Разумеется, только если окунешься в проводничество с головой. Будешь ходить по берегу — возможно, сумеешь худо-бедно усидеть на двух стульях.
Но девочка Лена пришла выбрать и поставить вместо многоточия, знака вопроса, запятой — чего бы то ни было — твердую точку. Поэтому Вик выдирает из нее страх — грубо и бесцеремонно, порой прибегая к помощи и своих зубов, а не только теневых, чтобы процесс не затянулся и не вымотал обоих до потери сознания. Шепчет: «Перерождение — это всегда больно, так что терпи, моя хорошая, терпи».
Человеческая суть, освобожденная от ядовито-черного страха, сияет хрустальным серебром — до чего красиво!
Когда страха не остается ни капли, Вик аккуратно выводит Лену из хтонической тени и буквально вываливается следом. Спешно принимает человеческий облик, грохается на соседний стул и задувает свечу, пряча в темноте наверняка бледный и измотанный вид.
— Еще портвейна?
Лена, забившись в уголок, обнимает себя за плечи. Вик ее не трогает: пускай осмысляет полученный опыт и свыкается с новой собой; включает свет, моет бокалы и греет чайник. Голова у него не кружится, слабость почти прошла, сейчас закончит с делами, посидит немного — и будет в полном порядке.
— Чаю?
— Можно, — неуверенно кивает Лена. Потирает глаза, оглядывается затравленно, будто кухня вмиг стала чужой. — Ты говорил, что научишь, как… ну, защищаться, чтобы на меня никто не напал и…
— А на тебя уже нападают? — хмыкает Вик. Ставит на стол кружки, отходит к шкафчику с чаем, но даже спиной чувствует звенящее отчаяние. Кому хочется вначале оказаться убитым, а потом узнать, как этого избежать!
Были бы силы рассказать прямо сейчас…
— Ладно, слушай, — он бросает на стол пачку травяного чая. — Я все скажу, но давай не сегодня? Нам обоим отлежаться бы. Потом я напишу тебе инструкцию, а если захочешь — встретимся еще раз и попробуем на практике. Идет?
Лена часто кивает и вытаскивает из пачки пакетик — без разрешения, вы только подумайте, какая наглость! Вик ухмыляется: наконец-то девочка оттаяла. И заливает в кружки кипяток.
Они сидят с полчаса — в совершеннейшем молчании. О чем говорить? «Как тебе пожирание?» Все видно по сияющим глазам. «Как тебе твой новый мир?» Пока не поживешь хотя бы несколько дней — не поймешь, к лучшему или к худшему эти изменения. Впрочем, переиграть обратно вряд ли получится: попробуй в краткий срок запихать в себя столько страха, чтобы снова вернуться на грань и балансировать между двумя реальностями. Но, конечно, ничего невозможного нет, и если как следует постараться…
Потом Вик узнаёт адрес и, не слушая возражений, вызывает такси: время позднее, Лена сонная, куда ей на метро? Мог бы — проводил бы прямо до квартиры, но не выдержит кататься туда-обратно: переоценил себя, прыгнул выше головы, ноги теперь еле держат. А в машине вдобавок всегда укачивает.
— Отдыхай, — наставляет Вик. — Это сейчас кажется, что сил куча, а потом рухнешь и встать не сможешь.
Лена послушно кивает — и непослушно обнимает его, сама, без вопроса и просьбы. Теплая и живая, с горячо бьющимся сердцем, в это мгновение — как никогда бесстрашная. Вик касается губами ее макушки и, кивнув на прощание, запирает дверь.
Сил хватает лишь на то, чтобы погасить свет и дойти до кровати: опять выжал себя досуха, даже на донышке ничего не оставил. Вик падает лицом в подушку и улыбается сквозь накатывающий сон. Быть полноценным проводником — и жутко, и интересно. Лене обязательно понравится.
Чай-чай, выручай
В начале декабря Вик сказал: «Устанешь таращиться из угла — приходи». И теперь, спустя полтора месяца, Лютый наконец приходит — то есть пока едет в метро, слушая по кругу одну и ту же песню и совершенно не разбирая слов.
Чем меньше остается станций, тем более тугим клубком сворачивается в животе волнение, почти не колючее, но такое ледяное, что хочется застегнуть куртку и надеть перчатки. Даже если Вик решит сожрать, он наверняка сначала расспросит: что за глупости ты вбил себе в голову, мы же всё обсудили, чего ты опять начинаешь… И как внятно объяснить, что Вик может тысячу раз назвать себя самым обычным, но пока в голове что-то не щелкнет — ничего не изменится?
Вот нелепость: разговор о том, что волнует, сам по себе волнует ничуть не меньше!
Пытаясь успокоиться и согреться, Лютый сжимает пальцы в кулаки и считает станции.
Три. Две. Одна. Вот и всё, отступать некуда.
Встав на эскалатор, Лютый наконец прислушивается к песне и нервно усмехается. «Хочешь знать, что будет дальше? Не боишься — так спроси»[8]. А он как раз боится — поэтому будет молчать, пока Вик не закидает вопросами.
Или пока не затошнит от несказанных слов.
— Пришел все-таки, — улыбается Вик, встречая на пороге. Кивает: — Сам знаешь, что где и куда, я буду на кухне, — и оставляет разуваться, мыть руки и трястись от холода, засевшего внизу живота. Глупо было надеяться, что волнение исчезнет, а не вырастет до огромного колючего кома.
Вода шумит как ночной дождь, жидкое мыло ярко пахнет апельсином — ну же, успокойся, хватит сутулиться и таращиться в пол! Лютый прикусывает губу: а что еще делать, когда волнуешься? «Быть отчаянным, — шепчет внутренний голос. — Зайти на кухню и заявить: ты слишком классный, я не знаю, как с тобой общаться».
Говорят, в ледяную воду лучше нырять сразу: быстрее привыкнешь к холоду. Набраться бы смелости, чтобы к этой воде хотя бы подойти.
Щелкнув зубами: хватит дергаться! — Лютый решительно вытирает руки и гасит свет в прихожей. Но на пороге кухни волнение затапливает ослепительно-ледяной волной так, что не получается даже раскрыть рот. Приходится проглотить все заготовленные слова, опуститься на свободный стул и придвинуть кружку с чаем — спрятаться за ней хотя бы для видимости, как прячутся за хрупкими стеклами очков.
Хтоническая сторона Вика, приблизившись тенью, гладит плечи: не бойся, не съем же я тебя, в конце концов.
— А вдруг съешь? — натянуто улыбается Лютый, поднимая взгляд на Вика. Может, он все-таки за этим позвал: избавить от волнения легким щелчком зубов?
— Я уже жрал на этой неделе, — ухмыляется Вик, и в глазах у него пляшут лукавые огоньки.
«Кого это ты жрал?» — рвется с губ: с такими просьбами в агентство никто не звонил. Но Лютый сглатывает вопрос: захочет — сам расскажет. В конце концов, не его дело и шабашки на стороне никто не отменял. Сейчас съедать не собираются — и на том спасибо.
— Бери печенье, — кивает Вик. И ни о чем не спрашивает, будто не замечая, как Лютого захлестывают внутренние метания: «Я хочу!.. Но как мне?.. Но я хочу!»
Вот зараза, а ведь тогда, на прогулке, прочитал словно открытую книгу! Жалко ему, что ли, задать один дурацкий вопрос и подтолкнуть? Или… он опасается нечаянно передавить, поэтому даже помощь до последнего не предлагал?
Спасибо ему.
Вик ведет себя как радушный хозяин: подливает заварку и кипяток, напоминает о печенье и рассказывает, как пару месяцев назад прогнал из кофейни наглого гостя, а на прошлой неделе, столкнувшись в городе с сектантами, здорово потрепал им нервы. «Ты бы видел, как они дергались, пока я их когтями щекотал! Наверняка решили, что сошли с ума!»
Поначалу Лютый дергается ничуть не меньше сектантов — ждет, что Вик вот-вот махнет рукой: «Ладно, хватит болтовни, давай к делу: чего ты от меня по углам прячешься?» Но все-таки отпивать из кружки лимонно-мятный чай, таскать печенье за печеньем и следить за тем, как Вик восторженно сверкает глазами, хочется гораздо больше, чем сидеть в обнимку с волнением. И Лютый, стиснув зубы, перестает обращать внимание на ледяной ком внизу живота. Страшно и страшно, так что теперь, никуда не вылезать?
Вик тоже помогает: окружает теплом и спокойствием. А еще хорошей музыкой — приносит ноутбук и включает новый альбом своей любимой группы: «Уверен, тебе понравится».
Лютому действительно нравится: и яростный голос солиста, и звеняще-яркая, как бенгальские огни, музыка, и резкая тишина в середине какой-нибудь из песен, которую разбивает на осколки оглушительный припев. И особенно то, как на громких моментах Вик неизменно уточняет одними губами: «Сделать тише?» — хотя Лютый так же неизменно мотает головой.
Стоит успокоиться, и можно оглядеться: хватит таращиться в одну точку. По столу рассыпаны крошки от печенья. Кружка у Вика в темных пятнах, будто он ее никогда не моет, а на футболке дырки — вон там, у воротника. Что же получается, пример для подражания не так уж идеален?..
«Я на него как на хтонь равняюсь!» — сам на себя обижается Лютый. Но, как ни странно, понемногу легчает: Вик — классный, на него и правда можно равняться, но кто сказал, что при этом нельзя спокойно дружить? Глупости!
Хтоническая лапа Вика гладит спину: ну что, кажется, ты нашел ответ на мучающий вопрос?.. Лютый вместе со стулом придвигается к Вику и, привлекая внимание, касается его плеча.
— Я больше не боюсь с тобой общаться.
— Это ты зря, — ухмыляется Вик. — Я ж такой зубастый, могу и покусать.
— Неправда, — спорит Лютый, — ты весь такой стильный и страшный, с накрашенными глазами, про холод и смерть! А я одеваюсь как подросток, почти все время сижу в углу на подоконнике и… ну разве что чай хорошо пью. Вот я и думал: где ты, а где я.
— Эх ты, глупый февральский мальчик, — с улыбкой вздыхает Вик. — Это же так интересно: смотреть на мир чужими глазами. Ты весь — тепло и свет, кто еще мне расскажет, как замечать везде и всюду жизнь, а не смерть?
Тепло и свет, значит? Красивое видение. И он, теплый и светлый, может показать Вику иную сторону мира: ту, где сквозь черную кладбищенскую землю прорастают робкие весенние цветы.
Лютый, улыбнувшись, прикрывает глаза — и радость от того, что все распуталось, рассыпается под веками искрами бенгальских огней. Надо же, в нем тоже есть что-то похожее на любимую музыку Вика.