– Ты видел? Правда, здорово? Прелесть какая крёстная! А игру Тёма придумал. Он – изобретатель. И музыку сочиняет!
Она схватила дедушку за рукав и потащила к пианино в классной комнате. Потом потянула за собой и Тёму:
– Тёма, голубчик, душечка, сыграй, ну вот этот танец, что ты сочинил, что сейчас играл!
… На набережной под открытым окном особняка остановился молодой человек с небольшой бородкой, а за его спиной – ещё несколько прохожих: двое мастеровых, разносчик, горничная. Молодой человек – судя по мундиру, студент училища правоведения – прислушался, достал из кармана блокнот, быстро расчертил нотный стан и начал записывать доносящуюся из окна мелодию «Танца маленьких лебедей», бойко, хоть и не очень чисто, исполняемую Тёмой. Судя по звукам, музыка также сопровождалась смехом и танцами. Прохожие, стоявшие у парапета за спиной студента, сначала притоптывали в ритм мелодии, потом стали потихоньку пританцовывать; народу на набережной под окном собиралось всё больше. Оценив общее к себе внимание, горничная, мастеровые и разносчик, дурачась, взялись за руки и принялись плясать в ритме Тёминой музыки.
– Пётр Ильич! – окликнули студента.
– Всё-всё, иду, Мариус Иванович, – поспешно дописывая, отозвался Чайковский и побежал к ожидавшему его молодому человеку, балетмейстеру Петипа, напевая только что услышанную мелодию. Мариус Иванович, между тем, внимательно смотрел на танцующих[16].
Глава двенадцатая
В гостиной было уже почти пусто – гости разъехались. Сидя напротив дверей в кабинет Ивана Степановича, граф Мовэ очаровывал Мари и княгиню Белосельскую-Белозерскую фокусом. Он поставил на стол кверху донышком пустую фарфоровую чашечку, а затем, просчитав: «ан, де, труа»[17], поднял ее. Княгиня и девочка сначала взвизгнули, а потом захохотали: на столе кто-то зелёный и членистоногий, то ли кузнечик, то ли саранча, плясал канкан, вполне профессионально задирая «ноги» и «руки» и стрекоча что-то похожее на Оффенбаха[18]. Граф снова накрыл насекомое чашечкой, а когда поднял, под ней было пусто. Несмотря на разницу в возрасте, и Мари и княгиня равно были в совершеннейшем восторге.
Граф, с виду весёлый и легкомысленный, украдкой бросал быстрые внимательные взгляды на Ивана Степановича и ребят, беседующих возле бюро в кабинете генерала. И хотя со стороны казался полностью поглощённым увеселением барышень, мимо ушей его не пролетело ничего из разговора в кабинете. Услышал он и про таинственные часы, и про чудесные перемещения в пространстве.
– …Могу только сожалеть, что по роду занятий своих, для изготовления такого ключа умения мне уже не достанет, – говорил ребятам Иван Степанович, выдвигая ящики стола, открывая дверцы шкафов, что-то в них разыскивая. – Но вот кто истинно достоин был называться замечательным мастером, так это сибирский дед мой Данила, Царствие ему Небесное. Если же вам действительно дано будет его увидеть, то очень прошу – повинитесь за меня перед ним. Мальчишкой ещё уезжал я учиться в Петербург и не сумел исполнить обещанного ему. Так что на вас единственная моя надежда. Только помните, что успеть вам надо до захода солнца. А на прощание и на память хочу подарить вам вот это…
Генерал, наконец, нашёл и торжественно вынул из шкатулки небольшой кусок полированного гранита:
– Вот вам от того же монолита, что и наша колонна, сколок, нарочно изготовленный, – будет вам мемуар[19] о сегодняшнем дне, о подъёме Александрийского столпа и о моём чудесном, с Божьей и вашей помощью, спасении.
Потом достал маленькое колечко, на ладони протянул его Тёме.
– А это сестрёнке моей передайте, Мане.
И заметно смущаясь, что никак с его обликом не вязалось, добавил:
– От Ванечки.
Тёма со Стёпка переглянулись. На ладони Ивана Степановича лежало знакомое им серебряное колечко тонкой работы: как будто две птичьи лапки держат большой, красивой огранки изумруд.
Стёпа, Тёма, княгиня и граф Мовэ вышли из особняка. У подъезда стоял экипаж Белосельской-Белозерской. Лакей открыл дверцу и откинул ступеньки. Княгиня предложила подвезти мальчиков в уже знакомой им – она хихикнула – карете. Но граф Мовэ приобнял Тёму и Стёпку за плечи и объявил, что, увы, добротой княгини воспользоваться они не смогут:
– Иван Степанович поручили, памятуя мою опытность и многие знания, которыми меня одарила жизнь, сопровождать наших юных путешественников в полную опасности далёкую Сибирь, где служить им твёрдою опорою в колебаниях молодости.
Мальчики с удивлением посмотрели на него. Граф развёл руками:
– Не мог я отказать Ивану Степановичу, благороднейшей души человеку. Тысячи дел, планов, высочайшие приглашения – всё пришлось отменить.
Княгиня вынула из ридикюля, висевшего на поясе, маленькую лаковую коробочку, протянула её Тёме:
– Конфекты съедите в странствиях, а пустую коробочку можешь подарить моему правнуку. С поклоном от прабабушки! Если доживёшь, конечно.
Она засмеялась.
Глава тринадцатая
…Светившиеся золотом часы в руке Тёмы снова потускнели. Мальчики и крепко державший их за руки граф Мовэ стояли на высоком заснеженном берегу замёрзшей реки. Возбуждённый необыкновенным перемещением, граф хохотал, прыгал и хлопал в ладоши. Вокруг них безмолвно темнел древний сосновый лес с деревьями как на подбор – статными, прямыми и высокими, как корабельные мачты. И на той стороне реки до горизонта раскинулся такой же бесконечный корабельный лес.
Вдоль берега тянулась еле заметная тропинка. Тёма и Стёпка, задыхаясь от мороза, побрели по ней. Граф, с покрасневшим от холода носом, забежал вперёд и, как страус, переставляя ноги по сугробам, поскакал рядом с Тёмой.
– Нельзя ли поближе рассмотреть гениальное изобретение, интереснее которого я ничего в жизни не встречал?
Его иностранный акцент исчез, словно и не было его вовсе.[20] Тёма, стуча зубами, ответил, что у него таких изобретений – хоть завались, и приподнял часы повыше. Граф склонился над ними, вытащил лорнет. Из нагрудного кармана его пальто вывалился зелёный членистоногий. Упав на циферблат, перевернулся, подпрыгнул и начал привычно канканировать. Стёпка брезгливо смахнул плясуна. Граф вскрикнул, упал на колени, быстро, как фокстерьер, разрыл сугроб, сдунул снег с насекомого и, завернув его в батистовый носовой платок, упрятал в карман. Стёпка недовольно покосился на графа, шмыгнул носом и, убирая часы в сумку, проворчал:
– Нежный механизм, а он… Тараканов развёл!
При слове «таракан», огромная вязанка хвороста, лежавшая у тропинки, неожиданно взвизгнула, приподнялась и понеслась среди деревьев, оставляя на снегу частые следы маленьких валенок. Мальчики и граф вздрогнули от неожиданности. Увязая в сугробах, они обогнали вязанку и преградили ей дорогу. Та замерла.
– Вязанка, а вязанка, – Тёма решил обратиться к ней сказочным зачином. – Вели слово вымолвить. Не пособишь ли нам, ибо ищем мы деда Данилу?
Вязанка молчала. Тёма сделал шаг поближе. Вязанка взвизгнула, отпрыгнула в сторону и закричала детским голосом:
– Чтоб вы провалились! Не подходите ко мне, у вас таракан![21]
– А чего ты орёшь? – возмутился Тёма. – Мы к тебе по-хорошему. Если всякая куча сучьев…
Граф изящным жестом остановил его. Отступил в сторону, приподнял цилиндр. И начал учтиво:
– Это не таракан, а редкое умнейшее дрессированное насекомое, подаренное мне, графу Мовэ, – он ещё раз приподнял цилиндр и поклонился вязанке, – султаном Эмиратским. Насекомое безвредно, не кусается и не плодится, только танцует редкий танец, который мы можем вам продемонстрировать.
Но вязанка молчала. Тогда Стёпка подобрал здоровенную сосновую шишку, в миг прикрепил к ней две еловые лапы, два сучка вместо рук, скрутил в жгут носовой платок и, как на поводке, повёл получившегося человечка к тому месту, откуда раздавался детский голос. Человечек перебирал еловыми ногами, протягивал деревянные ручки и тонким голосом умолял помочь бедным путникам найти деда Данилу.
Хворост захихикал. Из веток высунулась детская рука и схватила куклу. Вслед за рукой из-под кучи хвороста вылезла рыжая девчонка лет восьми в пёстрой шубке, цветастой шали, отороченной мехом островерхой шапочке, которая показалась ребятам знакомой, и белых валенках. Она радостно смеялась, крепко прижимая к себе куклу из шишки. Но оглядев их с головы до ног – Стёпку в летней гимназической форме, Тёму в шортах и футболке и графа в пальто и цилиндре, – она помрачнела, нахмурилась, сердито сдвинула еле заметные рыжие брови:
– А что так одеты-то? Заезжие, а с котора места? Или беглые? Ишь, двое в исподнем, а этот, – кивнула на графа, – чёрный, на червяка похож. Или с крючка сорвались?
Ребята растерялись. Граф выставил вперёд левую ногу, правой рукой подбоченился и заговорил неожиданно нараспев и сильно окая.
– Исполать тебе, добра молодица. А не тати мы и не злыдни, а посланы до деда твоего, свет-Данилы…
Издалека раздались какие-то крики. Девочка ойкнула и стремглав побежала по тропинке, забыв про хворост. Мальчики и граф бросились следом.
Глава четырнадцатая
За поворотом реки показалась небольшая поляна и дом на ней. Дом высокий, в два этажа, сложенный из огромных кедровых брёвен. Тёсовая крыша накрывала разом и дом, и скотный двор, отделённый от жилья просторными крытыми сенями. Над домом угрожающе нависало огромное сухое дерево с разбитой молнией верхушкой.
Из раскрытого окна второго этажа торчала рыжая голова деда – точь в точь как на парсуне в особняке Ивана Степановича. Сам же Иван Степанович, только в возрасте Тёмы и Стёп