренажерному залу, на втором этаже – он назывался залом сухого плаванья, где Никита тренировал новичков вроде меня. Я оказалась в компании худенькой школьницы и грушевидной пенсионерки, которая резвее всех гребла руками и делала повороты с ладонями на пояснице.
Никита серьезно смотрел, как мы корячимся, и время от времени показывал новые движения, встав к нам спиной. Ничего такой парень – на журавля похож. Ноги длинные, правда зад плоский, но не противный. Рядом потные, серьезные дядьки вдумчиво качали железо; все лязгало и брякало. Когда кто-то грохал штангу наземь, пол в нашем углу содрогался.
У меня была еще одна тайна, похуже неумения плавать. К солидным своим годам я умудрилась остаться девственницей. Этого никто не знал. Для подруг я придумывала ухажеров – доморощенная Шахерезада со своим сказочным сериалом. Подруги говорили: «У тебя комический талант». Как же. Стыд и страх быть раскрытой походили на проглоченные раскаленные угли.
С девственностью пора было покончить.
Поэтому, когда после завершающего, третьего инструктажа Никита поинтересовался, не хочу ли я пива, я ответила, что пиво не пью, а чаю можно. И сердце мое затрепетало, но не от любви.
Через двадцать минут мы приземлились в кафе с круглыми столами, похожими на грибы.
Никита купил мне пломбир. Я, честно говоря, не понимала, зачем он меня позвал – изучающих взглядов не бросал, смотрел все больше в стол и в целом вел себя как человек, пережидающий час-другой между делами.
Но – чудо – я не нервничала и не пыталась нравиться. Обычно в любой ситуации, отдаленно похожей на свидание, я испытывала панику. Ощущение напоминало колотящегося в башке воробья. На этот раз воробей сидел смирно. Равнодушие, как выяснилось, ценная штука. На протяжении четырех лет я сохла по нашему преподавателю социологии – женатому и недостижимому, как звезда. Аркадий Геннадьевич был худ, близорук, щетинист, носил свитера лапшой и улыбался извиняющейся улыбкой кроткого интеллигента, от которой я сходила с ума. Иногда за ним на кафедру заходила жена: узкие брюки, асимметричная стрижка, какие тогда никто не носил, лицом похожа на куницу, и во всех ее движениях чувствовалось право обладать. За это я ненавидела ее чисто и сильно – ненавистью, равной по силе любви к ее мужу. А любовь напоминала падение в шахту с люминесцентными лампами. Чем глубже, тем ярче.