Сразу стало ясно, что Алине он изменяет – плотно, привычно, как витамины пьет. Позже они одевали детей рядом, на соседних банкетках.
Муж Маши расплачивался с администратором, а звенящий голос Алины доносился из танцевального зала, где она одаривала кого-то информацией про распродажу утепленных брюк.
Андрей поворачивал Розу уверенно и мягко, кантуя ее, как опытный почтальон, заклеивающий скотчем коробку. Маша с трудом пыталась совладать со своей вертящейся девочкой.
Андрей потянулся за курткой – та висела на уровне Машиной головы – и, словно опоры ради, плотно приложил ладонь Маше на спину. Улыбнулся, глядя в глаза, она же не нашлась от изумления, просто отвела взгляд. Надо было, конечно, отреагировать резче. Но не пришлось. Остальные вернулись.
Потом все прощались на улице, Алина заливисто смеялась и пересказывала только что виденное:
– А как он на Розоньку посмотрел, да? А она так засмущалась. Да, Розунчик? Высокий был Дед Мороз, большой? Да? И подарок неплохой такой, правда?
Наконец, разошлись, чуть не забыв отдать друг другу подарки. По команде жены Андрей достал из багажника и вручил Машиному мужу пакет. Там лежала бутылка брюта, подставки под чашки со смеющимися котятами и елочная игрушка – белая лошадка-качалка, расписанная цветами. Дочка тут же в нее вцепилась.
Машина стоит на перекрестке в левом ряду. Щелкают поворотники. Снег прибывает. «Все должно быть не так», – говорит себе Маша, сама не понимая, про что. Не так.
Лобовое стекло ловит шмат снежной каши.
Алина тем временем поменяла тему и повествует, как ее старшая сестра купила ботфорты у женщины, которая живет в Риме и возит в Москву итальянские шмотки.
Маша смотрит в зеркало заднего вида на девочек. Только бы они не почувствовали этого – снега, холода, раздражения. Окутывающий их сонный пузырек должен остаться неуязвимым, неприкасаемым.
Через триста метров после перекрестка Машу внезапно тормозит гаишник. Она резко сдает к обочине. Он козыряет, представляется.
Из его скороговорки Маша понимает только «рота». Больше она ничего не расслышала. Алина притихает.
Гаишник просит документы. Маша привычно ищет их вслепую. Рука, пометавшись во чреве сумки, вспоминает, как перекладывала глянцевый водительский бумажник в рюкзак.
– Кажется, дома забыла, – говорит Маша. И зачем-то лепечет: – Я давно вожу, ни одной аварии, никогда. Мы детей везем на занятия.
На гаишнике тоже мокрые хлопья – на щеке, под глазом, везде. Маша понимает, что чуда не произойдет.
– По закону у меня есть три часа, чтобы вам довезти документы.
В его глазах появляется намек на удивление. Маша оборачивается к Алине, они смотрят друг на друга растерянно, та неуверенно кивает, сглатывает. Маша вдруг чувствует к ней ужасную нежность.
– Я мигом, – говорит Маша.
Девочки не понимают, почему тетя Маша резко выскакивает из машины. Она так торопится, что даже не целует дочку. Просто, обернувшись, шепчет, что очень быстро вернется.
Она оставляет зажигание включенным. Сует Алине стопку детских книжек из бардачка и два пакета детского сока «яблоко-банан». Ободряюще смотрит Алине в глаза. Машин паспорт остается у мента.
Она не допустит, чтобы хаос возобладал. У этого утра будет ясный, доведенный до конца сюжет, и она сможет его пересказать: отвезла дочь и ее маленькую подружку на музыку. Это станет фактом. Рисунком на поверхности времени. А чувства отодвинутся до расстояния неразличимого фона, на который необязательно обращать внимание.
Она пересекает снежное уличное месиво, уворачивается от брызг. Жарко. Ноги отяжелели, как в повторяющемся детском сне, где надо пробежать вдоль дачной улицы по неотложной, но непонятной надобности. Надо, а не получается – ноги не слушаются.
Маша голосует у обочины, на повороте. Тормозит «шестерка». Такие, ей казалось, перевелись еще в девяностые. Лобовое стекло украшено двумя иконками, освежителем воздуха в виде елки и силиконовым чертом на присоске.
Шофер – бойкий грузин, двадцать пять лет в Москве, не прочь поболтать, отогнать от себя смыкающееся за стеклом снежное утро, но беседа не клеится, так как у Маши нет сил. Он получает инструкцию ждать у подъезда.
Двор тесный. С тех пор как на первом этаже развелись конторы и офисы, борьба за машино-места стала напряженной и постоянной.
Маша напоминает себе, что ничего ужасного не происходит. Просто нервное утро. Просто досада. Сейчас все выровняется: она довезет документы, она отправит девочек заниматься, она обещает себе награду. Хороший кофе. Не стоит так реагировать.
Квартира такая тихая, таинственная.
Маша вспоминает, как ее привозили с дачи в конце лета, после трех месяцев природной жизни. Все дома было тем, да не тем: пахло по-другому – пылью, покоем, размеры комнат другие, потолки ниже, все чужое, как воспоминание о некогда знакомом мире. Уже тогда она знала, что впечатление это недолгое. Через день-другой оно сотрется, и все сдвинется на прежнее место. Станет снова привычным, и тайна этих первых после возвращения впечатлений уйдет. Она старалась удержать ее, проверяла даже – пахнет ли еще квартира по-новому? Чужая ли еще? Но это было как стараться не заснуть: раз – и утро.
Скинув ботинки, Маша ищет рюкзак. Потная, в пальто, в шапке, большая, как гора. Вот он – на кухне, висит на стуле. Водительское удостоверение, страховка, все на месте.
Маша держит документы в руке. Смотрит на часы.
Она садится на пол, прислонившись спиной к стене. Оглядывается – розовые стены, кромка стола, полки с посудой, длинные, тяжелые. Оранжевая пластиковая трубочка для сока под стулом. Балконная дверь, окно. Маша смотрит на все это снизу, так, как смотрит ее дочка. В детстве она, Маша, здорово собирала грибы, вытягивала из мха подберезовики на длинных гнутых ножках. На поверхности, вровень со мхом, виднелась только шляпка. Стило надавить ладонями по бокам от шляпки, и упругий мох оседал, а гриб вырастал – нежная ее добыча. Мама говорила: «Это потому, что ты сама к земле близко и все видишь». На плиточном полу – крошки большие и крошки маленькие. Тишина. Пол твердый, прохладный, если лечь на него в мягком дутом пальто, получится, наверное, уютно. Было бы неплохо. Но она так не делает.
Она представляет себе Алину, Андрея и Алининых родителей в ресторанчике. Так Алина называет рестораны – ресторанчики. Представляет в момент, когда родители протягивают им картину – их царский портрет. Та упакована? Завернута? Какого она размера? Надо было спросить. Андрей – в горностаевой накидке, жезл и скипетр прилагаются. Алина – в диадеме с цветными камнями. Сапфиры, изумруды. И Роза – нежный царственный отпрыск. Что они пьют потом? Вино? Кто за это платит – родители или муж? Куда они кладут или ставят картину в ресторане? Как делают так, чтобы в багажнике она не помялась?
Затем она представляет лицо дочки. Поднимается. Натягивает ботинки, скачет на одной ноге. Раздается хруст. Это подаренная игрушка – лошадка-качалка, почему-то оказавшаяся на полу в коридоре. Хруст возвращает ее в тишину.
Голова лошадки отломилась. Маша держит ее на ладони. Искушение оказывается слишком велико: она не может устоять и разламывает игрушку до конца. Отрывает хвост, отделяет тело от полукруглой оглобли, отламывает ноги. Как пряник крошит.
Хочется сжать кулак до боли. Она удивляется собственной злости. Ого, да она злится! Злится за эту руку, по-хозяйски опущенную на ее спину третьего дня. И что промолчала. И на Алину – глупую, верную, трогательную, – и на слякоть, и тем более на гаишника. Чем сильнее она злится, тем лучше ей становится.
Маша с удовольствием выбрасывает игрушку в мусорный ящик, залпом выпивает стакан воды. Дочка, скорее всего, не вспомнит: у нее миллион всего. В крайнем случае Маша что-нибудь придумает.
Через тринадцать минут Маша распахивает дверцу: Алина читает девочкам книжку про собак. У рисованных собак на развороте выпуклые пластиковые глаза, в которых трясутся шарики-зрачки. Страшненькие собачки. Алина выглядит немного испуганной, но улыбается.
– А я им говорю, сейчас тетя Маша уже приедет, да, девочки? Видите? Вот так.
Девочки смотрят на Машу вопросительно, с ожиданием. Маша засовывает нос в упругую, выпуклую дочкину щеку, целует ее в висок и в переносицу.
Затем, пока Маша бежит к гаишнику, вкладывает документы в его пухлую ладонь, засовывает паспорт поглубже в сумку, ждет, когда он неспешно все просмотрит, – она желает Алине, чтобы портрет действительно дал им то, чего они хотят, и избавил от темного, неизбежного. Желает искренне, почти страстно – как себе.
– Документы больше не забывайте, – говорит гаишник отечески.
– В первый и в последний раз.
– Шампанского, наверное, много пили, – добавляет он совершенно избыточно.
Маша делает вид, что не слышит, она уже повернулась спиной. Маша спешит к своим. Кругом снег.
Ловить солнце
Висеть на заборе больно и восхитительно.
Закат бьет по глазам. В ладонь вонзается ребро доски. Ноги с трудом достают до продольной планки. За забором – лес. Правило по впитыванию вечернего солнца: оставаться на месте, пока оно не скроется. Взгляда не отводить, только моргать. В глаза вливается жидкое золото, застит лес, застит все, что у Кролика по бокам и за спиной: задний фасад дома, неряшливые кусты сирени, вечерние запахи, старый сортир и холодную, вечно сырую внутри баню.
Спрыгнуть и бежать в дом можно, когда от земли ощутимо потянет холодом, а из леса, съедая остатки света, поднимется серое марево. Вот тогда можно. Тогда отцепишься от забора, шарахнешься пятками оземь, прибежишь, а тебе сразу: «Ну что, голодная?»
Пробка змеилась, как река. Крыши машин отливали сталью. Закатное солнце заставляло опускать козырьки, надевать темные очки и не смотреть на дорогу. К городу медленно двигалась армия ослепленных. Лучшее, что можно сделать, – расслабиться: тело все равно скоро возьмет свое. Напомнит о себе затекшими ногами, полным мочевым пузырем.