Но когда Кролик наконец провалилась в окрашенный красным и коричневым сон, из него захотелось выбраться. Сон был наполнен слизняками и извивающимися гусеницами вперемешку с богатырями на воинственных конях с опасными копытами.
Пролежала она больше недели. Когда в пятницу вечером приехала мама, то сказала, что солнце Кролику противопоказано до конца лета.
В то, что Кузенков продаст дачу, ей не верилось.
Он все-таки совершенно не походил на маклера, вообще не был похож на продавца. Никакой шустрости в нем. Пару раз он приезжал на встречи с сыном лет восьми – тот не отходил от отца и смотрел в основном в пол.
Но месяца через два после того, как она, наконец, сдала ему все документы, запасные ключи и забыла про этот сюжет, Кузенков вдруг проклюнулся и сообщил – есть покупатели, смотрели дом, готовы брать. Осталось подписать бумаги.
Неделя была загруженной. Отчеты, машина в сервисе, дочка третью неделю в соплях. Выяснилось, что покупатели – молодая семья – спешат, так как вопрос с летним отдыхом надо решать. Готовы накинуть за то, чтобы получить имущество с обстановкой.
Тут она окончательно перестала сомневаться в талантах Кузенкова: запросить отдельные деньги за старую, пропахшую сыростью мебель, за сарай, полный неразобранного хлама, – уметь надо. Ей не хотелось брать за это денег, возникла даже мысль отказаться, но в итоге не стала. Договорились на вечер четверга: заберет машину из сервиса и сразу приедет.
Встречались у сторожки.
Она умудрилась совсем не запомнить покупателей. Лишь абрис молодой женщины с младенцем на руках, контуры мужчины и второго ребенка, мальчика. Возможно, дело было не в них и это она, Кролик, в тот момент чувствовала себя так странно, что никак не могла сосредоточиться на окружающем. Расписалась там, где Кузенков поставил галочки. Он проверил. Все правильно.
Они еще раз справились, поедет ли она что-то разбирать. Она сказала нет, и семья покупателей откланялась. Остались с Кузенковым. Казалось, он чего-то ждет, может быть каких-то слов. Еще раз поблагодарила.
Теперь он должен был передать договор в регистрационную палату и потом ждать около месяца. После этого сделка считалась состоявшейся. Но они передали ключ новым владельцам сразу. Пусть начнут убираться, пусть разгребают сарай.
Подошли к машинам.
Кузенков открыл багажник. Только теперь она заметила, что волосы у него, вероятно, некогда вились, они были еще довольно густыми, лишь на макушке наметилась проредь. Лицо – плоское, все части которого как бы перетекали друг в друга без явных границ. Но, в сущности, доброе лицо, а при известном настроении, при удачном освещении могло бы быть и симпатичным.
В багажнике Кузенкова лежал ее синий эмалированный таз. Бабушкин таз. Несколько секунд они молча его разглядывали.
– Если вы не против, я бы его забрал. Жена варенья варит много.
– Конечно.
– Сейчас таких не делают.
– Да.
Кузенков улыбнулся и сел за руль. Машина хрюкнула, дернулась; Кузенков стал сдавать задом. Все вдруг очень замедлилось, Маше показалось, что время потянулось, как жвачка: вот пыль под колесами, вот маленький рывок. Она начала колотить по капоту над водительской дверью. Кузенков изумленно глянул, машина с выдохом замерла. Он приоткрыл дверцу.
– Отдайте таз.
Он явно не сообразил, что она имеет в виду.
– Это мой таз. Мой. Пожалуйста. Отдайте.
Он вылез, с тихой обреченностью открыл багажник, а она все твердила: «Это мой таз», твердила и твердила, пока Кузенков не уехал.
Тем же летом, на которое пришлись розы, слизняки и лихорадка, Кролик умудрилась три раза за один день сбить коленку о булыжники на одном месте.
Когда она пришла мазать ногу зеленкой по второму кругу, бабушка сказала, что, если будет третий, домой можно не возвращаться, не пустит.
Третий раз случился примерно через полчаса.
От подступившего к горлу отчаяния Кролик села на траву прямо там, у подлых камней, посередине улицы, и рыдала, пока не появилась бабушка и молча не увела Кролика к зеленке и экстренному гематогену. Как она поняла? «Неужели она действительно услышала, как я плачу, – думала Кролик на обратном пути после подписания бумаг. – Неужели было так громко?»
Мертвая лиса
Я хотела умереть возле людей.
Не потому, что в лесу одиноко, нет. Хотела подарок сделать. Смерть свою им подарить. Пробежала через поле к дачному поселку. Силы таяли на бегу.
Когда выскочила на поселковую дорогу, всю в проталинах, сверкающих кристаллами подтаявшего снега, глаза почти ослепли, задние ноги онемели. Пришлось волоком волочить.
Угловой участок справа. Я была здесь летом.
Не слишком ухоженный. Неплохие пионы. Особенно розовые, на центральной клумбе напротив террасы, душистые до того, что шерсть дыбом встает. Помню, их мужчина тогда колол дрова возле сарая и на участке были две женщины и две машины. Одна женщина шла из дома к компостной куче, а другая – молодая, с короткой стрижкой – разносила по участку лейки с жидким навозом. Она была грустной. Поливала пионы под корень, придерживая листву руками в садовых перчатках. Она посмотрела на меня вдруг. Ласково так, протяжно. И пошла разводить навоз в лейке. Раз еще оглянулась и свернула за дом.
Снег только сошел. Ползу к крыльцу.
Сосны еще не пробились вверх новой порослью, мокрые старые шишки гниют в прошлогоднем опаде. Слева от крыльца, у стены, каменеет последний, упорный сугроб. Но у ступеней снег сошел, и круглые листья баданов торчат уже вовсю, нагло, как будто и зимы не было.
Так тому и быть.
Я проволокла задние лапы через листья. Хвост обмяк. Передние лапы тоже ломкие, неверные.
Забралась под крыльцо, наружу морду высунула. Зрение угасло почти, но я все носом вижу. Положила морду на лапы и вдохнула свой последний сладкий сон.
Вонь в машине стояла конкретная. У Жучки из пасти пахло хоть святых выноси, страшно было подумать, что же там в желудке происходит у этой болонки.
Она ерзала и поскуливала, металась и подрагивала. Свекровь вибрировала с ней в унисон: уговаривала, успокаивала, призывала. Пытались мы слушать новости, но на этом фоне все превращалось в дребезг, и я попросила Юру выключить радио.
Машину вела моя мать, Елена, Юра, муж мой, сидел рядом с ней, впереди. Сидел аккуратно, сняв очки, наблюдая близоруко за однообразием вида за окном. Он односложно отвечал на реплики моей свекрови: терпеливо, ласково, с легким звоном в голосе.
В багажнике лежали торт из магазина и пирог, испеченный свекровью. Кроме того, вареные яйца, сыр, хлеб, паштет, кусочек масла в отдельной пластиковой коробке. Ехали открывать дачу. Греть и мыть дом, налаживать водопровод и канализацию.
Мы бы не потащили свекровь в мерзлый дом, полный мышиного помета, но очень уж она просилась. Сказала, хочет воздуха, сказала, будет гулять с Жученькой.
Что ж. Тем более, день рождения у нее – не откажешь.
Мы думали, в пятницу утром можно будет проскочить. Но нет. Трасса ползла еле-еле. Вдохнув весну, все захотели вырваться из городской тесноты.
Несколько раз Жуча заходилась лаем от вида собак, высовывающихся в окошки других машин. Лаяла она с базарной ненавистью. Но быстро выдыхалась.
В общем, ехали медленно. Как могли, поддерживали беседу и знали, что по приезде нас ожидает не только свежий воздух, но еще и новости от соседей, и время, застывшее в доме с прошлой осени.
Я знала, что увижу в своей комнате брошенную на спинку кровати серую кофту с поясом. Наверняка найдется оставленная на втором этаже чашка с чаем, испарившимся, но в коричневом пыльном налете по стенкам. И список продуктов на подоконнике в столовой. Они будут взывать ко мне, как фотографии детства. Год прошел.
У свекрови на коленях два пакета: в одном кусочки конфет «Ласточка», в другом – котлета. Жучкины допинги.
Мать выстлала заднее сиденье старым пледом. За час дороги он покрылся Жучкиной шерстью.
После очередной «Ласточки» Жучку начало рвать.
Сделать мы ничего не могли. Пробка. Ни парковочных карманов, ни заправочных станций.
Муж надел очки и смотрел на болонку, содрогающуюся в спазмах. Она напоминала гусеницу, двигающуюся вхолостую. В салоне остро запахло кислой рвотой. Все, не сговариваясь, стали открывать окна.
– Ничего страшного, – сказала мать, – это у нее просто желудок очищается.
Никто не нашелся, что добавить.
Когда собачьи спазмы утихли – свекровь все искала в недрах матерчатой сумки бутылку воды, – мать спросила:
– Дина, посмотри на сиденья. Сильно испачканы?
Я посмотрела. Сиденья не пострадали: Жучкина рвота угодила на пол.
Они приближаются.
Смерть омывает мне морду, ласкает передние лапы.
Слышу движение на соседних участках. К соседям через дорогу приехала серебристая машина; открывают ворота, вдыхают наш звонкий воздух.
На участке справа женщина с тяжелым крупом в черных лосинах внимательно осматривает стволы яблонь. Она вглядывается в кору молоденькой яблони, стучит по ней и ногтем поддевает, покуривая смрадную сигарету.
Дальше по улице жгут мусор, несет паленой резиной. Еще дальше, за общим забором, лежит малое шоссе, оно ведет к большой трассе. Чую вибрацию от всех машин, от грузовиков и мотоциклов, слышу груженые, слышу порожние, автобусы с детенышами, прицепы с разным.
Но вокруг нас со смертью только крыльцо, только кристаллы талого снега, пахнет сырой листвой, сырым деревом и арбузом.
Я прожила счастливую жизнь. Отпрыски мои рассеялись по лесам. Я охотилась всласть, и движенья мои были легки. Иногда болела, тогда шерсть моя редела, залысины на спине приходилось тереть о траву, но на мне как на кошке – все быстро, все незаметно, и хвост мой овевал ветер, хвост мой вел меня. И нос мой вел меня, и листья под лапами, и листья над головою, и мышцы мои упругие, все это было мною и было радостью.