Не сговариваясь, Стёпка и Тёма выскочили из своего укрытия, бросились к речке. Парень лежал ничком на песке, у кромки воды. Мальчики отволокли его на траву и перевернули на спину. Он был без сознания. Волосы и брови обгорели, лицо покрылось копотью.
Как из-под земли возник граф, уже в коротком кафтане с огромными серебряными пуговицами, подвязанный шарфом, с треуголкой на голове. Отодвинул ребят от раненого, стал его реанимировать так, словно занимался этим всю жизнь:
– Ein – zwei, ein – zwei…
Держа паренька за щиколотки, граф сгибал и разгибал его ноги, энергично сводил и раскидывал по сторонам руки. При этом безостановочно докладывал результаты своей разведки. Говорил он теперь с сильным немецким акцентом.
– Нужно schnell бистро немедленно уезжайт, потому што ми попаль в Москвию к jung молодой König Питер Первый…
Он рассказал, что находятся они сейчас на реке Яузе, где идёт бой двух потешных полков. Но потешные не значит весёлые, а значит учебные. И убить, и покалечить здесь могут по-настоящему. И поэтому…
Паренёк чихнул, открыл глаза и, увидев над собой лицо в треуголке, прошептал:
– Herr бомбардир….
Попытался встать, но граф, прикрикнув, приказал лежать.
Стёпка присел возле парня:
– Извините, пожалуйста, не знаете ли вы случайно некоего Митю, у которого брат Данила…
Но не успел договорить, как раненый вскочил, крича:
– Нет у меня брата, и не имел никогда! И ни о каком Даниле слыхом не слыхивал!
Вырвался из рук графа и бросился прочь. Глядя ему вслед, Стёпка вздохнул:
– Гром меня разрази, это и есть Митя. Только, боюсь, умом повредившийся.
– Вот и мы такими станем, – забыв про акцент, объявил граф. – Если немедленно не уедем.
Они смотрели, как у высокой стены деревянной крепости мечется маленькая фигурка Мити. Сверху смеялись солдаты в зелёных мундирах. Выкрикивали что-то, видимо, оскорбительное.
Тёма подумал, может быть, Митя хочет сдаться в плен? Но для этого (Тёма видел в книжках) нужно было идти с белым флагом или подняв вверх обе руки. Митя же приставил к крепостной стене длинную штурмовую лестницу и полез по ней, грозя с удивлением смотревшим на него солдатам в зелёных мундирах. Дождавшись, когда Митя вскарабкается на последнюю ступеньку, один из солдат ногой отпихнул лестницу, и Митя, вместе с нею описав широчайшую дугу, упал в воду. Солдаты захохотали.
Тёма оглянулся. Стёпка, переживая, следил за Митей, а граф куда-то исчез. Тёма инстинктивно схватился за сумку, но и она, и часы были на месте.
Митя, вынырнув, выбрался на берег и снова пошёл на штурм.
– Митя, стой! Убьёшься, дурак! – Стёпка выскочил из траншеи и через мостки бросился к нему.
Но Митя был уже на середине лестницы. Солдаты в зелёных мундирах стали её болтать и дёргать и тем его стряхнули. Митя полетел вниз, и если бы Стёпка не успел отпихнуть его в сторону, ударился бы спиной об острый камень, торчащий из земли. От Стёпкиного же толчка он упал в траву и остался неподвижно лежать, хотя на него со стен лили воду и стреляли шрапнелью из пищалей[33].
Стёпка подполз к поверженному и склонился над ним. Оглянулся на Тёму и отчаянно замахал руками. Тёма понял, что случилось что-то совсем непотешное и бросился к мосткам.
Не глядя друг на друга, Стёпка и Тёма под градом шрапнели (оказавшейся сушёным горохом, который, однако же, бил пребольно) подхватили неподвижного Митю и потащили на другой берег. Рука его прижата была к груди, и сквозь пальцы проступала кровь.
Они осторожно положили его под дерево. Митя медленно открыл глаза и тотчас снова смежил веки. Видимо, жизни его оставались считанные минуты – под рукой на мундире расплывалось алое пятно, и кровь капала на траву.
Меж тем ушла гроза, просветлело небо. Снизу послышался рожок и команда к обеду. Всё пустынное пространство обоих берегов зашевелилось, и из травы, из кустов и из-за камней целыми шеренгами поднялись солдаты – мальчишки тех же примерно лет, что Митя и Тёма со Стёпкой. С криками понеслись они к речке, на ходу скидывая мундиры. Вода закипела с двух сторон, но вместо ожидаемого побоища началось весёлое купание, с брызгами и хохотом.
Митя приподнял голову, Степка её придерживал; Митя простёр перед собой руку, как делали – Тёма видел на картинах – все знаменитые умирающие, заговорил негромко и торжественно:
– Коли вы по душу мою явились, то знайте – Богу известны и сердце, и совесть моя. И чисты они перед лицом царя нашего, Петра Алексеевича! Это и подтвердил я смертным моим подвигом, государя ради. И перед братом Данилою совесть моя невинна. Не разбивал я ключа, но не поверил он мне. Со врагами Петра злейшими, со стрельцами ушёл. И за брата государь на меня возгневался. Бог мне судия, мечталось мне и с братом замириться, но смерть сулит иное…
Он не договорил. Тёма, присмотревшись, склонился над Митей и вытащил из-под его разодранного мундира за крысиный хвост большую раздавленную свёклу, истекающую алым соком. Видимо, ею попали в Митьку из ручной мортиры.
Весть о воскрешении Митю не обрадовала. Хотя бы героическая смерть возвысила его в глазах Петра Алексеевича, если уж подвиг не случился. Но ничего, он чуть отлежится и снова бросится в бой…
Тёма отозвал Стёпку в сторону.
– Ну, теперь ты видишь – делать нам здесь больше нечего. Митя рехнулся, но жив и здоров. И с братом готов помириться. Всё, о чем просила Манька, мы исполнили. Поехали дальше!
– Может, ты и прав. Даже наверняка прав. Но… я не могу. Раз я ключ разбил, значит братья из-за меня поссорились. Из-за меня, получается, Данила со стрельцами ушёл, и за это царь Пётр Митю не жалует.
– Станешь вину искупать? Полезешь под репы и свёклы жизнью рисковать?
Тёма говорил тоном ироничным и покровительственным, но было ему не по себе. Ключ-то разбил он, а сколько народу из-за этого страдало! Но ещё большим стыдом стало бы признание своей вины. Конечно, лучше бы раньше рассказать, как оно было по правде, что ключ на самом деле разбил он сам. И лучше было бы с самого начала не врать. А ещё лучше вообще не врать. Никогда. На этой мысли Тёма и успокоился. Вот кончится эта история, и после неё Тёма начнёт новую, честную жизнь.
Но это потом. А пока нужно было убедить Стёпку отправляться к Фёдору Андреевичу. В поисках последнего аргумента Тёма посмотрел на небо. Хотел уже сказать, что времени у них всё меньше и меньше. Но не сказал ничего. Солнце стояло точно там же, где оно было, когда уезжали от деда Данилы. Проследив его взгляд, и Стёпка взглянул на солнце.
– Значит, остаёшься? – Тёма старался говорить безразлично.
Стёпка в ответ кивнул.
– Ну, что же, – Тёма неторопливо сунул руку в сумку с часами, – я тебя объявляю предателем и дальше отправляюсь один.
В Стёпкиных глазах стояли слёзы, он сделал было шаг к Тёме, потом оглянулся на Митю, одиноко сидящего в стороне спиной к ним, в перепачканном свёкольной кровью кафтане. Развернулся и пошёл к нему. Тёма в ответ тоже повернулся, уселся под деревом, на Стёпку и Митю не смотрел.
Внизу, у подножия холма на берегу реки, рядом с купающимися солдатами, появился граф с группой иноземных офицеров в таких же, как у графа, мундирах. Сам же граф, уже в огромном кудрявом парике и при шпаге, угощал офицеров провизией из Манькиных корзинок, а членистоногий, ко всеобщему радостному изумлению, плясал гросфатер[34].
Солдаты тем временем развели на берегу костры и стали неводом и острогами ловить рыбу и жарить её. Наблюдая за графом и солдатами, Тёма слушал, как Стёпка вместе с Митей пытались придумать новую героическую демонстрацию Митькиной преданности государю Петру Алексеевичу – может быть, дождаться темноты и на вражьей стене огромными буквами написать ругательство? Или взять несколько досок от заброшенного балагана[35] поодаль, пробраться на тот берег и заколотить ворота их крепости?
Тёма щёлкнул пальцами, произнес своё «Скарафаджо». Негромко, зная заранее, что Стёпка услышит. Но когда Стёпка, враз смолкнув, восторженно к нему повернулся, Тёма демонстративно обратился к Мите:
– Димитрий, полагаю, у меня есть идея получше.
– Какая? – с радостным любопытством вскинулся Стёпка.
Тёма, по-прежнему его не замечая, обращался только к Мите:
– Как полагаешь, этот сарай, – он кивнул на балаган, – мы разобрать для своих нужд можем?
– Смотря какие нужды, – ещё раз попытался встрять Стёпка.
– Димитрий, передайте ему, – Тёма качнул головой в сторону Стёпки, – пусть помолчит. Так можем или нет?
Митя передавать ничего не стал, только удивлённо посмотрел на каждого из странных своих новых приятелей.
– Не знаю доподлинно, но полагаю, что поступать можно по произволу.
– Отлично! Раздобудьте инструмент, и поскорее.
Тёма двинулся к балагану, но его остановил Стёпкин голос:
– Митя, спроси, какой инструмент?
Митя, уже начавший привыкать к манере общения мальчиков между собой, повторил Тёме вопрос. Тёма велел передать, что инструмент плотницкий – топор, пила, гвозди и молоток. Не оборачиваясь, пошёл к руинам балагана. Стёпка восторженно прошептал, глядя ему вслед:
– Гениально! Не знаю, что он придумал, но гениально.
Глава двадцатая
Митя со Стёпкой дружно и споро разобрали остатки балагана, дощатую дверь положили на землю, провертели в ней дыру посредине, а в дыру вставили столб со Стёпку ростом.
Митя не понимал, что они строят. Тёма на его вопрос, что это будет, сквозь зубы ответил:
– Всё равно не поймёшь. Вот скажу я тебе, что изобрёл, скажем, «вертолёт», или «геликоптер», тебе яснее стало?
Мите яснее не стало, но всё равно было очень интересно. Тёма, стоя поодаль, командовал. Митя послушно повторял Стёпке Тёмины указания. А Стёпка, сопя, что-то мастерил. И даже когда Тёма не очень мог объяснить, чего он хотел, Стёпка всё равно догадывался. Митя попытался и у Стёпки выяснить, что же они всё-таки строят. Но тот отвечал, что раз Тёма изобрёл, значит, что-то необыкновенное.