Покружившись на месте, он устремляется в случайном направлении. И напевает вполголоса:
— Мальчик, ты понял, что стало с тобой в это утро? Ты понял[2].
В конце концов, ничего нет прекраснее смерти, особенно когда ты сам — смерть.
Посмотри в глаза чудовищ
— Мне капучино, пряный, как смерть.
Лена подскакивает со стула: и как не услышала колокольчик над дверью? А взглянув на гостя, едва сдерживает желание пискнуть и спрятаться под стойку — потому что узнаёт. И потому что огромный шестилапый шакал под бледной маской человека с растрепанными черными волосами — слишком впечатляющее зрелище для того, кто работает пятую смену подряд.
Он приходил вместе с Лией где-то месяц назад, ворчал из-за яркого света и ощущения жизни, говорил о потенциале и о том, как хтони любят быть видимыми. От него веяло таким смертельным ужасом, что у Лены подкашивались ноги; и, привычно пожелав заходить еще, она мысленно прибавила: «Надеюсь, лично ты не зайдешь никогда».
Но разве не было в том страхе примеси любопытства — как при просмотре ужастика закрываешь глаза ладонями, но подглядываешь в щелочку между пальцами? Разве не хотелось позвонить в агентство, договориться о встрече с ним и спросить: «Что за потенциал ты имел в виду?» И когда просыпалась среди ночи от ощущения чьего-то острого взгляда, разве не жалела, что это не он притаился в углу, чтобы наконец поговорить?
Медленно выдохнув, Лена натягивает улыбку:
— Конечно. Какой объем для вас?
Шестилапый шакал ухмыляется:
— Самый большой. Чтобы запить сожранного человека.
Сердце подпрыгивает: он ведь шутит, правда? Пугает, чтобы сохранить образ жуткого чудовища: «я пламя, я смерть», все такое. В городе не может легально существовать агентство, где жрут людей! Но кто сказал, что жрал он как работник агентства, а не как обычная хтонь?..
— Самый большой, — повторяет Лена, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Номер телефона оставляли?
— Запиши на Лию, — отмахивается шакал. — Оплата по карте.
Пока Лена готовит, он не сводит пристального взгляда, прохаживаясь у кассы. Было бы неудивительно, если бы все пошло наперекосяк, но кофе смалывается идеальное количество, специи не просыпаются мимо питчера, и даже молоко взбивается с прекрасной глянцевой пенкой. Правда, руки дрожат, и приходится затаить дыхание, чтобы аккуратно поставить стакан на стойку.
— Ваш капучино, пожалуйста.
— Премного благодарен, — скалится шакал и, вместо того чтобы уйти, садится за столик. На время не смотрел? Или выпьет одним глотком и смотается?
— Мы закрываемся через пять минут, — на всякий случай сообщает Лена.
А он улыбается наглее некуда:
— Думаю, твое начальство не будет против, если ты закроешься при мне. Скажешь, я твой друг. А я посижу, попью кофе, а потом провожу тебя, и мы поговорим.
Вот так он и жрет людей: «Провожу, поговорим», а сам заманивает в темный двор, «ам» — и всё.
Сердце колотится, чуть не выламывая ребра, пора в скорую звонить, только обморока не хватало. Но Лена, сжав телефон мокрыми пальцами, холодно цедит:
— Если не уйдете, я вызову полицию. Имею право.
Думает, он рассмеется в лицо: очень в его духе. Или подскочит и щелкнет зубами, чтобы напугать до вскрика, но все-таки послушно уберется. А этот шакал прищуривается:
— Не обманывай саму себя. Я ведь чувствую желание расспросить, как бы от тебя ни пахло страхом. Кстати, об этом. — Он отпивает из стаканчика. — Я успокоюсь и снова стану больше человеком, чем хтонью. Так что заканчивай бояться.
Отвернувшись, Лена прячет лицо в ладонях. Понятно, почему в прошлый раз он выглядел обычным парнем в пальто и с накрашенными глазами, а чудовищный облик проглядывал, только если всматриваться или коситься. Тогда был скорее человеком — а сейчас скорее хтонь.
Нет, погодите, он заговаривает зубы!
Но ведь все правда: хочется узнать побольше, а начальство не надерет уши, если представить его своим другом.
Хорош друг — людей жрет!
А вдруг не в прямом смысле?..
Тряхнув головой, Лена сверяется с телефоном и выключает кофемолку. Повезло, что людей последний час толком не было: почти все прибрала заранее, остались сущие пустяки. Но как велик соблазн растянуть закрытие на добрые два часа — лишь бы не выходить из-за стойки и не отправляться домой под ручку с этим шестилапым шакалом!
А он ведь все равно дождется, зараза. Обязательно дождется.
После стакана пряного капучино шакал окончательно становится человеком — с серыми тенями на глазах, уставшим, но все еще окруженным густым ощущением страха. Он вызывается помочь: протирает столики, подметает пол, выключает гирлянды и подсветку. Даже мусор выносит, хотя куда в его пальто мусор таскать.
Лена запирает дверь кофейни, прячет руки в карманы и поднимает голову:
— Ну, чего хотел?
— Как мы быстро перешли на «ты»! — ухмыляется шакал. — Или раз я не гость, можно не «выкать»?
Лена поводит плечами, зная: она прикрывается дерзостью будто щитом. Но спасет ли щит — особенно когда хочется отбросить его, открыться, поговорить о том, что ноет уже несколько лет?.. Еще бы не сжималось сердце рядом с этой хтонью в пальто, было бы куда проще.
Хтонь в пальто какое-то время разглядывает звезды, едва заметные здесь, в большом городе, а потом вздыхает:
— Ты Лена, верно? Я Вик. Давай прогуляемся до соседней станции и поговорим без лишних глаз и ушей. Тебе, кстати, куда ехать?
— Мне с пересадкой, — отрезает Лена. Вик, значит. Сокращение от Виктора?
— Понятно, тайны, тайны, — усмехается Вик. И кивает: — Пойдем туда.
На освещенной улице нападет только дурак: вдруг прохожие заметят? Поэтому Лена соглашается:
— Пойдем, — и пристраивается поодаль Вика, стараясь смотреть и на него, и по сторонам.
Ноги подкашиваются, будто предстоит экзамен и его результат определит всю дальнейшую жизнь. Хотя лучше бы экзамен, чем разговор — который она даже не может начать! И зачем связалась с этими хтонями в пальто? А можно подумать, был выбор.
Нечаянные прохожие дарят какое-никакое, а все-таки ощущение безопасности: не станут же съедать на чужих глазах! Но когда Вик останавливается посреди улицы, Лена шарахается в сторону.
— Ты боишься. Знаю, меня нельзя не бояться; если б ты не только боялась, но и говорила!.. — Он массирует виски. — Давай расставим все точки над «и», «ё» и прочими буквами алфавита. Я никого не сожрал в прямом смысле — это раз. Два — я не жру без согласия. Три — мы поговорим, и я больше никогда не появлюсь в твоем кафе, если ты не пожелаешь иначе.
Если никого не жрал, то почему тогда сказал, что жрал? Или это была метафора?
Без согласия не жрет, посмотрите, какой благородный! Да кто вообще захочет, чтобы его сожрали?
А вот если не появится в кофейне, будет просто отлично: пускай приходит одна Лия, она не такая страшная. Но для этого надо с ним поговорить, да?
Лена хлопает глазами, не зная, с чего начать: с вопроса о потенциале, о жизни хтоней или…
Вик ухмыляется:
— Рассказывай, сколько лет видишь нас, чудовищ под масками людей. — И касается плеча: мол, пойдем дальше, хватит стоять посреди улицы.
Лена послушно идет. И — куда деваться! — рассказывает.
Чудовищ Лена видела с детства. То продавщица в магазине подмигнет желтым глазом, то уличный музыкант лисьим хвостом покачает, а то и вместо девочки из соседнего подъезда вдруг почудится волчонок с тремя головами.
Родители списывали на богатую фантазию: в этом возрасте всем детям хочется сказки. Спасибо, что, когда Лена подросла, но продолжала стоять на своем, не потащили к психиатру. А она вскоре научилась молчать и притворяться нормальной.
Это было несложно: в конце концов, чудовища не лезли, не подговаривали спрыгнуть с крыши или кого-нибудь убить. Просто жили рядом под масками людей, иногда улыбались и подмигивали, будто чувствуя, что Лена их видит.
— Я думала, мне кажется: ну, знаешь, глюки от недосыпа, все такое. Или вовсе приснилось, а я почему-то считаю это реальностью.
— Думала? — прищуривается Вик, ловко обходя зазевавшегося прохожего. — Или заставляла себя думать?
— Ну… — Лена отводит глаза. — Да, заставляла. Потому что это неправильно. Люди не бывают чудовищами, а другие не видят чудовищ вместо людей.
Вик смеется так громко, что прохожие оборачиваются даже на той стороне улицы.
— Не бывают? Хочешь сказать, ты, пока за кассой дрожала, не видела вместо меня шестилапое чудище с головой шакала? Причудилось, приснилось?
«Вот и что он начинает?» — Лена передергивает плечами. Видела, конечно; и при всем желании не может списать на сон — как и Лию с ее узкой волчьей мордой и двумя рядами зубов. Но если признать без «наверное» и «возможно», что чудовища существуют, не повернется ли мир своей ужасающей стороной?
Легко верить в безобидные надписи на асфальте и объяснять везение хорошим отношением города — будто играешь в детскую игру, где от всего страшного можно спрятаться «в домике». Но когда игра перестанет быть игрой, куда бежать от жутких теней в переулках, от невидимых взглядов, до самого мяса царапающих спину, или от тех, кто жрет людей, как Вик?
Если маленькая девочка начнет играть по-взрослому, то и требовать с нее будут как со взрослой, и правила поменяются далеко не в ее пользу. Так не лучше ли повторять: «Мне показалось, чудовищ не бывает» — и заставлять себя всем сердцем в это верить?
— Тебе и хочется и колется, — нарушает молчание Вик, и Лена, вынырнув из мыслей, оглядывается: соседняя станция метро давно осталась позади, уже вот-вот до следующей дойдут.
Нарочно повел запутанной длинной дорогой, чтобы подольше поговорить? Или она в задумчивости прошла мимо, а Вик не стал останавливать?
— Тебе нравится видеть больше, чем остальные, — продолжает Вик. — Будто у вас с миром есть тайна, жуткая, но прекрасная. Но ты боишься, что если нырнуть в тайну с головой, то все, кого видишь, накинутся и съедят. Скажу по секрету, — он усмехается, — это иллюзия. Им не нужно быть видимыми, чтобы съесть.