Наедине с социологом я оставалась четыре раза. Раз дошли до метро, два – я подписывала у него ведомость, и однажды немного поговорили. Одно хорошо – за годы страданья я похудела и распрощалась с прыщами.
Первое свидание закончилось тем, что я капнула пломбиром на юбку, проводила Никиту до метро и вернулась домой с ощущением новой силы.
Ту осень я запомнила по сочетанию запахов хлорки и прелых листьев. По улицам, особенно после дождя, медленно ездили поливальные машины. Кроны деревьев напоминали ажурные елочные шары. В раздевалке бассейна, в который я наконец перебралась, хрипел фен.
Как и равнодушие к Никите, плаванье тоже было новым удовольствием. В воде тело делалось легким, а после воды бодрым. Команды тренера Светланы отскакивали от белого кафеля и зависали над плавающими. Она пружинисто двигалась вдоль бортика и хлопала в ладоши, словно стреляла. Начало казаться, что жизнь наконец подписала мне пропуск в радость.
Но за месяц прогулок мы с Никитой не сильно продвинулись: сходили в кино, в зоопарк и на выставку кошек – тогда почему-то было модно. Он брал меня за руку, мы осторожно целовались. Я была дочерью «интеллигентной женщины», и мысль проявлять инициативу в голову не приходила. Я подозревала, что даже у моей матери не было столько зажатости. Женщины в раздевалке бассейна козыряли наготой, запросто стягивали мокрые купальники, тщательно обтирали грудь, обстоятельно сушили бедра и лобки. Они с гордостью выставляли свои складки и родимые пятна. Я же, сутулясь, пристраивалась за железной створкой шкафчика. Как-то раз та самая пенсионерка, с которой мы занимались у Никиты, бросила: «Да чё ты там прячешь? Иди на лавку, не ослепнет никто». Все, кто был в раздевалке, разом повернулись ко мне.
Никита жил в двух станциях метро, на «Бабушкинской». Он не попал в армию из-за близорукости, учился в Авиационном и делил трехкомнатную жилплощадь с родителями. Он говорил, что копит деньги, чтобы снять квартиру вместе с институтским другом, но было ясно, что съезжать ему неохота.
Родителей его я так и не увидела. В ванной бледно-розовый вискозный халат его матери холодно пах цветочным мылом. Духи в начале девяностых стали немыслимо дороги, как и еда. Поэтому у зеркала стоял остаток «Красной Москвы», мало что говоривший о характере своей хозяйки. Отец Никиты был представлен тремя парами туфель в прихожей, на каждой – глубокие поперечные заломы. Судя по их размеру, Никита шел в отца.
К исходу второго месяца мне стало ясно, что, во-первых, рядом с Никитой опасность мне не грозила. Судя по всему, мать Никиты тоже была интеллигентной женщиной. Во-вторых, эйфория от отсутствия мук любви утихла и на первый план выступила скука. Надо было что-то делать. Сидя над дипломом, я проигрывала варианты. Например, как повернусь в кино и спрошу, подобно герою Харрисона Форда из «Бегущего по лезвию»:
– Ты меня хочешь?
В ту же секунду мне становилось дурно, как если бы я делала это в присутствии матери. Может, предложить ему напиться? Слабенькая у меня была фантазия.
В комнате у Никиты висела полка с фигурками рыцарей. Блондины-викинги и зачехленные невидимки. С пиками и мечами. Штук тридцать. Трогать их без разрешения запрещалось. Никита сам показывал свои сокровища. В складках попон, бороздах вокруг лошадиных глаз и в рыцарских шлемах собиралась пыль.
За несколько дней, пока мы не виделись, у Никиты появился стальной рыцарский шлем, дошедший посылкой из Австрии. Он предложил мне погладить забрало. Позыв домогаться физической близости тихо растаял.
Никита показывал, как правильно полировать шлем бархоткой. Мне стало остро жаль своей маленькой, продуваемой сухим ветром ненужности жизни. Я зачем-то спросила:
– А когда у тебя появился первый рыцарь?
Он отложил бархотку и взглянул с интересом:
– Сейчас покажу.
Никита – при его росте стул не понадобился – закинул руки и стянул со шкафа фотоальбом: бледная пластиковая обложка силилась изобразить цветочную поляну.
Взрослые люди, подумала я, взрослые ведь люди. Надо уходить. Но Никита уже протягивал мне газетную вырезку, размером с полстраницы, выуженную из альбома. Над фото значилось: «Играем в Средние века», а подпись к заметке гласила: «Полезный досуг». На самом фото веселый худой мальчик с широкой улыбкой держал лошадку с рыцарем. Рядом склонял голову высокий мужчина, очевидно позируя по просьбе фотографа.
– Это на ВДНХ. Отец купил альбигойца. Вон – голубая попона с белыми крестами. В первом ряду, они по порядку расставлены. И записаны, сейчас покажу.
Он кинулся к письменному столу за тетрадкой с таблицей, в которой фиксировал дату пополнения коллекции, тип рыцаря (например, «Крестовый поход, XII век») и лошадиные масти.
Он водил пальцем по графам таблицы, объяснял, а я смотрела на фото. Там, слева от юного Никиты, размыто, но вполне читаемо я увидела свою мать. Она стояла в профиль у лотка с книгами. У нее очень красивый профиль, нежный и как будто прорисованный пером. Рядом с матерью жалась я.
Фото искажало цвет моего пальто. Здесь оно казалось коричневым, на самом деле было облепиховым. Я любила это пальто – французское, с двойным рядом коричневых пуговиц. Мне отдала его мамина подруга, больше в школе ни у кого ничего такого и близко не было. В тот день на книжном лотке мать купила «Осень Средневековья». Название мне показалось сказочным, и я повторяла его про себя. На обложке болотного цвета – темно-золотые буквы. Я думала, и картинки будут, но мать сказала – это взрослая книга без картинок. Потом мы с ней съели по сосиске в тесте, пробрались через ограду в Ботанический сад, гуляли до темноты, мать была впервые за долгое время разговорчивой, а когда пришли домой, стала раздражаться, что у нас грязно.
Я потыкала в коричневое пальто:
– Это я.
Звучало, конечно, дико.
Мы уставились на вырезку. Она была мягкой, как туалетная бумага. Я вспомнила вкус той сосиски, съеденной на ВДНХ, – до этого я не ела фастфуда, тогда и слова такого не было. Мать вроде как сделала вид, что обиделась: «Котлеты мои через губу ешь, а сосиски черт знает из чего как подарок лопаешь». Но на улице было просторно и весело, и настроение у нас не испортилось. Даже наоборот – мать взяла и неожиданно засмеялась от своих слов. А Никита на фотографии мне очень нравился. Живой и веселый, с широкой улыбкой, как в детских книжках. Так и хотелось его потрепать за щеки. Я отложила вырезку и поцеловала его. Он на секунду замер, но я не остановилась. Целовался он хорошо. Почему я раньше не заметила?
Полоски из тонких желтых лент на покрывале царапали поясницу, тело Никиты было худым и холодным. Его нагота навевала смутные ассоциации с концентрационными лагерями. Мне было неудобно от того, что ноги в спущенных колготах как следует не раскинешь, от того, что кровать узкая и подушка низкая.
Попа у него действительно оказалась плоской, я пощупала. Стало больно. Как говорит моя подруга Вероника: «Это входит в стоимость покупки». Еще она рассказывала, что лишилась девственности в четырнадцать, потому что ей неудобно было отказывать другу брата. Тот был красивым и пьяным, на всякий случай зажал ей рот рукой, дело было на полу в ванной. Никита был внимателен и старался.
Кончая, Никита беззащитно потянул носом воздух, издал короткий трогательный стон и лег ухом мне на грудь. Ухо было холодным. Какой он славный и веселый на той газетной вырезке, какой радостный! Я не объяснила, что я девственница, и надеялась, что, может быть, по неопытности он не заметит, а моя плотная черная юбка впитает кровь.
Никита освободился от одежды – та комом плюхнулась на пол – и стащил с меня колготы. Я сказала, что замерзла, пришлось встать, расстелить постель. Она была не слишком свежей, но я согрелась.
– Ты красивая. С тобой легко.
Я улыбнулась и поцеловала его в щеку.
– У тебя это в первый раз?
– В первый.
– Гм.
– Что гм?
– Не ожидал.
Я устала и была благодарна Никите, как той старухе в бассейне, которая отучала меня от застенчивости. Он взял мою ладонь и начал чертить внутри пальцем круги. Ресницы у него были серые.
– Ты мне понравилась. Сразу. И занималась старательно. К сухому плаванью важно относиться серьезно.
Он замолчал. Потом добавил:
– Ко всему важно.
Я убрала ладонь, которая начала болеть от его черчений, и подставила другую. На улице шел дождь. Мы какое-то время лежали. Никита зарылся носом мне под ухо и забросил ногу поверх одеяла.
– Ты такая строгая всегда. Мне казалось, тебе со мной скучно. Боялся тебя спугнуть.
Он начал водить носом по уху и одновременно гладить рукой по плечу.
– Хочешь яичницу? Скоро родители придут. Расскажем им про совпадение? До сих пор не верится! Может, в рамку вырезку поставить?
Я проголодалась, но соврала, что обещала помочь матери с перестановкой, и нехотя вытащила себя из дремоты. Я много слышала о сексе от подруг, но никто не говорил мне, что после так хочется спать и чувствуешь себя как при начинающемся гриппе.
Когда я шла к метро, дождь уже закончился. Листья облепили автомобили, словно кто-то прошел и посадил их на клей ПВА, как рекламные объявления. Закатное солнце, невидимое за домами, подсветило октябрьские сумерки флуоресцентным лилово-желтым. Живот тянуло.
Дома пахло котлетами. Мать смотрела телевизор, на коленях поднос с ужином. Она так часто делала после смерти отца. Я вымыла руки, скинула кусачую юбку и села в соседнее кресло.
– Голодная?
– Нет, в институте поела.
– Тогда давай чай пить.
Мать разговаривала, не поворачивая головы.
– Мам, а помнишь, мы с тобой гуляли на ВДНХ? Мне десять было…
– Почему ты об этом заговорила? – Она выключила телевизор и повернулась.
– Не знаю.
– Странно, – сказала мать, – а отец?
Я кивнула. Для нее основной вопрос: до или после? Прогулка на ВДНХ была в первый год после его смерти. Мать в те месяцы без конца стирала. Перестирала все, включая шторы и покрывала, и до той нашей прогулки на ВДНХ, кажется, все время молчала. Что ни скажешь, кивала и говорила: «Угу».