Все-таки какое облегчение, что дело сделано! Самое удивительное – маклер нашел ее сам.
– Здравствуйте, я Кузенков.
– Простите?
– Вы ведь Зуева Мария Дмитриевна?
– Да.
– Ну вот.
– Простите?
– Это же ваш участок двенадцать в «Звезде»?
Она сразу не поняла даже.
– Э. Мой.
– Ну вот. Продавать не собираетесь разве? Слышал, что планировали. Помощь не нужна?
Где слышал? От кого слышал? Но так или иначе – все и закрутилось.
В поселке «Звезда» ее все звали Кролик. Могли бы, наверное, и по-другому – Воробей, Мышка, Машка. Но прилип Кролик. Видно, все-таки уши сыграли роль. И шея. В самом конце улицы, в тупике находилась высокая куча лежалого гравия, поросшего сорняками. Вокруг кучи – участки, которые она помнила совсем смутно.
Вообще, от каждого дома было тогда свое ощущение – улица как будто складывалась из отдельных миров. Таких разных, что, казалось, на них погода и время суток – разные.
Последние участки остались в сознании как пробел. Слева – кусты плотные, небольшой, коричневый кажется, дом в глубине. Она вообще туда хоть раз заходила? Вроде там мальчики какие-то жили постарше.
Справа. Участок справа был другим. Довольно открытым, ну или кусты были рваными. Кажется, дом был крашен морковно-красным. Там жила женщина с бигудевой головой и подразумевался мужчина, которого Кролик вроде никогда и не видела. Или видела? Синие штаны, долговязость?
Иногда вдоль тамошнего забора – рабицы – дети рвали грибы. Во всяком случае, что-то такое. Она пыталась вглядеться в воспоминание, но память походила на очки с неправильными диоптриями. Да и само детское зрение – сплошные искажения.
Как бы там ни было: сначала они ничего не поняли. Было часов пять вечера и душно. Медленно заходила гроза.
Они сидели на куче песка в середине улицы. Вдруг прибежала Ритка и, размахивая руками, стала звать за собой. Потом так же быстро унеслась обратно, в свой конец улицы. На нее было непохоже. Подхватились, рванули следом.
Кролик пробежала мимо своего участка слева. Потом справа – Риткин. Потом начиналась та самая, чужая, дальняя часть улицы. Подбегая к тупику, увидели на траве красное. То ли тряпки, то ли сгустки какие-то. И Ритку, нагибающуюся, слоняющуюся там, как цапля.
Это было так странно, что Кролик остановилась. Хорошо помнит: подумала про мухоморы.
От быстроты воздух резал легкие холодом. Перевела дыхание, понеслась дальше. Еще на бегу стало ясно: головки роз. Много. Они усыпали исхоженную траву и колею, от участка до участка, некоторые залетели на кучу щебня. Ритка собирала их в подол.
Остальные тоже кинулись. Цветов было много, россыпь.
Но вот пришла коренастая Риткина мать в ситцевом халате с запа́хом. Велела: «Идем, Рита». Ритку увели, а они еще собирали, пока не собрали все.
Кролик кое-как открыла калитку – не рассыпать! Бросилась искать бабушку: по лицу бабушки прошла рябь, она сказала: «В таз синий клади, эмалированный».
Была пятница. Ко всем приезжали родители.
После полдника дети вернулись на песчаную кучу. Было душно. Отсюда смотрели, кто выныривает из-за угла, со стороны станции. Родители появлялись, и кто-нибудь из детей уходил, цепляясь за сумку отца или пакет матери.
Кролик ждала. Когда из-за поворота показался отец в линялых голубых летних брюках, а на шаг позади – мать в джинсовой юбке на пуговицах, она перестала дышать, потом побежала навстречу.
Поздним вечером мать и бабушка смотрели на террасе новости, а Кролик лежала, положив голову матери на колени. Было неудобно.
Бабушка с напором шептала:
– Ну, он взял и все ее розы поотреза́л.
– Господи! И что?
– Что? И на улицу выбросил.
Тут она поднесла губы к маминому уху и неслышно зашептала. Мать отвечала:
– Надо же. А я и не знала.
– А никто не знал, – назидательно закончила бабушка, оторвавшись от маминого уха.
– И что она? – спросила мать.
Но бабушка, наверное, только пожала плечами.
В телевизоре заиграла протяжная, жалобная мелодия, начался прогноз погоды. У Кролика затекли шея и голова и все вообще, но она терпела, пока можно терпеть.
Розовые головки остались плавать в китайском ярко-синем эмалированном тазу, под крышей уличного умывальника. Там сейчас было темно, свежо и влажно, гроза прошла стороной, глухо громыхая далеко за лесом.
Первой дала знать о себе шея. Затекла. Солнце ушло ниже линии глаз и ехать уже почти не мешало. Все прошло на редкость спокойно. Все эти справки-бумажки, беганье по инстанциям непонятным – Кузенков взял на себя. За деньги, естественно.
Просил, надо сказать, недорого. Когда они встречались в первый раз – она отвозила ему аванс, – даже решила: уж если он аферист, таких денег не жалко. Ну, пропадут – пропадут. По сравнению с тем, что хотели агентства, – а она мельком глянула по газетам – было очень даже по-божески.
Но оказалось не аферист. Только пахло от него какой-то затхлостью.
Кузенков попросил ключи. Хорошо, что все эти годы она хранила ключи в одном месте, в небольшой плошке из перегородчатой эмали. Когда настал момент, искать было не надо.
Он сказал:
– Вы, наверное, хотите разобрать дом? Ценное вывезти?
Ценное. Удивительно, но ничего подобного не хотелось. Она помотала головой.
– Уверены? Многие швейные машинки вывозят, велосипеды. Инструменты. Я уже лет восемь этим занимаюсь, знаю. У самого участок на Восточной.
Вот интересно, когда она ездила туда – отвозила ключи, довозила документы, – она каждый раз думала о будничном и о том, как это шоссе, которое она тоже помнила по детским поездкам, изменилось. Настолько, что в первый раз она с трудом узнала переезд, который обозначал, что две трети пути пройдены. В детстве ее почти всегда на этом месте укачивало.
Воспоминания лезли в голову по пути обратно. И что интересно, ей казалось, что чем настойчивее воспоминание, тем оно пустяшнее, незначительнее. Такой малюсенький камушек, вывалившийся из калейдоскопа, рисунок в котором с тех пор поменялся, и вставить кусочек обратно нельзя. Или можно?
Место для машины на участке Большой Юльки и ее брата Ромки было вымощено бетоном. На нем загорали. Место отличное – улицу видно. Кусты смородины и крыжовник по краю – удобно. Как будто у бассейна.
В то утро мать взяла руки Кролика в свои, перевернула, осмотрела, погладила:
– Плохо ты загораешь, дочка. Бледная. Руки надо переворачивать и солнцу подставлять. Вот так вот. И лоб открывать.
Она твердо провела рукой по ее лбу и неприятно заправила челку под косынку. И уехала, потому что было утро понедельника.
После завтрака солнце скрылось и пошел дождь.
Мальчики нашли толстую темно-зеленую гусеницу и трех слизняков. Все собрались под навесом и стали их резать. Кролик сама не резала, только смотрела. Гусеница била хвостом, и из нее потекла горчично-зеленая жидкость. Слизняки вроде бы оказались внутри такими же, как и снаружи, – студенистыми, коричневыми.
Когда интерес исчерпался, Большая Юлька сказала брезгливо: «Ну Рома». И мальчики растерли остатки слизняков и гусеницы подошвами. Остались пятна, от которых трудно было оторвать глаза.
К полудню начался как бы новый день – солнце вышло заново, девочки отправились загорать на бетон. Кролик подошла к делу основательно. Поставила старую раскладушку на лучшее место, в центре. Притащила с Юлькиной террасы две подушки и улеглась, вывернув руки тыльной стороной наружу, как велела мать. Лоб подставила солнцу.
– Тебе лучше с челкой, – сказала Большая Юлька, – ты без нее как крыска.
Кролик смолчала.
– А я знаю, почему цветы на дорогу выкинули.
Кролик смолчала снова. С Юлькой так лучше всего – и когда задирает, и вообще. Но было очень любопытно. Она ждала. Юлька сходила к кустам и нарвала полные карманы крыжовника. Вернулась и стала кусать ягоды, похожие на маленькие арбузы. Иногда плевала на бетон. Кролик ждала.
– Короче, там такое дело. Тетка там эта, она под матрасом заначку прятала. А муж ее узнал. И сказал: «Откуда такие деньги, по мужикам, что ли, шляешься?»
Кролик ничего не понимала, но слушала внимательно. Юлька снова переключилась на крыжовник.
– И чего? – не выдержала Кролик.
– А она сказала: «Нет!» А он не поверил и все ее розы посрезал.
Они помолчали. «Шляться по мужикам» звучало былинно. Кролик почему-то вспомнила трех богатырей, которые тоже, кажется, все время шлялись и еще решали куда – направо, налево. Надо будет спросить.
– Все. Зажарилась. Я в беседку.
Юлька Большая сорвала еще ягод и ушла. Кролик осталась одна. Ощущение челки под косынкой было щекотным и неудобным. Но она лежала, загорала, почти не шевелилась. Правда, в туалет встать пришлось, но терпела до последнего.
К полднику вернулась Юлька и сообщила, что назрело решение играть в карты и пить какао. Но Кролик сказала: «Я еще полежу».
Солнце уже заползло за забор, съехало со лба и груди, хотя Кролик подняла спинку раскладушки, чтобы удержать солнце на лбу как можно дольше. Теперь остатки солнца, уже не жаркие, зависли на ее талии и животе, а пальцы на ногах замерзли.
Зато у нее было время посчитать дни до приезда родителей. Прикинуть, как на подольше растянуть оставшиеся полпакета мятных пряников. Почувствовать тоску, когда набежали облака, вспомнить, как они слушали в субботу «Аббу», когда папа чинил ее велосипед, сравнить вкус оладьев Юлькиной бабушки и от своей. Ей нравилось перебирать мысли, которые окрашивались в разные цвета, в зависимости от того, куда по ее телу переползало солнце.
Ночью резко заболело горло и поднялась температура. Лоб, грудь и плечи стали гореть, потом болеть. Бабушка в халате сидела на краю ее постели. Даже в слепящем свете ночника было видно, как сильно Кролик обгорела. Бабушка смазывала ее подсолнечным маслом, потом обмотала ручку столовой ложки ватой, вымочила в растворе люголя, заставила Кролика широко открыть рот и яростно покрутила в нем адским орудием. Хуже, казалось, быть не могло.