часах пробило десять, и каждый их удар, казалось, обрушивался ему прямо на голову, толкал в затылок: «Ну что ты встал? Входи же! Поживей! Поторапливайся!» И Хуан-Тигр открыл дверь, поднялся по лестнице… Весь день он ничего не ел, и теперь, вытащив из стенного шкафчика хлеб и сыр, Хуан-Тигр, не присаживаясь, перекусил.
Совершенно ослабев душой, он ослабел и телом. Сотрясаемый бурей сомнений, он стоял покачиваясь, как дерево в ненастье. Он уже подошел было к своей спальне, но вдруг резко, одним махом, чтобы не передумать распахнул дверь в комнату Коласа. Бегло оглядевшись Хуан-Тигр заметил, что Колас ничего не взял с собой – вот его костюмы – будничный и выходной, вот его белье вот обувь… «Голеньким я принес его в мой дом – без ничего он и ушел отсюда.[24] Чтобы не быть мне должным, Колас ушел отсюда с пустыми руками. Наверное, еще вчера вечером у него была здесь военная форма, а я так и не увидел, как она на нем сидит. Вот уж, наверное, в ней он такой красавчик! Когда же мы опять с тобой увидимся, сыночек?»
Хуан-Тигр решил ничего не трогать в этой комнате, оставив все как есть. Пусть тогда Колас, вернувшись, сразу же вспомнит, как он отсюда уходил. И поймет, что только он один и может заполнить ту пустоту, которая образовалась здесь после того, как он покинул свой дом. А пока Колас далеко отсюда, пусть его спальня останется музеем, собранием реликвий.
Собравшись уходить, Хуан-Тигр заметил, что к двери булавкой приколота записка. В ней было написано:
«Простите меня, отец. Сейчас, когда я узнал, что у меня нет отца, вы стали мне еще ближе, чем раньше, – настоящим отцом. Не думайте, что я неблагодарный. Надеюсь, что я еще поживу и смогу доказать вам мою любовь. Как мне хочется верить, что вы меня все-таки простите! Отец мой, дорогой мой отец! Да, я сбежал, но сбежал только потому, что кто-то вышвырнул меня вон, как ненужную вещь».
Рыдая, Хуан-Тигр целовал строчки, написанные рукой Коласа. Рыдал – и говорил сам с собой:
– Да как же мне тебя не простить, бедный мой птенчик! Орленок, ты выпал из гнезда, а я подобрал тебя, отогрел на своей груди… И вот у тебя подросли крылья, и ты улетел! Что ж, лети высоко-высоко – там, где тебя никто не подстрелит. Нет, это ты должен меня простить: я-то, старый дурак, хотел подрезать тебе крылья! Давай, давай бей этих дикарей-индейцев и возвращайся поскорее домой. Возвращайся генералом – никак не меньше. И пусть кусает себе локти та девчонка, которая тебя бросила. Уж тогда-то ты на нее и не взглянешь!
И Хуан-Тигр удалился к себе в каморку. Письмо Коласа он спрятал на волосатой груди, положив его в висевший на шее кошелечек, где хранились другие драгоценные, донельзя засаленные бумажки, на которых какими-то таинственными иероглифами были обозначены размеры и местонахождение его капиталов. Хуан-Тигр вошел в свою комнату и увидел груды разбросанного по полу зерна. Как же этот беспорядок похож на то, что творится у него в душе! А ведь еще совсем недавно в мыслях и чувствах Хуана-Тигра царил полный порядок, бывший результатом его богатого жизненного опыта, благодаря которому все подвергалось строгой классификации и точной оценке. Теперь же, после совершившегося вчера вечером душевного переворота, здесь все перепуталось и смешалось… «Бедный Хуан-Тигр! Вчера для тебя все кончилось. Бедный Хуан-Тигр!» Нет, он уже не в состоянии ни о чем думать: в голове сплошной туман. И, едва опустившись на тюфяк, он сразу же захрапел, даже не заметив, как погрузился в сон…
На следующий день Хуан-Тигр решил начать трудное дело. Ему предстояло привести в порядок душу, перетрясти все свои мысли. Нужно было действовать осторожно, чтобы не разбудить в себе того зверя, который, чуть что, опять мог подняться на дыбы. «Эх, Хуан, Хуан, ты все такой же дикий, как и в молодости. Ну погоди! Я всажу в тебя шпоры, я тебя взнуздаю – будешь меня слушаться, будешь мне служить!» Опять, как в молодости, им овладела жажда мести, которая туманит рассудок, ослепляя его. Всего за одну ночь, словно под воздействием волшебной алхимии сна, любовь Хуана-Тигра к Коласу внезапно превратилась в мстительную ненависть к той незнакомке, которая вышвырнула юношу – по его собственному выражению – как ненужную вещь. Хотя… кого же на самом деле имел в виду Колас, писавший, что его вышвырнули, как ненужную вещь? Из записки этого нельзя было понять: то ли Колас писал это про девчонку, то ли про него, про Хуана-Тигра. Но раз уж Колас так тяжело переживал последний разговор со своим приемным отцом и просил у него прощения, то, выходит, виной всему эта пока еще неизвестная девчонка. Значит, Хуан-Тигр тем более имеет полное право ее ненавидеть, значит, он просто обязан отомстить ей. Но уж на этот-то раз он станет мстить хладнокровно: все хорошенько обдумав, он уже не будет, как в прошлый раз, терять рассудок, не будет, как в прошлый раз, причинять себе такие страдания… В прошлый раз… Подобно тому как ураган, поднимая в воздух целые пласты земли, выбрасывает наружу гробы и рассыпает кости мертвецов, так и буря, неистовствовавшая (но, слава Богу, кажется, понемногу утихавшая) в сердце Хуана-Тигра, была готова, как он того опасался, выбросить на поверхность сознания исчезнувшие и, казалось бы, навсегда погребенные в памяти воспоминания.
В тот день облако печали, неизменно окутывавшее донью Илюминаду, ненадолго рассеялось, и из-под него блеснул веселый солнечный лучик. Это произошло после того, как Хуан-Тигр зашел в магазинчик вдовы и спросил ее об участи осиротевшей Кармины.
– Я же вам еще вчера сказала, что все в порядке, – ответила донья Илюминада.
– Да, вы женщина решительная, хоть о себе и не трубите: что задумаете, то и исполните. И все-таки что же вы решили?
– Мне не хватает только одного – вашего согласия.
– Моего?
– Да, вашего. Все зависит от того, согласитесь вы это сделать или нет. Как скажете, так и будет.
– Уж и не знаю, что вам ответить: я весь прямо как на иголках. В приют ее отдавать вы, конечно, не станете. А вот какое-нибудь приличное общежитие – это другое дело.
– Какой же вы бессердечный! Неужели же вы можете оставить девчушку в чужом доме?
– Я? Оставить? А почему я?
– Я уверена, что лучше всего было бы, если бы Кармину кто-нибудь удочерил: так она будет как в своей семье. Ну, скажем, какой-нибудь одинокий человек – со средствами, богобоязненный, добрый… Ну так отвечайте же: все зависит только от вас.
Только теперь Хуан-Тигр понял, что вдова хочет пристроить Кармину именно ему. Он почувствовал, как снова вспыхнула его щека, обожженная вчера, как священным огнем, поцелуем Кармины. Скажи донья Илюминада еще хоть слово, и он взял бы сиротку к себе: Хуан-Тигр уже представлял себе, как все оно будет потом, когда они заживут вдвоем. Но всегда, когда воля его покидала, он начинал злиться на самого себя, и тогда все его слова и жесты сразу же становились грубыми и резкими, словно ему приходилось отбиваться от обидчиков. Вот и теперь Хуан-Тигр не сдержался:
– Разрази меня гром!.. Уж одной сироткой я сыт по горло! Вы что, совсем ослепли? Чур меня! Нашли дурака! Делать мне больше нечего! Нет уж, ищите другую наседку, чтоб она высиживала кукушкины яйца! – Хуан-Тигр раздражался все сильнее и сильнее, словно бык, которого кусает овод.
– Это не ответ. Скажите прямо: да или нет?
– Да вы мне прямо нож к горлу приставили! Ясное дело: ни за что на свете! Надо же такое выдумать! Это как если бы мне захотели подарить мешок пшеницы, так я сначала разузнал бы, не краденая ли она.
– Но сейчас-то время не терпит.
– Ну так и забирайте тогда эту сиротку себе – и дело с концом, – ответил Хуан-Тигр, не соображая, что он говорит.
Его зеленые, как у дикой кошки, глаза сверкали молниями, казалось, что таким образом он безмолвно взывал о помощи, как сбившийся с курса моряк, который, забравшись на вершину корабельной мачты, подает фонарем сигналы бедствия.
– Как раз об этом и речь. Значит, вы согласны?
– А-а-а… – Хуан-Тигр сразу весь как-то сник: его взгляд потух, а голос ослабел.
– Пожалуй, это первый случай, когда человек не хочет учиться на чужом несчастье. Сейчас, когда Колас улетает все дальше и дальше, поднимаясь все выше и выше, когда еще слышен шелест его крыльев, мне почему-то захотелось и самой пережить то несчастье, что уже выпало на вашу долю. Запирать в клетку перелетную птицу – пустое дело: если она не вырвется на волю, то зачахнет от тоски. Я знаю, это так, ну и что из этого? Пусть Кармина растет, хорошеет, набирается сил, а я буду жить ее жизнью. Пусть станет женщиной. Пусть станет женщиной! Ну а если потом у меня ее украдет мужчина… Понимаете, именно украдет – украдет, а не женится. Настоящий мужчина, но не муж: ведь мужья далеко не всегда бывают настоящими мужчинами. Так вот, если он у меня ее украдет, а потом даже и бросит, я все равно буду радоваться. Я буду за нее радоваться и благодарить Бога.
– Господи помилуй! Слушаю – и ушам своим не верю, неужели же это говорите вы, такая благочестивая…
– Ах, дорогой мой дон Хуан! Нет, вы не ясновидящий, это уж точно, чего вам не дано, того не дано. Это про вас написано в Евангелии, что имеющие очи не видят.[25] К счастью, на свете множество слепых, потому что, если бы из-под кожи и костей были видны мысли и желания, то большинство людей давно бы умерло со стыда. Ну а если тайное стало бы явным, то и тогда вы тоже ничему этому не поверили бы.
Хуан-Тигр, вознамерившийся привести в порядок свою душу, был совсем не расположен отвлекаться, разгадывая загадки, которые содержались в этих словах доньи Илюминады. И он вернулся к своему.
– А вы случайно не знаете, – спросил он, зеленея, – Кто она, эта девчонка?
– Какая девчонка?
– Ну понятно какая: та, из-за которой Колас… Я ее знаю?
– Думаю, что да.
– Ну тогда говорите, – пробормотал, запинаясь, Хуан-Тигр.
– Эрминия.
– Эрминия… Эрминия… – повторял он, пытаясь отыскать в своей памяти что-то вроде женского манекена, на который он мог бы повесить табличку или прикрепить этикетку с этим именем: ведь Хуану-Тигру казалось, что все женщины – это не столько живые существа, способные страдать и чувствовать, сколько прекрасные, но полые статуи, у которых вместо внутренностей – клубки копошащихся змей.