– Вот дурак-то этот граф! Он думает, мы так и будем сидеть и плакать в башне, ждать, пока она упадёт! А мы возьмём да и сообразим новые часы или что-то ещё похлеще, да, Тёма? Сбежим, а потом вернёмся и разберёмся с негодяем!
Тёма отвернулся и тихо сказал:
– Никакой я не изобретатель, а просто врун и лентяй. И не знаю ничего, и изобрести ничего не могу. Только хвастаться и лапшу вешать про себя и свои таланты. Насмотрелся на то, что другие придумали, и выдавал за своё. И часы эти волшебные мне в жизни не изобрести, я их в сундуке взял. И то потому, что бабушка подсказала. А если из нас двоих у кого и есть талант, так это у тебя. Ты всё сделать можешь, а я – только щёки надувать.
Но Стёпка Тёме не поверил. Он твёрдо знал, что у друга – минута слабости и отчаяния, а в такой миг думаешь про себя, что ты самый никчёмный человек на свете.
– Ты – величайший из всех изобретателей, которых я знаю, – горячо говорил Стёпа. Он напомнил и дерево-ракету, и летающий пропеллер, ведь только благодаря Тёме они спаслись от многих несчастий…
– И ещё ты – самый благородный, храбрый и честный человек из всех, кого я встречал! Если бы ты не вызвался мне помочь с ключом…
– Я – тебе помочь с ключом! – горько усмехнулся Тёма. – Я! Тебе! Помочь! Да ты вообще знаешь, что это из-за меня? Это я разбил хрустальный ключ и из трусости не признался.
Тёма отвернулся, чтобы не смотреть на Стёпку. Было ему очень стыдно.
– А теперь из-за меня мы здесь погибнем негеройской смертью, – продолжил он дрожащим голосом. – И не увидишь ты больше ни сестру свою Маруську, ни бабушку Марью Владимировну, ни птичек-канареек. И я не увижу ни сестру, ни родителей, ни бабушку, ни старого павлина… И они никогда не узнают, что из-за меня обрушатся на них ужасные несчастья. И, может быть, не только на них, но и на весь город. А может, и на всю страну! Или даже на весь мир!.. Так что имеешь ты полное право плюнуть мне в лицо и никогда больше со мной не разговаривать!..
И Тёма рассказал Стёпке всё: откуда ему знаком Стёпкин дом, и пейзаж за окном, с речкой, островком и церковью, и город, в котором Стёпка родился. Стёпка обескураженно слушал.
Тёма хотел сказать и то, что Стёпкина сестрёнка Маруська станет его, Тёминой, бабушкой, но их прервало знакомое стрекотание. Мальчики оглянулись. За аркадой появилась подвешенная на канатах деревянная «люлька» с точёными балясинами. На перилах стрекотал и отплясывал членистоногий, а в люльке стоял граф, отвесом измеряя угол наклона башни. Он весело сообщил:
– Десять градусов, так что ещё один подкоп – и всё, кранты, рухнет! Можете высказать последнее желание, дядя граф сегодня добрый. Ну-с, что мы хотим?
Стёпка сделал шаг к графу, простёр руку, как Митя в ожидании смерти на Яузе:
– Мы хотим, чтобы вы, вместе с этой вашей саранчой, с ворованными алмазами, мы хотим, чтобы вы, липовый путешественник и писатель-самозванец…
Тёма, отвернувшись, мрачно смотрел на планирующих вокруг башни чаек. Они, почти не шевеля крыльями, опускались до самой земли, потом взмывали вверх, описывали круги, свободно пролетая сквозь арки колокольни.
– …Мы хотим, чтобы вы, с украденным резным камнем и со всем, что вы своровали у нас, вы, который умеет только лгать и жульничать, мы хотим… – продолжал Стёпка.
Тёма вдруг присвистнул и щёлкнул пальцами. Стёпка запнулся, оглянулся.
– …Чтобы вы исполнили наше последнее желание, – быстро сказал Тёма.
По щелчку, по еле слышному «скарафаджо», по ожившему лицу друга, Стёпка понял, что они спасены – Тёма что-то придумал.
– Тяжело умирать, ничего ещё в жизни не испытав, – Тёма жалобно глядел на графа. – А ещё ужаснее умирать на голодный желудок. Это ведь вы, ваше сиятельство, сожрали всю провизию, которую для нас Манька собрала в дорогу, а нам и крошки не досталось! Сделайте последнюю милость, прикажите перед смертью накормить нас обедом – только настоящим, итальянским, чтобы было побольше спагетти. И обязательно на скатерти с салфетками, как у Ивана Степановича в Петербурге.
Граф царственно взмахнул рукой:
– Дарую. Спагетти, устрицы, трюфели, икра, торт, всё на белой скатерти и лучшем венецианском серебре, чтобы не подумали, что я жадина-говядина какая-то.
Граф, люлька и членистоногий исчезли.
Снова загремел засов. Стражники внесли щедро накрытый стол с большой белоснежной скатертью – на нём были и спагетти, и рыба, и устрицы, и мясо, и трюфели, и фрукты. Как только стражники вышли, Тёма кинулся к огромному блюду, из горы разноцветных спагетти вытянул одну штуку, подёргал её двумя руками. Она порвалась. Тогда он вытянул сразу пучок, испытал и его и на этот раз остался доволен.
Глава двадцать седьмая
Один из стражников, от нечего делать бренчавший на мандолине свободные вариации на темы модного мотета Палестрины[62], случайно поднял голову и остолбенел. С верхнего этажа башни вылетело что-то странное, похожее на огромный полосатый матрас. Под ним, на длинной серебряной скамье, висящей на пёстрых верёвках, сидели узники. Всё это сооружение медленно проплыло над головами стражников и скрылось за верхушками пиний.
Параплан, на котором летели Тёма и Стёпка, изготовлен был из полос разодранной скатерти и беличьих полушубков, сшитых нитями из скрученных спагетти. На верёвках из того же ненадёжного материала висело и блюдо из-под рыбы, на котором, как на качелях, сидели мальчики[63].
Ветер медленно нёс их над городом. Внизу проплывали площади с фонтанами, палаццо, соборы, холмы с пиниями, оливковые рощи… Это была эпоха Возрождения, поэтому во всех внутренних двориках с мозаичными полами, на крышах всех домов, где террасы были уставлены горшками с цветами и лимонами, во всех апельсиновых рощах рисовали, писали, ваяли, пели и танцевали. Но у скульпторов выпадали из рук резцы, у художников опускались кисти, замолкали лютни и мандолины, сами собой задирались головы, и все смотрели вслед пролетающему над ними чуду.
Юная дама со скрещёнными на груди руками, позировавшая молодому бородатому живописцу, увидев за окном парапланеристов, вскочила и завизжала, показывая в небо.
– Cavalo, Mona Lisa, che cosa – successo?[64] – спросил художник Леонардо, обернувшись. Увидев параплан, он, в отличие от всех остальных, не замер в изумлении, а быстро зарисовал на краю портрета пролетавшую конструкцию.
Мальчики проплывали уже над полями и селениями, где пейзане и пейзанки задирали головы, отрываясь от тех же занятий живописью, пластическими искусствами, музыкой и хореографией.
Стёпка в полном восторге говорил Тёме, что был прав, Тёма – величайший в мире изобретатель. Снова, благодаря его таланту, они спаслись от неминуемой гибели. На Тёму же от удачного спасения напал приступ беспричинного хихиканья. Он хоть и пытался возразить Стёпке, что не изобретал ни параплан, ни парашют, но внятного сказать ничего не мог и только смеялся, болтая в воздухе ногами.
Но тут канаты из спагетти начали рваться. Блюдо полетело вниз. Мальчики повисли, успев уцепиться за оболочку параплана, но и та стала расползаться по швам…
Глава двадцать восьмая
В здании русского посольства, в знакомой большой зале с мраморным полом и изящной колоннадой на возвышении в креслах сидели бородатые мужчины в парчовых кафтанах и расшитых сапогах. В центре восседал посол Фёдор Андреевич – рыжий, грузный. За его спиной стоял Ерофей. Смотр итальянских зодчих был в разгаре. Дьяк выкликнул имя очередного архитектора:
– Маэстро Донато Браманте!
Претендент, высокий худой мастер, поклонившись, выступил вперёд с образцом – двумя камнями, скреплёнными известью. За ним подмастерья выкатили макеты Кремля и собора в форме равноконечного креста с четырьмя колокольнями по углам. Посольство осмотрело макет, вполголоса о чём-то меж собой переговорило. Фёдор Андреевич разрешающе махнул рукой. Скреплённые известью камни положили на наковальню. И сама наковальня, и пол вокруг неё усыпаны были крошевом камней. Подошёл Ерофей с кувалдой – той самой, что вместе с мальчиками забирал у скульптора на площади. Размахнувшись, ударил по камням. Камни разлетелись на куски. Посольство встало с мест. Осколки щупали, нюхали, перетирали в пальцах. Слышались голоса: «Неклеевита», «Нет нутряной напруги».
Фёдор Андреевич дал знак. Укатили макеты, убрали чертежи. Проигравший Браманте поклонился и печально поплёлся к выходу.
Дьяк выкрикнул имя следующего претендента, графа Мовэ.
Растолкав толпу, у помоста появился граф. Изящно поклонился посольству, подпрыгнул, повернулся на пятке и выкатил макет Кремля, похожий на такой, каким мы его знаем – зубчатая стена и круглые башни на каждом её изломе. Только башни заканчивались не острыми шпилями, а плоскими крышами, напоминающими шахматные ладьи.
В это время у входа в залу случился некрасивый беспорядок. Какой-то немолодой итальянец с пегой бородой, весь в слезах, указывал на макет, что-то говорил и пытался ворваться в зал вслед за графом Мовэ. Но офицер и стражники – те самые, что арестовывали мальчиков, – схватили и вытолкали бородатого дебошира наружу.
Граф торжественно достал из сумки камни, скреплённые известью, – те, что дед Данила передал ребятам. Ещё раз поклонился.
– И пусть мне вечным памятником будет построенный в столице вашей храм! – продекламировал он со страстью, вскинув вверх руку с камнями. – Необыкновенным умением и старанием добыты были сеи pietre[65], скреплённые не только наикрепчайшей известью, но спаянные крепкою верой, любовью моей к Руси и государю нашему батюшке, надёже и опоре, долгих ему лет… – Со всеми этими перелётами граф совершенно забыл, кто правил в это время на Руси: – …великому князю, светочу земли русской, непобедимому и легендарному отцу народа… – продолжал он в некоторой панике.