Из сарая показалась огромная доска, бодро засеменила к дереву, подпрыгивая на ходу. Под доской мелькали Манькины валенки.
– Стой! – закричал Стёпка. – Клади доску, мы её сами дотащим!
Манька послушалась, выбралась из-под доски. Утёрла нос варежкой. Тёма и Стёпка взялись за доску, крякнув, с трудом оторвали от земли.
– Она её так хорошо несла, чего ты вылез? – рассердился Тёма.
– Нельзя маленьким тяжести таскать! – упрямо сказал Стёпка.
Они, качаясь, сделали пару шагов. Манька снова подскочила, подлезла под доску и побежала с ней вприпрыжку к дереву.
– Да мне не тяжело! Раньше, когда дедушка в силе был, тоже поднять ничего не могла. А теперь, как у деда сила убавляется, у меня и прибывает…
– Теперь ждёшь, как дед глупеть начнёт? – проворчал Тёма, задетый тем, что маленькая девчонка оказалась сильнее их обоих. Стёпка толкнул его в бок, но Манька, к счастью, не слышала. Продолжала болтать, не замолкая.
– Дед у меня старый, а воды натаскай, а дров напили да наколи, а скотину обиходь… А убирать-стряпать? И то сказать – старый-старый, а как, бывает, до солнца разосплюсь, норовит сам всё сделать…
Тёма командовал. Раз! – и доску подожили на чурбан. Два! Манька с мотком верёвки встала на край доски. Три! Стёпка, разбежавшись, прыгнул на другой её конец, и – четыре! – Манька уже сидела на верхушке дерева, взлетев туда, как рюкзак Звездочёта.
Манька, привязав верёвку к верхней ветке, соскользнула по ней вниз и, по приказу Тёмы, побежала в лес за давешней своей вязанкой хвороста. Стёпка же влез по верёвке на дерево и стал, сверяясь с Тёминым берестяным рисунком, вкруговую подпиливать ствол.
Тёма тем временем кидал в дупло принесённые Манькой хворост, мох, бересту, мешок углей в два своих роста и бочку кедрового масла. А Манька, помогая ему, всё не могла наговориться:
– Зимой, бывает, житьё поскучнее. Мороз завернёт, из дому дён по десяти ходу нет, птица на лету мрёт…
Стёпка спустился с дерева, бросил сумку с часами у подножия и побежал к Тёме и Маньке.
Дупло было набито и законопачено. Из него торчал обильно смоченный маслом мочальный фитиль. Тёма поднёс к фитилю кресало и стал кремнём[28] высекать огонь. Стёпка с обожанием смотрел на друга, совсем забыв о лежащей под деревом сумке с часами.
И напрасно. Потому что в это время граф быстро, как куропатка, зарылся в снег. От сарая, где он только что сидел, к дереву пополз белый сугроб. А сумка сама вдруг зашевелилась. Подпрыгнувший к ней членистоногий изо всех сил тянул её за лямку навстречу сугробу.
Манька, случайно оглянувшись, взвизгнула и метнула в насекомого поленом. Тот отскочил и, подхрамывая, поскакал к сараю. Манька подбежала к дереву, схватила сумку, а на то место, где была лямка, кинула хвост верёвки, свисавшей с верхушки дерева.
Мочальный фитиль загорелся. Тёма приказал всем немедленно отбегать назад.
– Пятнадцать… четырнадцать… двенадцать… – считал Тёма.
– Тринадцать, – поправила Манька.
– Откуда «тринадцать», ты не путай! – огрызнулся Тёма.
– Ты после четырнадцати двенадцать сказал, – вступился за Маньку Стёпка.
– Вот, совсем сбили! – сердился Тё-ма. – Я на чём остановился?
Пока они препирались, ползучий сугроб подобрался к тому месту, где прежде была сумка. Из-под снега высунулась рука графа; нащупав, крепко схватила верёвку.
Тут всё вокруг задрожало, взметнулся снег. Дерево окуталось дымом и пламенем.
– Поехали! – закричал Тёма.
Дерево медленно, как и всякая ракета, оторвалось от земли и, набирая скорость, стало подниматься вертикально вверх. Стёпка и Манька, остолбенев, смотрели на это чудо. Из окна высунулся перепуганный дед Данила. В клубах снежной пыли, дыма и пламени никто не заметил, что вслед за деревом, вися на верёвке, улетал и граф Мовэ. А за рёвом огня никто не услышал ни его воплей, ни отчаянного стрёкота членистоногого.
Поднявшись на нужную высоту, от дерева, как ступени от ракеты, стали отделяться подпиленные части, падая во двор чурбаками дров. Манька прыгала, смеялась и хлопала в ладоши. А когда посмотрела на дом, запрыгала и захлопала ещё веселее: крыша сама собой выровнялась, выпрямились стены. Из труб потянулся дымок. С мычанием из леса побежала в родной хлев скотина, за ней прилетела птица…
Тёма достал колечко Ивана Степановича и протянул Маньке:
– А это тебе от Ванечки.
– От Ванечки? – Манька зарделась, поцеловала сначала колечко, потом Тёму и Стёпку. Подбежала под дедово окно.
– Вот, а ты говорил, Ванечка забудет! – Повертела ладошкой, чтобы дед увидел тонкой работы серебряное колечко: как будто две птичьи лапки держат большой, красивой огранки изумруд.
Глава шестнадцатая
Тёма, Стёпка, Манька и дед Данила сидели за деревянным столом в горнице. Весело горел в печи огонь. Горница была вся резная – и стены, и мебель и утварь, как кабинет Ивана Степановича в Петербурге, были украшены узорами и росписью. Резьба, впрочем, была затейливее, с барельефами, изображающими сцены с людьми, животными и птицами. Над лавкой в резной тяжёлой раме висела огромная, в полстены, старинная карта России.
Тёма заканчивал рассказ о своих космических изобретениях:
– А в ближайшей перспективе, то есть скоро, планирую ракету на Марс…
– Нет на небе никакого Марса, – пробурчал дед.
Тёма запнулся. Но вступился Стёпка:
– Ну да, у греков он назывался Арей, это у римлян – Марс. Ну, как у греков Афродита, а у римлян та же самая богиня – Венера.
Дед в раздражении заёрзал на стуле:
– Так и говори, полетишь к звезде Арей.
Тёма не был силён в астрономии. А также в истории. И математике, физике, химии и биологии. И в остальных предметах тоже. Зато, как говорил папа, у него была хорошо развита фантазия. Или, как считала мама, он отлично врал. А это тоже надо уметь. И для этого нужна находчивость. Тёма растерялся только на одну секунду.
– Этот самый Арей – звезда. А Марс – это планета. Вы меня не путайте. Главное, что полетим туда на ионном двигателе. Его устройство вы не поймёте, и я вам объяснять не буду. На Марсе нет воздуха, так что я сейчас конструирую скафандр, то есть костюм, в котором можно дышать…
Говоря всё это, на листке бумаги Тёма нарисовал ракету, космонавта в скафандре. Степка смотрел на Тёму восторженно. Дед старался сохранять на лице выражение насмешливое, однако видно было, что слушает он с интересом. А Манька водила по рисункам рукой, чтобы все видели сверкающее на её пальце изумрудное колечко, на которое она то и дело радостно поглядывала.
– А где граф? – неожиданно поднял голову Стёпка.
– Наверное, пушнину промышляет? – предположил Тёма.
Манька промолчала.
А граф в это время летел в плотных слоях атмосферы. Обгоревшие меха его развевались. Из нагрудного кармана с ужасом выглядывал дрожащий членистоногий. Граф через лорнет смотрел вниз. Время от времени подносил лорнет и к глазам насекомого:
– Помаши ручкой!
Членистоногий послушно махал всеми шестью лапками. А граф кричал:
– Братский привет народам Австралии!.. Океании!.. Южной Америки!..
…И дед Данила тоже размахивал руками, шлёпал ладонью по «Большому чертежу» – так он именовал висевшую над лавкой карту Российской империи:
– Я ещё мальчишкой был, когда мы этот чертёж сотворили! Сотен десять, почитай, путешественников путевые сказки собрали, все в один план свели, это не мастер делал? Я и любое дерево расписать могу! Узор могу хоть листовой, хоть морской – на какой подрядят. И резьбу любую наведу. Лучше меня никто не сработает. А ключа – не доспею. Нет! И никто не сдюжит. Нет теперь мастеров. Потому как прежде слово знали. А нынче забыли.
Тёма и Стёпка, сникнув, сидели на лавке. Манька осторожно взяла деда за руку, прижалась, зашептала на ухо. Дед перестал кричать, что-то буркнул. Манька зашептала опять. Дед прокашлялся и сказал, уже спокойнее, что был, конечно, мастер. Его, деда Данилы, прадед, Фёдор Андреевич. Матушка рассказывала. И рукодельник, и зодчий был знатный.
– Он и в России, и в заграничье известный, – продолжал дед. – Да только матушка говорила, что ещё ребёнкой провинилась перед ним, и из-за этой её вины вышли Фёдору Андреевичу великие неприятства, затосковал он и рано помер. Не могла она ни прощения попросить, ни вины исправить.
– Ну, это легко. – Тёма улыбнулся. – К Фёдору Андреевичу съездить, прощения попросить. Вину исправлять мы мастера, раз плюнуть. Если только вы гарантируете…
– Обещаете, – перевел Степка.
– …обещаете, что Фёдор Андреевич ключ сделает. А то времени у нас всё меньше и меньше. До захода солнца успеть нужно.
Манька опять что-то зашептала деду. Тот кивнул. Манька вихрем метнулась за дверь, тотчас вернулась с холщёвым узелком в старинной вышивке. Дед бережно развернул ткань:
– Это от матушки осталось. Ежели впрямь Бог сподобит с Фёдором Андреевичем свидеться, ему передайте. Толку в этих камениях я не знаю; не разумею, отчего они прадеду такой ценою обошлись, это вы тогда от него самого услышите.
Он передал ребятам два белых резных камня, накрепко спаянных известью, с какой-то надписью латинскими буквами. Тёма аккуратно завернул камни в холстину, а Стёпка уложил узелок в сумку с часами.
Глава семнадцатая
Солнце, до этого почти неподвижно стоявшее в зените, двинулось к западу. Нужно было отправляться, а графа по-прежнему нигде не было видно. Тёма заволновался, вышел на крыльцо, сложил руки рупором:
– Ваше благородие! Аллё! Граф! Мсьё! Сэр! Герр Мовэ! Гоу хоум! Ехать пора!
Ответа из леса не было. Манька потянула Тёму за рукав.
– Воля ваша, не нравится мне этот тараканий граф. Ехали бы без него.
Тёма оживился:
– А действительно. Чего мы его ждём? Если он до вечера не объявится? Да и вообще, зачем он нам нужен!..
– Но разве ж можно так? – удивился Стёпка. – Его ж Иван Степанович послал с нами поехать. И вот мы теперь за тысячу вёрст и за сто лет от дома человека бросим?