Офицер колебался. Между мальчиками неожиданно возник сухощавый иноземец:
– Пропускать этих молодых людей очень желательно.
Тёма и Стёпка с недоумением посмотрели на незнакомца. Тот дружески улыбнулся офицеру, поклонился чиновникам и, приобняв мальчиков, решительно провёл их за оцепление. Офицер посторонился.
Тёма и Стёпка протиснулись к платформе и попросили солдат передать ангелочка Ивану Степановичу. Деревянная фигурка с тряпичными крыльями поплыла из рук в руки, пока не достигла генерала. Тот взял её, не глядя. Наступал самый ответственный момент: нужно было завести основание колонны на пьедестал. Всё затихло. Толпа на площади смотрела, как Иван Степанович, отодвинув солдат, сам, перебирая рукоятки, начал осторожно крутить огромную лебёдку. Вдруг раздался треск – сломался один из зубьев кабестана. Площадь ахнула. Лебёдка стала раскручиваться в обратную сторону. Гигантская колонна, покачнувшись, начала заваливаться назад.
Если бы Тёма мог оказаться сейчас у папы в кабинете, он бы увидел, что большая гравюра, висевшая над столом, изменилась. На Дворцовой площади, спасаясь от разваливающейся на куски колонны, в ужасе разбегалась толпа, в которой, если приглядеться, можно было заметить двух мальчишек. А на платформе застыла маленькая фигурка обречённого генерала.
В толпе закричали. Красивая черноволосая женщина – Наталья Николаевна – спрятала в ужасе лицо на груди у мужа, Александра Сергеевича Пушкина. Но Иван Степанович успел вставить деревянную фигурку ангелочка в гнездо от сломанного зубца. Кабестан остановился. Канаты снова натянулись. Иван Степанович взялся за рукоятку. Колонна замерла и медленно поползла вверх…
Гравюра в папином кабинете снова изменилась и стала такой, как прежде: на пьедестале стояла колонна, вокруг рукоплескала толпа, а в фигурке в центре платформы можно было узнать смущённого Ивана Степановича с ангелочком и букетом цветов…
…На площади генерал, с пожалованной императором звездой, принимал поздравления. Сквозь толпу к нему подбежала Мари, над которой летел, чирикая, воробей. За ней еле поспевала нянька. Дедушка подхватил Мари на руки, расцеловал, прижал к себе и прошептал на ушко:
– Прости меня Христа ради, и спасибо тебе, ты меня спасла от несчастья.
Он показал ей треснувшую фигурку ангелочка.
– Это ты меня прости! – зашептала в ответ Мари. – Я гадкая, и спасибо мне говорить не надо. Не я тебя спасла, а мальчики, которые мне приснились и ангелочка тебе принесли.
– Какие же тебе хорошие сны снятся! – рассмеялся Иван Степанович, ставя девочку на землю. – И что же это за такие были мальчики?
– Да вот они! – показала Мари на стоящих в стороне Тёму и Стёпку, за которыми маячил иноземец. Мари замахала ребятам, призывая их подойти поближе. Стёпка вопросительно посмотрел на Тёму. Тот, обычно не стеснявшийся быть на виду, неожиданно для себя оробел – на них, ласково улыбаясь, смотрел генерал, окружающие его офицеры, чиновники, все в парадных мундирах, с лентами, орденами и звёздами. Ребята не решались сдвинуться с места. Выручил иноземец. Влез между ними, взял обоих, как маленьких, за руки. И походкой свободной, даже слегка пританцовывая, подвёл их к генералу.
Генерал отдал мальчикам честь, церемонно, как взрослым, пожал им руки, каждого обнял и пригласил к себе на торжественный обед, как самых дорогих и почётных гостей, несомненно смелых и благородных…
– О да! – восторженно встрял иноземец, гулко ударяя себя в грудь. – Клянусь, я не имел в этом сомнений, как только их увидел! Я ведь, некоторым образом, тоже имел участие в вашем спасании. Если бы не я, этих юношей с их деревянным херувимом к вам бы не допустили. О, извините, – словно спохватившись, он снял шляпу и поклонился. – Я, увы, не представился. Граф Мовэ, путешественник, литератор и воздухоплаватель.[13]
Глава одиннадцатая
В гостиной дома Ивана Степановича собрался небольшой, но изысканный кружок близких знакомых. Разговор шёл по-французски. Граф Мовэ, видимо, совершенно уже освоившийся в доме, был окружён букетом молодых дам, среди которых выделялась княгиня Белосельская-Белозерская – та, которая вытолкала Тёму и Стёпку из кареты. Княгине было лет двадцать – двадцать пять, она была хороша собой, а её живые блестящие глаза говорили, что человек она энергичный и своенравный.
В глубине дома раздавались детские крики и гулкие упругие удары, весь дом содрогался, на потолке прыгала люстра, но воспитанные гости делали вид, что не обращают внимания. В комнату влетел воробей, потом запрыгал по полу кожаный мяч размером с арбуз. Вслед за мячом и воробьём вбежала растрёпанная, раскрасневшаяся Мари. Схватила мяч, тормозя, заскользила по паркету. Поняв, что все замолчали и смотрят на неё, она, не выпуская мяч, округлила руки, сделала книксен и с прямой спиной, ступая с носка на пятку, двинулась к двери. Но после нескольких чинных шагов не выдержала, подпрыгнула и бегом выскочила за дверь. Следом вылетел воробей. Через мгновение сверху снова донеслись радостные крики и стук мяча. Княгиня, прислушиваясь, встала, с улыбкой шепнула что-то Ивану Степановичу и быстрым шагом вышла из комнаты.
Со второго этажа слышались смех, крики и громкий мальчишеский голос: «Белосельский-Белозерский обходит одного, второго, врывается в штрафную площадку… Удар! Белосельский-Белозерский забивает пятый гол!». Поднявшись по лестнице, княгиня остановилась, с интересом наблюдая за происходящим в коридоре второго этажа…
…Обнаружив в детской кожаный мячик, Тёма стал подбрасывать его ногой, перекидывал с подъёма на колено, ударял по нему головой. Поняв, что такого ни Стёпка, ни Мари никогда не видели, Тёма тут же щёлкнул пальцами, сказал «скарафаджо» и сочинил новую игру. Даже придумал ей название – «футбол» (по-английски «фут» – нога, а «бол» – мяч). Дети пришли в полный восторг, особенно Стёпка. Ему было приятно вдвойне – ещё раз увериться в талантах своего друга, да к тому же при свидетелях.
Когда на втором этаже появилась княгиня, растрёпанные, всклокоченные Тёма, Стёпка и Мари, забыв обо всём, носились по коридору, пиная ногами мяч. Над ними, радостно чирикая, метался воробей. С парсуны за игрой азартно следил рыжебородый дед. Тёма играл один против двоих. Владел преимуществом в обводке и в ударах по воротам, обозначенным двумя стульями (остальная мебель была как попало сдвинута к стенам). Он же вёл комментарий:
– Белосельский-Белозерский коронным ударом с левой забивает восьмой гол!
– И по какому это поводу поминают тут мою фамилию? – спросила княгиня.
– Крёстная! – раскрасневшаяся Мари подбежала к ней, обхватила за талию. – Эти мальчики, Тёма и Стёпка, они дедушку сегодня спасли….
Княгиня посмотрела на мальчиков.
– Дедушку спасли? А я из-за них чуть не умерла со страху. Они меня с утра в карете навестили. Помните?
– Мы случайно, – смущённо начал Стёпка. – Нам спрятаться надо было. Я сейчас всё объясню. Дело в том, что…
Тёма понял, что честный Стёпка начнёт рассказывать о погоне, о прокламации в защиту пернатых, о девочке Мари – Марье Владимировне – через семьдесят лет, в гетрах, на велосипеде, со стайкой птичек. И поспешно перебил:
– Значит, дворец Белосельских-Белозерских – ваш? Архитектор Тома де Томон или Воронихин? По-моему, неплохо построено, особенно канелюры[14]…
Тёма, конечно, не знал, что такое канелюры, но слово показалось ему подходящим для случая. Княгиня с недоумением посмотрела на Тёму. Стёпка решил, что она недостаточно оценила его друга.
– А, Тёма, между прочим, – объявил он, – вашего правнука знает.
Дед на парсуне тоненько захихикал.
– Негодный мальчишка! – княгиня стукнула Тёму веером по голове. – И сколько же мне лет, по-твоему?! Правнука он моего знает!
Она ещё раз стукнула его веером, уже посильнее. Тёма смутился. Мари, запрыгав, потянула княгиню за руку:
– Они шутят. Крестная, поиграй с нами, пожалуйста, а то Тёма всё время выигрывает!
…Тем временем граф Мовэ, после нескольких неудачных попыток, завладел, наконец, вниманием генерала. Уловив момент, когда Иван Степанович за какой-то надобностью зашёл в свой кабинет, граф прошмыгнул за ним и попросил пару минут для изложения чрезвычайно важного и выгодного предложения.
– Что вы скажете, – сказал он, усевшись напротив стола и ковыряя пальцем узор на ручке кресла (вся мебель в кабинете была украшена затейливой резьбой и росписью), – о воздвижении таких же колонн, как Александрийская, во всех крупных европейских городах? Но не где попало, на площадях и набережных, а строго по плану!
– Экстравагантно. И план, я полагаю, ошеломительный?
– Именно так, ошеломительный! – торжествующе воскликнул граф. – При подъёме на монгольфьере[15], с высоты птичьего полёта, колонны эти образуют большую, пересекающую Европу букву «N», вензель государя императора!
Тут граф схватил перо и на листке бумаги графически отобразил свою идею. Он горячо говорил о колоссальном патриотическом, а равно и международном значении предприятия, во главе которого должен будет встать Иван Степанович, потому что только с его умом и талантом можно получить благоволение и стартовый капитал. А организацию он, граф, готов взять на себя…
Генерал несколько раз порывался уйти, однако граф вскакивал, преграждал ему дорогу и, артистически жестикулируя, ещё более увлечённо живописал выгоды проекта.
Но когда со второго этажа послышался свист, крики, аплодисменты, Иван Степанович решительно поднялся и, деланно озабоченный, отодвинув в сторону назойливого воздухоплавателя, быстрым шагом вышел из кабинета.
Он взбежал по лестнице и в крайнем изумлении остановился. Княгиня, подняв юбку, ловко подбрасывала мяч носками туфель с одной ноги на другую. Потом поддала его коленом, приняла на подъём. Рыжий дед на парсуне, засунув два пальца в рот, залихватски свистнул. Княгиня опять подбросила мяч и, под восторженные крики Мари и мальчиков, сильным ударом головы послала его прямо в парсуну – дед еле успел увернуться. Мари подбежала к Ивану Степановичу, прыгая и хлопая в ладоши: