– Знаешь, жизнь как пунктир. Где-то пробелы, а где-то черточки. У меня в этом месте пробел. Пойду чайник поставлю. – Она задумчиво потерла переносицу и понесла позвякивающий поднос на кухню.
Прежде чем отправиться спать в тот день, я проверила: на полке у матери «Осень Средневековья» стояла между томом стихов Набокова и «Немецко-русским словарем». Память мне не изменила – темно-зеленая обложка, золотые буквы. Картинок действительно не было.
Никита в ту осень долго еще звонил, звал гулять и встречаться. На Новый год он прислал мне открытку с белкой, елкой и Дедом Морозом. Но мы больше не виделись. В бассейн ходить я тоже перестала, диплом на носу, и шел он трудно – не до хорошего. Я почти переехала жить в библиотеку. А про социолога моего, кстати, потом рассказывали, что он развелся, пил и в конце концов женился на своей студентке, лет на двадцать моложе. И еще кого-то родил. Я, на самом деле, хотела бы знать – сохранилась ли та вырезка? Я бы показала ее матери, чтобы она вспомнила, как тогда засмеялась над сосиской в тесте. Жаль, сразу не сообразила выпросить. Года через три я пыталась Никите дозвониться, но телефон не отвечал. Вообще, странно с ним вышло, я и сама не поняла, как так все тогда произошло.
Соловей
Соловей в кустах знаешь, как горланит по ночам? Ни фига не заснуть. Так я в него сапогом. Ну а чё? Геныч научил. Он в этом мастер.
Вон руки, гляди, в мозолях: одним – одно, другим – другое. Весь день как сивка. Так и колбасишься.
Фермер наш, значит, попросил дорожки сделать и сортир на втором этаже. Прикинь? Мало им, значит, внизу, еще и на втором. Вроде как детям. Но я чего? Мне лишь бы платил. Мы с ним на стройдвор съездили, я ему все сказал-показал, думай, говорю…
Киношник наш тоже, значит, львов купил на участок. В прошлом году, значит, пруд копали, в этом – львов.
Прикинь? Да леший знает, железных или медных, только тяжеленные, мама дорогая. Ну и чего? Опять ко мне – Валер, а может, мы их это, к пруду? Слышь, «акцентно», говорит, расставим. Акцентно, епрст.
Я как льва этого от земли оторвал, так поясница сразу на хер отвалилась.
Я ему: не, вон там чучмеки в соседнем поселке строгают, вон иди и их зови львов своих тягать. Вот так, значит.
Болгарку осенью купил – дорогущую. Американскую. Громадная такая, прям зверь, я ею фигак-фигак, прям раз-раз, ну зверюга, говорю…
От меня? Перегаром? Ты чего? Уже два месяца не брал. После Ларкиной свадьбы как отшибло. Ларка-то? Да Геныча баба. Ага. На мой день рождения даже, прикинь, пацаны приехали. Тут ведь еще из дачников-то никого, да? А я им такой – не, не пью.
После свадьбы тогда вон Лысая наша с крайнего участка приехала, ну я ей, это, попросил, короче, она мне капельницу поставила. У Лысой-то рука сам знаешь какая. Твердая, блин. Она как укол кольнет – все, мама дорогая.
Чего еще? Да ничего вроде, перезимовали. Вон у этих, как это – у пресненцев, – баня сгорела. Дымина был, вообще.
Геныч прав: сейчас народу разного ходит, вон белорусы эти все работу просят. И бобров в затоне глушат и варят. Ага. А чё? Ну бобер и бобер, их там тьма ваще. Сходи посмотри, как ни то. Вообще на хер бобров видимо-невидимо. Там и орел, и цапля на болотах-то. Да, посмотри сходи. Мелкой тоже покажи.
Так что я – ни-ни, только чай с конфетами. Ты мне конфет вон обещал… Привез? Ну, это, ты друг, да. Крыша-то ваша чё после зимы? Протекает, нет? Мы с Генычем вроде нормально там все проложили, промазали по уму, ничё течь не должно.
Жалко, болгарки не было.
А Геныч, чего Геныч? Да. У него ж зазноба в Грязи. Ларка эта вот, ага. Многодетная. Только похлеще нас с тобой, между прочим, лупит. Геныч ее сколько раз и в зашивку, и туда, и сюда, и по больницам.
Он ей такой: «Иди работу ищи». Детей ее обихаживал. То шоколадок им, то фигадок. Ворота на дворе приладил с болгаркой моей. Ортофосфорной кислотой по уму, чтоб не ржавели, прокрыл. Генка-то, ну ты ж знаешь, рукастый.
Я болгарку и давать ему не хотел. А он такой: «Ну дай и дай». Ну я чё? Ну на, чё! Волос у ней, у Ларки-то, рыжий везде такой, как медный таз.
Так Геныч, прикинь, прядь волос Ларкиных у себя держал. Вроде как медальон. В банке из-под этих… монпансье? Помнишь, небось, тоже? Я и не такие слова знаю, ты чё? У него в этой банке шурупы лежали. Он их, значит, в банку-то от чая пересыпал мою, а туда, значит, Ларку.
Дочка? Дочка моя хорошо. Ходит вовсю. Мы ей игрушки всякие, и вон сливки у Фермера, и то и се и пято… Я вон их возил по всяким прививкам платным, да. Она такая, знаешь, как чё увидит – сразу дай. Боевая такая. Привезу к вашей-то поиграть, а?
Ты своей сливок-то у Фермера возьми. Сигаретой угостишь?
С ментолом они у тебя, что ль? Прямо глотку дерут.
Машину мы, кстати, игрушечную-фигушечную дочке купили, прикинь, с нее ростом. Так моя еще паровоз какой-то углядела. Конструктор-фигуктор. А мы, помню, с пацанами бомбы делали, так меня, слышь, как-то карбидом так на хер долбануло – три дня ваще не слышал на фиг и карбидом пах. Ну не в полтора года, конечно, хе…
Так что дочка скоро меня перерастет и замуж. Ну и, короче, Ларка жениха себе нашла. Ну да.
Геныч как услышал, что у нее кто-то есть, все кусты сапогами искидал. И топор наш еще зафигачил. Я, прикинь, топор этот наутро искал – все кусты на брюхе излазил. Он говорит: «Не помню ничего».
Я ему такой: «А чё ты хочешь? Чё хочешь-то?» А он такой: «Не могу и всё».
Ну и, короче, свадьба у нее.
Геныч-то ей всю зиму дрова пилил. Ты ж его знаешь, его попроси – он сразу. Это меня уговаривать надо.
О! Опять запел. Слышишь? Видать, гнездо будет. Верещит, старается. Бабу себе ищет. Да не, красиво-то оно понятно… Только ночью вот это цык-цык-цык. Я всегда о крокодилах думаю. Черт знает почему.
Свадьба? Ну да. Нашла себе, значит.
Чай будешь, нет? А то мне сейчас вон к Лысой, просила окна утеплить. Вечно: «Валер, а давай то, Валер, а посмотри сё».
Так будешь чай-то?
Ей Геныч еще весной пообещал, так она впилась и не слезает. А у меня еще Фермер с сортиром, Киношник с прудом своим – это каждую весну теперь его пруд чистить, прикинь? И жирных потом туда запускать, как их? Гои? Кои! Кои! К середине лета отожрутся, плавать не могут. Ну! Я тебе говорю! Лошади!
Ларка соседей, значит, назвала.
Я его отговаривал. Но он ж упертый. Ну и поперлись, значит. Он, такой, спилю ворота, говорит. Я ему: не дури. Отдай болгарку, говорю.
Чего? Ну и чего: пырнула его.
Я во дворе был, а они на кухне. Ларка вроде за бутылкой на кухню, а Геныч вроде ее за руку похватал, а она брыкаться, а он вроде как снова… Ну и слово за слово, да и, как говорится…
Ну и чё… Не довезли. В живот прям, прикинь?
Пока скорая, да до города пока догромыхали, у нас-то ведь только травмпункт. Ну и вот. Ларка сама, видать, не въехала. По двору бегает. На ней юбка светлая, вся в крови, до подола аж.
Ей со скорой тоже чего-то вкатили. Она баба-то большая, с меня ростом. Волосы торчком и кровища. Двое держат, она блажит, а сестра – херак – в бедро ей шприц прям.
Ну а чё будет? Ничё с ней не будет. Участковый-то – сосед ее. Детишек куча. Ее закроют, куда их? Так и так, несчастный случай, вроде и виноватых нет. Ну а как?
Вон – видишь, чай у меня теперь. Коллекцию собираю, прикинь? С мятой-шмятой, с этим, как его, чабрецом. Моя еще ромашку притащила. Печень чистит, говорит.
Теперь все сам делай. И Фермеру, и Лысой, и всем. Да мне и не нужен никто. Сделаем. Нормально.
Это стакан с трещиной. Давай полотенце дам.
И домик – ну это – попросил я Геныча, значит, дочке. Для кукол, значит. Чтоб – это – как настоящий – с дверями там, с трубой, ставни чтоб, ну знаешь… Он рисунок, сказал, сначала рисовать будем, проект. Чтобы все по-взрослому. Картону съездили купили, бумаженции цветной – бархатной и всякой. И фольги. Да…
Болгарка у него так и осталась.
И соловей еще – так и чешет, зараза, ну что ты делать будешь?! Не, мне платок не нужен, ты чё?
Растерянные
Маша раздражена. От этого Маша чувствует себя голой, несмотря на ворох теплой одежды и перчатки, которые не хочется снимать даже в салоне.
Алина тем временем все говорит. Точнее, болтает без умолку. Ее нежное, круглое лицо контрастирует с шершавыми интонациями низкого ломаного голоса.
Маша, запертая с ней в автомобиле, чувствует себя заложницей. Позади, в детском кресле, сидит Машина дочка. Про себя Маша называет ее Кроликом, когда-то ее саму так звали. Рядом с Кроликом Роза – дочка Алины, прозрачная двухлетка с острым носиком и вечно приоткрытым ртом, навсегда удивленная.
Девочки сонные. С ночи идет снег. Сейчас он везде – грязный, чистый, кучами, барханами. Дорога хлюпает, на стекла машины липнут бесформенные хлопья.
Маша везет детей на урок музыки. Ехать по слякоти, объезжая дорожные работы, минут десять. Алина рассказывает про день рождения мужа. Про то, что ее родители преподнесли им сюрприз: портрет Алины, ее мужа Андрея и Розы в виде царской семьи. Масляный, подчеркивает она.
– И наряды на нас такие торжественные, накидка, знаешь, у него меховая, с такими капельками, и у меня как будто корона, и похожие мы очень на себя, прямо как в жизни. Как они только догадались!
Чтобы не молчать, Маша спрашивает:
– Андрей доволен?
– В спальне повесил. Смотрит подолгу и улыбается.
Маша видела мужа Алины. Три дня назад. На детской елке. Говорил мало, снимал праздник на видео, а когда не снимал, держал дочь на руках – нежно, как больного зверька.
Глаза у него прозрачные. Светло-светло-голубые. Такие людей и предметы всасывают как пылесосом. Маше, когда она в них случайно заглянула, показалось, что она ухнула в провал. Захотелось тут же выпрыгнуть, накинуть плед и шарахнуть виски. Еще он был энергичен, спортивен, в движениях скуп. Явно мечтал поскорее вырваться с детского праздника в свою жизнь. Впрочем, в этом Маша его хорошо понимала.