бя есть на меня особые планы… что я могу быть тебе полезен. Белазий как-то сказал, что ты любого человека используешь, сообразуясь с его способностями, и если я не многого стою как боец, ты все же найдешь мне применение. Это правда?
— Истинная правда. Я понял это сразу же, еще до того, как подумал, что ты мог бы быть моим сыном. Я понял это, когда увидел, как ты противостоял Утеру в ту ночь, когда в глазах твоих еще стояло видение и сила окутывала тебя словно сияющий плащ. Нет, Мерлин, из тебя никогда не выйдет король или даже принц таким, как видит их весь мир, но, когда ты вырастешь, я верю, что король, рядом с которым ты будешь, сможет управлять хоть целым миром. Теперь ты понимаешь, почему я отправил тебя учиться у Белазия?
— Потому что он очень ученый человек? — осторожно спросил я.
— Он порочный и очень опасный человек, — прямо сказал Амброзий. — Но он обладает изощренным и пытливым умом, он много путешествовал и владеет множеством умений, какие тебе не представится шанс приобрести в Уэльсе. Перенимай их у него. Я не хочу, чтобы ты во всем следовал за ним, поскольку есть места, куда тебе дорога заказана, но ты должен научиться всему, чему только сможешь.
Я поднял голову, затем кивнул:
— Тебе о нем известно. — Это было утверждение, а не вопрос.
— Если ты имеешь в виду то, что он жрец древней религии, да, мне это известно.
— И ты не возражаешь против этого?
— Пока что я не могу себе позволить выбрасывать ценные орудия лишь потому, что мне не нравится их отделка. Он полезен, и потому я использую его. Если ты мудр, то будешь поступать так же.
— Он хочет взять меня с собой на следующую церемонию.
Амброзий нахмурил брови, но промолчал.
— Ты мне запрещаешь пойти?
— Нет. Ты пойдешь?
— Да, — медленно сказал я, серьезно и тщательно подбирая слова. — Милорд, если ты ищешь… то же, что и я, то тебе приходится искать в самых странных местах. Человек не может все время смотреть только на солнце, не опуская свой взор вниз, на его отражение в земных вещах. И если оно отражается в грязной луже, то все равно не перестает быть солнцем. Нет такого места, куда я отказался бы заглянуть, чтобы найти его.
— Вот видишь? — улыбнулся Амброзий. Он отклонился, почти присел на край стола и, казалось, совершенно расслабился. — Тебе не нужно никакой охраны, кроме Кадала. — Он откинулся назад, опершись спиной о край стола, расслабившись и отдыхая. — Она назвала тебя Эмрисом. Дитя света. Один из Бессмертных. Божественный. Ты знал, что означает твое имя?
— Да.
— Разве ты не знал, что меня зовут так же?
— Как и меня? — тупо переспросил я.
Он кивнул:
— Эмрис… Амброзий — одно и то же имя. Мерлин Амброзий — она назвала тебя в мою честь.
Я удивленно посмотрел на него.
— Я… да, конечно. Мне и в голову никогда не приходило…
Я рассмеялся.
— Чему ты смеешься?
— Нашим именам. Амброзий, Князь света… Она всем говорила, что моим отцом был Князь тьмы. Я даже песенку об этом слышал. В Уэльсе обо всем слагают песенки.
— Когда-нибудь я попрошу тебя мне ее спеть… — Внезапно он стал серьезным. Его голос зазвучал глуше. — Мерлин Амброзий, дитя света, посмотри в огонь и скажи мне, что ты там видишь. — А затем, когда я испуганно взглянул на него, требовательно добавил: — Сейчас, сегодня ночью, пока не погасло пламя, пока ты утомлен и тебя одолевает сонливость. Смотри на жаровню и говори со мной. Что будет с Британией? Что ожидает меня и Утера? Смотри, мой сын, потрудись ради меня… скажи мне…
Все было бесполезно; я бодрствовал, а языки пламени постепенно опадали; сила исчезла, оставив в комнате быстро остывающие тени и мужчину и мальчика, погруженных в беседу. Но из любви к нему я обратил свой взор на тлеющие угли. Царила полная тишина, если не считать шелеста осыпающейся золы и потрескивания остывающего металла.
— Я не вижу ничего, кроме угасающего огня в жаровне и горячих углей, — произнес я.
— Продолжай смотреть.
Я почувствовал, как мое тело начало покрываться испариной, капли пота побежали по крыльям носа, из подмышек, проступив в паху, потекли по ногам. Сцепив руки, я зажал их между коленями так, что стало больно пальцам. Виски раскалывала жестокая боль. Резко качнув головой, чтобы стряхнуть ее, я поднял глаза.
— Бесполезно, мой господин. Прости меня, я не могу. Не я повелеваю богом — мой бог повелевает мной. Возможно, настанет день, когда я смогу по собственной воле или повинуясь твоему приказу увидеть грядущее, но сейчас видения приходят сами по себе или не приходят вовсе. — Я развел руками, стараясь объяснить. — Это все равно что ждать под небесами, затянутыми тучами; внезапный порыв ветра разрывает пелену, и из вышины ударяет солнечный сноп. Иногда он падает мне на лицо, иногда я лишь стою на пороге мимолетной колоннады лучей. Однажды весь этот храм света станет моим. Но не сейчас. Я ничего не силах увидеть. — Силы покидали меня. Я чувствовал это по своему голосу. — Прости, милорд. Я не в силах помочь тебе. У тебя еще нет своего прорицателя.
— Нет, — произнес Амброзий. Он опустил руку мне на плечо, а когда я встал, привлек меня к себе и поцеловал. — Только сын, который не ужинал и устал до смерти. Иди спать, Мерлин, и проведи остаток ночи без снов. Еще настанет время для твоих видений. Доброй ночи.
Той ночью видения больше не посещали меня, но мне приснился сон. Я никогда не рассказывал о нем Амброзию. Я снова видел пещеру на склоне холма и девушку по имени Ниниана, выходящую из тумана, и мужчину, ожидающего ее возле входа в пещеру. Но лицом эта Ниниана никак не походила на мою мать, а мужчина возле пещеры не был молодым Амброзием. Там сидел старик, и лицо у него было моим.
КНИГА IIIВОЛК
1
Пять лет провел я у Амброзия в Малой Британии. Оглядываясь назад, я вижу теперь, что многое из произошедшего тогда изменилось в моей памяти, подобно разбитой мозаике, которую спустя годы восстанавливает мастер, почти позабывший картину. Кое-что возвращается ко мне ясно, во всех мельчайших чертах и красках; другие события и дела, быть может, более важные, видятся словно в тумане, словно через пелену, которую набросило на них все, что случилось с тех пор: смерть, печали и горе, гнев, смененный на милость, предательство, сменившее любовь. Места всегда вспоминаются мне лучше всего, многие столь ясно, что кажется, и сейчас я словно могу войти в них, и будь у меня власть сосредоточить свою мысль или сила, что некогда покрывала меня как плащ, я мог бы воссоздать их здесь, в темноте, как когда-то воссоздал я много лет назад для Амброзия Хоровод Великанов.
Я вижу ясно места и мысли, что являлись мне тогда в сияющей новизне, но люди — дело иное: иногда, вороша свою память, я спрашиваю себя, не путаю ли я одного с другим — Белазия с Галапасом, Кадала с Сердиком, бретонского военачальника, имя которого я давно позабыл, с капитаном моего деда в Маридунуме, который когда-то пытался сделать из меня искусного бойца, поскольку твердо верил, что именно об этом должен мечтать любой, пусть даже незаконнорожденный принц.
Но когда я пишу об Амброзии, он будто сидит рядом со мной, будто светится в моей темноте, как светился внутренним светом юноша в высокой шапке той зачарованной морозом первой моей ночью в Малой Британии. Даже лишившись одежд магической силы, я могу вызвать из тьмы его глаза, уверенный взгляд из-под насупленных бровей, линии грузного тела, лицо (что кажется мне сейчас таким молодым), на котором отпечатана всепоглощающей, непреклонной волей суровость, что заставляла его обращать взгляд на запад, к закрытому для него королевству все двадцать с лишним лет, которые потребовались ребенку для того, чтобы вырасти в воина и вождя и создать — наперекор слабости и нищете — ударную силу, что росла с ним самим, ожидая своего часа.
Об Утере писать труднее. Или точнее, трудно писать о таком Утере, каким он был в прошлом, как о части истории, которая уже много лет как завершена. Еще живее, чем Амброзий, Утер сейчас со мной; не здесь, в темноте пещеры, где пребывает та часть меня, что исходит от Мирддина, — частица Утера и по сей день хранит в солнечных лучах Британские берега, воплощает планы, которые я строил для него, сверяясь с картой, показанной мне однажды летним днем Галапасом.
Но нет уже, разумеется, Утера, о котором я пишу. Есть человек, ставший итогом всех нас, человек, который есть мы все: Амброзий, воспитавший меня; Утер, трудившийся бок о бок со мной; я сам, использовавший Утера, как использовал я всякого, кто волею моего бога встречался на моем пути, чтобы сотворить для Британии Артура.
Время от времени из Британии доходили новости, а иногда — через Горлойса Корнуэльского — и вести из дому.
Все сходилось к тому, что после смерти моего деда Камлах не поспешил немедленно разорвать давний союз со своим родичем Вортигерном. Ему требовалась уверенность в своих людях и в себе самом, прежде чем он решился бы поддержать «сторону молодых», как звала себя клика Вортимера. Но и Вортимер остановился за шаг до открытого бунта, хотя было ясно, что рано или поздно этот шаг должен быть сделан.
Король Вортигерн снова оказался меж молотом и наковальней: желая оставаться королем британцев, он должен призвать на помощь соплеменников своей жены-саксонки, а саксонские наемники год от года увеличивали свои требования, — страна приходила в упадок и истекала кровью под игом того, что народ открыто называл Саксонской Чумой, а в западных землях, где народ сохранил еще толику свободы, зрело восстание и люди только и ждали прихода вождя всех вождей. Положение Вортигерна становилось все более отчаянным; вопреки здравому смыслу он вынужден был все больше доверять командование западными войсками Вортимеру и его братьям, чья кровь не была осквернена саксонской заразой.
О матери не было вестей, кроме той, что она пребывает под защитой обители Святого Петра. Амброзий не посылал ей писем. Если до ее ушей дойдет, что у графа Британского в Керрике объявился некий Мерлин Амброзий, она все поймет, но весточка или письмо прямо от врага верховного короля навлекло бы на нее ненужную опасность. Вскоре она сама обо всем узнает, сказал Амброзий, ждать осталось недолго.