Работа прочищает голову. Вероятно, от этого в последние дни вызрело у меня дело, или, как сейчас принято говорить, проект, не менее насущный, чем докторская. Похоже, я приближаюсь к тому, что чувствовал ребенком в пору, когда был интуитивно, естественно открыт чуду.
Теперь, когда жизнь страдает такой отчетливой определенностью, ощущения тайны и красоты, с которыми я связывал туман, стали мне еще дороже.
С некоторых пор я стал заигрывать с мыслью, что могу попытаться с ним, как бы это сказать, слиться. Нащупать общий ритм, нашу схожесть.
17 июня
Наконец, решился и сделал первый шаг.
Под вечер оторвался от письменного стола, ушел в поле, бродил-бродил, и как-то так вышло, что стал танцевать. Сначала было самому чудно́́. Озирался, зажимался. Потом, однако, сознание уступило место движению. Я зачерпывал туман руками, нырял в него глубже и глубже, двигаясь все свободнее. А потом и вовсе забылся.
Проснулся утром в поле. Поздно, уже жарко, рубашка отсырела, измялась. Вернулся в дом, забрался в койку. Лоб и щеки горят, руки и ноги подрагивают мелко-мелко, но, напротив, холодные. Проснулся лишь к вечеру. Хотел позаниматься, да как открыл книжку, так и захлопнул. Завтра.
18 июня
Закончил главу. Пишу, не могу остановиться. Поразительно.
22 июня
Пишу. Все отныне обновится. Еще не вечер.
27 июня
Текст и вечерние встречи. Чувство наполненности удивительное. Продолжать.
29 июня
Сейчас солнце стоит еще высоко, день жгуч, безмолвен и угрожающ, но через пару часов тени начнут темнеть и удлиняться, все вокруг смягчится: словно бы потеряет в гордости, но приобретет в принятии. Я встану из-за стола, сяду на крыльцо с кружкой чая и стану ждать. Как я угадываю момент? Не по времени, не по первой вечерней прохладе и не по пению кузнечиков. Тело само угадывает, само командует и само ведет. Я встаю и иду.
11 июля
С тех пор как мы с Павлом говорили, прошло десять дней. В тот, последний, раз он звучал необычно радостно. Сказал, что работа спорится и что с ним происходят замечательные, принципиальные, так и сказал – принципиальные, изменения. В подробности вдаваться отказался – сказал, приедешь, поговорим. Интонации такие я давно забыла, а ведь в начале знакомства он был именно таким – часами заливался о том, что, если не терять интерес к устройству мира, жизнь никогда не будет скучной. Ну и, конечно, без конца про кантов-гегелей, как другие про армейских старшин или школьных друзей рассказывают.
В доме нет электричества, поэтому с идеей о мобильной связи пришлось расстаться. Но два раза в неделю он звонит мне с почты. Конечно, и на почте телефон мог сломаться – он там, кажется, один. В этой глуши все что угодно может случиться, во всяком случае, я ничему не удивлюсь. Там и дачников-то по пальцам – добираться слишком долго, а приличного подъезда за все эти годы так и не построили.
Я-то это понимаю, а вот Павел нет: не отдает себе отчета, что только человек, имеющий светлые детские воспоминания, может найти романтику в глуши, истерзанной оврагами.
По правде сказать, я не печалюсь, что мы проводим лето порознь. За осень и зиму мы успеваем так насидеться в квартире, что пожить отдельно не повредит. Но пару-тройку раз за сезон все-таки заставляю себя туда добраться, сделать ему приятное.
Сегодня четверг. Если завтра не позвонит, в субботу придется ехать. Лучше бы позвонил.
12 июля
Не позвонил. Весь вечер торчала у телефона. Не пошла в театр, вообще никуда не пошла. Ищу расписание пригородных электричек и злюсь. Ну как так можно? Ну неужели нельзя было найти способ дать знать о себе? Дойти до соседей, например. Ну да, километр. Ну и что?
Не люблю деревню, вот не люблю. И электрички, и вонючие автобусы – не люблю. А вот он любит. Когда только поженились, казалось, что мы – словно одно тело. Но в какой-то момент обнаружила: нет, два отдельных человека. Как это случилось, когда? И, главное, что делать с этим?
13 июля
Добралась до деревни, вчера был дождь, кругом лужищи, слякотища, туфли загублены, голова после вонючего автобуса кружится, спина ноет, но кое-как добрела.
Дом не заперт и пуст. На крыльце книга брошена – одна из его толстых немецких монографий. О Канте. Отсырела. На крики не отозвался. Постель разобрана, но почему-то кажется, что в ней давно не спали. На столе письменном – ворох блокнотов, кипы страниц. Почерк – как иероглифы. Его никогда не смущало, что при отсутствии электричества придется писать от руки. Посуда чистая, хлеб в целлофане.
На почте сказали, телефон исправен. Однако Павел не показывался. Надо бы поискать его дневник – он из тех людей, что имеют привычку фиксировать каждый шаг и вздох. Павел такой, себе на уме. Человек-контейнер. Вот он. Последняя запись – только у врачей каракули хуже – совпадает с датой звонка. Уйти в деревню и запить? На него не похоже.
Участок порядком зарос, хотя косить – его забава. Обошла двор, заглянула в сарай. Пройдусь, может, гуляет, бродит? Надела на босу ногу галоши, побрела полем.
Смеркается. Не по себе. Надо возвращаться в деревню, идти в полицию. Или лучше в райцентр. Но сил нет. Завтра. Надо отдышаться, успокоиться, сообразить.
Такое и раньше было – уходил за хлебом, возвращался к ночи, говорил, мысль пришла, гулял. На море как-то после вечернего купания остался спать на пляже, как ни уговаривала. А то вроде – ничего, болтает, ходим куда-то вместе, готовить принимается. Он, если захочет, хорошо готовит и всегда что-то свое, не по книгам, а как из воздуха – раз-раз пирог состряпает, раз-раз соус к макаронам.
Поле кончилось, пошли буераки. Ноги вымокли. В галошах хлюпает. Всё, назад.
Найдется – все ему скажу. Всё, всё, всё. Вообще, пора нам жизнь как-то заново начать. Как-то договориться о чем-то. Как-то встряхнуться, что ли, обоим. Может быть даже, снести халупу эту деревенскую, поставить сруб нормальный, коли уж на то пошло. Тогда, правда, и душ, и колодец нужен, и электричество. Или продать все или еще что-то придумать.
На склоне среди травы что-то белеет. Да, что-то там белеет. Ладно, пять верст бешеной собаке не крюк.
Подхожу: футболка, на ней линялое «Юрмала, 1999». Майка, которую давно пора отправить на тряпки. (Купили в Юрмале во время первого совместного отдыха. Он тогда меня зачем-то Ируном называл. Ужасно противно, а ему нравилось. «Ирун, иди сюда». На самом деле мне тоже нравилось, но только если он, а от других – невыносимо. Потом перестал.) Ткань волглая. Когда беру ее в руки, из складок вылетает шмель и ошарашенно бьется мне в лоб. От неожиданности роняю футболку в траву. Она выглядит бездыханной.
Я бегу. Мое дыхание, хриплое и прерывистое, бежит рядом со мной. Трава обнимает ноги, хлещет и ласкает. Плотный туман ровно стелется над полями, доходит до колен. Словно я совершаю забег в молоке. Хочется стряхнуть его, как липкий талый снег.
Зачем-то оборачиваюсь – туман руки ко мне тянет. Добраться до деревни. Добраться, там соображу.
Я бегу. Над оврагами, в вате, блуждают редкие огоньки. Деревня на том краю поля с тихим вздохом погружается в недолгую летнюю ночь.