«Не буду просить помощи с уроками», — решает Лара. Да и не с чем помогать, там сущие пустяки: по русскому надо расставить запятые, по математике — начертить несколько отрезков. Ерунда!
А с шестью ложками какао гораздо слаще, чем с тремя. И ничего у нее не слипнется.
— Вы с мамой вдвоем живете?
— Папа в ДТП разбился, — кивает Лара.
В те дни мама говорила только так, по-взрослому коротко: «Разбился в ДТП». Это непонятное слово — «ДТП» — пугало сухостью и равнодушием: разве можно так говорить про папу? Громкое и яркое слово «авария» нравилось Ларе куда больше: в голове сразу рисовалось, как две машины летят навстречу друг другу, ни одна из них не может повернуть, они сталкиваются — грохот, искры, пламя. Вот так красиво, почти героически погиб папа! А мама говорит про какое-то ДТП.
Позже Лара узнала, что грохот, искры и пламя — это не красиво, а жутко, и ничего героического в такой смерти нет. Слово «авария» начало душить своей яркостью, и на помощь пришло сухое и спокойное «ДТП». Лара спряталась в нем, будто в шкафу, где в первые дни закрывалась от мира, ставшего чужим. «Разбился в ДТП» — коротко и ясно, никаких красок, никаких подробностей.
А еще — очень по-взрослому. Значит, если говорить так, тебя перестанут считать ребенком.
— Ох, извини, — Слава опускает глаза.
А Лара облизывает испачканные в какао губы:
— Да ладно, вы же не знали.
— Давай на «ты»? — поболтав в кружке пакетик, предлагает Слава. — Мне всего двадцать шесть.
Двадцать шесть — это в два раза больше, чем одиннадцать! Совсем не «всего», Ларе до такого возраста расти и расти, оканчивать школу и университет, устраиваться на работу…
А одиннадцать — в два раза больше, чем пять: столько было, когда погиб папа. Надо же, как много лет успело пройти.
В день похорон мама впервые пригласила няню: «Ребенку нечего делать на кладбище!» С тех пор Лара не оставалась одна: утром мама отводила в детский сад, вечером — забирала, во все магазины таскала с собой, а когда уходила в гости, просила присмотреть либо няню, либо кого-то из знакомых.
Дома стало не продохнуть от запретов. Плитой пользоваться нельзя: обожжешься. Микроволновкой — тоже: опрокинешь на себя горячее. Мыть посуду — ни в коем случае: что-нибудь разобьешь и порежешься. Даже гулять с друзьями разрешалось только во дворе, чтобы мама видела в окно: вдруг что-нибудь случится!
И ладно бы только это! Уроки мама заставляла делать в своем присутствии, чтобы видеть каждую циферку, каждую буковку. Когда она сверлила взглядом, будто хищник, гипнотизирующий добычу, у Лары начинали дрожать руки и буквы ползли куда попало, а мама ругалась: «Какая ты неаккуратная, вот и как за тобой не следить?»
Как Лара ни пыталась украдкой погреть себе ту еду, которую хотелось, а не которую оставили теплой, или дописать упражнение, пока мама не вернулась с работы, — за такое самоуправство неизменно доставалось. Хочется надеяться, что в четырнадцать, когда выдадут паспорт, мама наконец признает ее взрослой: перестанет вызывать няню, уберет глупые ограничения…
Три года. Еще целых три года.
Лара вздыхает, проставляя очередную запятую между частями сложного предложения.
— Помочь? — откликается Слава. Она сидит в кресле с кружкой чая и телефоном и честно не лезет в учебные дела, как Лара и попросила.
— Да не, это так… не из-за учебы.
— Расскажи, вдруг полегчает.
Может, правда рассказать? Никому из взрослых не жаловалась, только подружкам, а они вздыхали, сочувствовали, но сделать ничего не могли. Вдруг Слава что-то посоветует?
Дописав предложение, Лара покусывает кончик косички.
— Мама считает меня ребенком.
— А ты не ребенок? — улыбается Слава, забираясь в кресло с ногами.
— Ну… — Лара поджимает губы. — Нет, я знаю, что до восемнадцати — ребенок, но… Мне нельзя готовить, нельзя даже самой греть еду. Меня не оставляют одну и не разрешают делать уроки, если кто-то не будет сидеть рядом и проверять каждое слово.
Слава задумчиво отпивает чай, потирает подбородок.
— Всегда так было? Или…
— После смерти папы началось, — кивает Лара и торопливо бормочет: — Я думала, может, мама боится за меня и так пытается, ну, заботиться?.. Но ведь я не умру, если обожгусь плитой или обольюсь горячим молоком. Да и папа разбился в ДТП — а как я туда попаду на кухне?
Приходится сжать зубы, чтобы не расплакаться: вдруг паспорт не поможет, и мама до конца школы ни на минуту не оставит в одиночестве? И, уж, конечно, не позволит поступить в институт в другом городе: это же так опасно!
— Думаю, твоя мама и правда боится. — Слава потирает лоб. — Я бы с ней поговорила, но, к сожалению, не могу: меня звали с тобой посидеть, а не читать нотации и решать взрослые проблемы. Но ты можешь попробовать сама.
— Я пробовала! — отчаянно восклицает Лара, но Слава останавливает:
— Погоди, не так. Без криков, без напора, тихо и вежливо. Например, обсудить, что может случиться, если ты будешь пользоваться плитой. Разобраться, что надо делать, чтобы этого не случилось. Попробовать включить ее при маме, чтобы она убедилась: ничего страшного нет. И так далее. — Вздохнув, она отпивает чай и понижает голос: — По секрету, только между нами: твоей маме надо бы к психотерапевту. Мне жаль, что у вас с ней так сложно.
Как это будет долго и муторно — и то, если мама станет слушать. А вдруг отрежет: «Нет!» — и тут хоть в лепешку расшибись?
— Я попробую, — понуро бормочет Лара и возвращается к упражнению.
Чудится — всего на мгновение! — что спины касается мохнатая лапа, и напряжение враз уходит: расправляются плечи, отступают слезы, растворяются сомнения. Она обязательно поговорит с мамой — что-нибудь да получится! А если нет — будет знать, что попыталась.
Лара оглядывается — Слава широко улыбается из кресла. Неужели лапа не почудилась? Она и правда чудовище? Может, попросить показать чудовищный облик?
Только вначале — разобраться с математикой.
За ужином Слава тоже никак не ограничивает: позволяет погреть еду, вымыть посуду и даже сделать еще одну кружку какао. А после робкой просьбы с удовольствием превращается в чудовище — черно-рыжую лисицу ростом лишь немного выше, чем в человеческом облике, и почему-то с тремя глазами.
Лара зарывается пальцами в ее шерсть. Всегда мечтала о домашнем животном, и родители обещали завести, но потом… Потом, конечно, стало не до того. Когда мама вдруг брала с собой в гости, больше всего радовалась, если у гостей оказывались кошка или собака; сидела с ними весь день, гладила так же, как гладит Славу, и совсем не хотела уходить.
Слава негромко урчит в ответ. Как хорошо, что мама позвонила в то странное агентство — и что приехала именно она.
Мама возвращается около девяти и даже не ругается, что Лара еще не переоделась в пижаму и не почистила зубы.
— Спасибо, что посидели с ней! Очень тяжело было?
— Нет, что вы. — Слава надевает пальто. — Замечательная девочка.
У Лары теплеют щеки: сколько раз делали замечания из-за кривого почерка и плохих манер! И, обнимая Славу на прощание, она бормочет:
— Ты лучшая няня.
— Надеюсь, больше тебе не понадобятся няни, — шепотом отвечает Слава.
Сейчас мама не будет слушать: она устала, а Ларе пора спать. Зато завтра, в субботу… Завтра они поговорят, и Лара докажет, что уже не ребенок.
Может, Слава и правда станет ее последней няней.
Интересные чаепития
— Здравствуйте, агентство «Хтонь в пальто» слушает.
— Здравствуйте! Ваша хтонь может выпить с нами чаю?
— Конечно. В ближайшее время? Или вы хотите сделать предварительный заказ?
— Чем раньше, тем лучше!
— Тогда диктуйте адрес: доберемся так быстро, как сможем.
— Слушай, мне это не нравится.
Новенькой надо практиковаться, поэтому на заказ отправляется Тори, а Лютый остается в агентстве. Ничего сложного, простое чаепитие, но интуиция почему-то воет: «Нельзя, опасно!»
— Завидуешь, что она поехала вместо тебя? — усмехается Санна. Лютый мотает головой:
— Нет, я серьезно. Там район с заброшками. Кто будет пить чай в заброшке?
Санна пожимает плечами:
— Заказчик предупредил, что место необычное. Для антуража.
— И все-таки… — Лютый, побарабанив пальцами по столу, встает. — Считай меня параноиком, можешь за прогул штрафануть, но я поеду с ней.
Никогда не бунтовал, и сердце колотится: вдруг немедленно уволят? Но Санна хмурится: всё, мол, так серьезно? Не было бы серьезно — сидел бы на месте.
— Ну поезжай. И… отпишись, что все нормально, ладно?
Кивнув, Лютый накидывает пальто и выбегает из агентства, на ходу обматываясь шарфом. Вот что еще странно: в такую погоду пить чай в дырявой заброшке! Не разгар зимы, конечно, но приятного мало. Для антуража? Ну-ну.
Тори ушла минут пять назад. Еще успевает поймать у метро.
— Не дуйся, пожалуйста.
Тори бросает колючий взгляд и демонстративно отодвигается к краю сиденья вместе с сумкой. Хотя бы не уходит в другую часть вагона!
Когда Лютый догнал ее на эскалаторе и бросил: «Поеду с тобой», она пробормотала что-то вроде: «Так и думала», — и поджала губы. Наверняка решила, что ей не доверяют: вдруг новичок не справится?
Попытка объяснить не увенчалась успехом, и Лютый чувствует себя дураком и параноиком. Однако интуиция по мелочам не орет: в прошлый раз, например, уберегла от взрыва газа.
— Послушай… — Вздохнув, Лютый разматывает шарф. — Я не надзиратель, честное слово. И не сомневаюсь, что ты справишься. Просто заказ реально подозрительный!
Тори поводит плечом: мол, кому подозрительный, а кому нет. А вдруг она права? Подумаешь, заброшка! Кто запретит пить чай в заброшке? Может, там ролевка…
«…для которой нужна самая настоящая хтонь, ни в коем случае не игрок, прикидывающийся хтонью», — хмыкает Лютый. И потирает лоб:
— Ладно, смотри. Зайдем вместе, я оценю обстановку и, если все нормально, уйду. Хорошо?