.
В эмиграции Глазунов мало контактировал с «модными» европейскими композиторами, а дружил, например, с Н. Метнером, который, по словам Сабанеева, «совершенно ненавидел, со страстностью старообрядца, всю современную западноевропейскую музыку, начиная от Дебюсси и Равеля, Штрауса, Регера, Малера, не говоря уже о Хиндемите и Шёнберге. Русскую музыку последних лет, Стравинского и Прокофьева, он тоже не признавал»[1331].
Глазунов негативно относился к чрезвычайно знаменитому в Европе И. Стравинскому. Проживавший в Париже с 1920 по 1939 годы, он оказался уникальным примером единственного из русских композиторов-эмигрантов, которому удалось наиболее адекватно вписаться в западную музыкальную среду. Однако большинство русских музыкантов зарубежья не воспринимали Стравинского как «объект национальной гордости» (Л. Сабанеев)[1332], а, следовательно, как представителя диаспоры.
Во взаимоотношениях композитора и диаспоры также можно обнаружить ситуацию мифа об идеальном доме, поскольку Глазунов воспринимался эмиграцией как мифологическая фигура, олицетворяющая покинутую россиянами ностальгическую эпоху последних монархов. Не случайно Глазунов в Европе и Америке (где он гастролировал в 1929–1930 годах) являлся, по словам эмигранта Я. Вейнберга, «олицетворением той, великой «нашей» России»[1333]. Свидетельствами авторитетности Глазунова в кругу русской художественной эмиграции могут служить следующие факты.
Во-первых, имидж Глазунова и его modus cogitandi, по мнению политической и культурной элиты русской эмиграции, были весьма привлекательны для того, чтобы (наряду с Шаляпиным, Гречаниновым, Кусевицким, Рахманиновым, Метнером, Зилоти) стать Почетным членом РМОЗ, а также возглавить Русскую консерваторию в Париже. Предложение о ректорстве, поступившее в октябре 1931 года от Рахманинова, через несколько дней было официально подтверждено профессурой Русской консерватории во главе с принцессой Еленой Саксен-Альтенбургской, Н. Н. Кедровым и Ю. Э. Конюсом[1334]. Однако композитор ответил отказом и остался Почетным профессором консерватории и Почетным членом РМОЗ. Сам Глазунов не высказывался на тему, почему он отказался от директорства Русской консерватории в Париже. Существует лишь мнение приемной дочери композитора, касающееся политических причин. Е. Глазунова сообщала, что Глазунов, имея только российское гражданство, «не желал стать мишенью для двух враждующих сторон» – России «зарубежной» и России «большевистской». Для многих эмигрантов, живших в страхе перед агентурной сетью ОГПУ, действующей по всей Европе, такая весьма щекотливая ситуация с «красным паспортом» характеризовала человека как если не агента, то, по крайней мере, сочувствующего большевикам.
Во-вторых, о высочайшем авторитете Глазунова среди русской колонии в Париже может свидетельствовать кампания в защиту композитора, развернувшаяся в декабре 1928 – январе 1929 годов на страницах эмигрантской газеты «Последние новости». После отъезда из СССР первый публичный концерт Глазунова в Париже состоялся 19 декабря 1928 года в зале Pleyel, где композитор дирижировал парижским симфоническим оркестром. В программе концерта были одни из самых популярных в то время произведений Глазунова: Торжественная увертюра, Второй фортепианный концерт (солировала приемная дочь композитора Елена Гаврилова), симфоническая поэма «Стенька Разин» и Седьмая симфония.
Афиша концерта А. Глазунова 19 декабря 1928 в зале Pleyel
В воскресном номере от 30 декабря 1928 в рубрике «Музыкальные заметки» появилась разгромная рецензия на концерт Глазунова, автором которой был постоянный сотрудник газеты Б. Шлецер[1335]. Шлецер, который явно не принадлежал к числу поклонников Глазунова, констатировал следующее: концерт прошел с большим успехом, однако, замечает автор, искусство Глазунова, «как и всякий эклектизм и академизм – мертво», г-жа Гаврилова – пианистка «весьма посредственная, если не сказать более», но ситуация была такова, что «играй г-жа Гаврилова еще хуже, ее все равно бы вызывали: чествовали маститого Глазунова, и никому не могло прийти в голову внести малейший диссонанс в этот вечер». Огромный авторитет, который демонстрировала в тот вечер русская колония и который композитор имел в России, являлся, по мнению Шлецера, «исключительно любопытным недоразумением». Музыка Глазунова, продолжает Шлецер, влиянием не пользуется и «опасности поэтому никакой не представляет». Она привлекала тех, кто мечтал о «русском музыкальном классицизме», однако скоро выяснилось, что ее автор – «всего лишь академик, чье нейтральное отвлеченное мастерство, годное якобы всегда и всюду (то есть в сущности непригодное нигде и никогда) состоит из формул и школьных рецептов. Но ведь академизм – лишь карикатура классицизма, в лучшем случае – его эрзац. Этот эрзац и предлагала одно время своим питомцам Петербургская консерватория. К счастью, судя по тому, что нам известно о деятельности молодых русских композиторов, времена эти прошли»[1336].
Сразу после появления этой статьи русская эмиграция в «Письме к редактору» выразила возмущение мнением Шлецера, который «позволил себе в решительном тоне определить историческое место композитора, причем явно с точки зрения узко партийной». Представители русского музыкального Парижа (Ф. Акименко, А. Балашова, В. Воскресенский, С. Гладкая-Кедрова, Ф. Гонцов, Е. Гунст, Л. Конюс, Г. Конюс, Ю. Конюс, М. Кузнецова, Т. Лешетицкая, Н. Метнер, М. Муромцева, Ю. Померанцев, М. Славина, Е. Солодовникова, Н. Черепнин, Ж. Штембер-Руманова, Л. Штембер-Вронская, О. Штример и А. Эль-Тур) заявили, что Глазунов – это «один из величайших художников современной музыки»[1337].
В итоге главному редактору «Последних новостей» П. Н. Милюкову пришлось на страницах собственной газеты публично извиняться перед поклонниками Глазунова за напечатанную рецензию. Спустя два дня в номере от 16 января 1929 года, чтобы окончательно «дисквалифицировать» Шлецера и выразить публичное почтение Глазунову, П. Милюков поместил два письма: первое – от Т. Лешетицкой[1338], которая просила напечатать в «Последних новостях» письмо Глазунова к ней, аргументировав, что «всем участвовавшим в чествовании его будет дорого прочесть относящиеся к ним строки»; второе – собственно письмо Глазунова к Т. Лешетицкой. В нем композитор выражал признательность за организацию чествования его после авторского концерта 19 декабря (письмо подписано Глазуновым 29 декабря 1928).
Инцидент закончился тем, что злополучная рецензия Шлецера оказалась первой и последней его статьей о Глазунове. С тех пор о русском композиторе на страницах «Последних новостей» он больше не писал. Другая эмигрантская газета, «Возрождение», о концерте Глазунова отозвалась исключительно положительно, поместив рецензию Владимира Поля[1339].
В-третьих, уникальный случай признания авторитета Глазунова продемонстрировала русская Америка во время гастролей композитора в ноябре-декабре 1929 года. Общественная ситуация, возникшая по поводу пребывания Глазунова в США, отражена в эмигрантской газете «Новое русское слово», которая каждый день помещала материал о композиторе, ее корреспонденты брали интервью и следовали за ним в Детройт. Еще до приезда Глазунова в Нью-Йорк «Новое русское слово» посвятило весь выпуск Глазунову, поместив на четырех страницах статьи, фотографии и воспоминания русских эмигрантов о Глазунове и его творчестве (авторы А. Асланов, Л. Саминский, Я. Вейнберг, М. Букиник, Л. Ауэра, П. Коханский); организовало ставшую постоянной на время пребывания в Америке рубрику «Приветствия А. К. Глазунову», где пометили свои приветствия (и даже радиотелеграммы на пароход «Рошамбо») Л. Ауэр, И. Венгерова, В. Дроздов, Н. Кедров, С. Коргуев, П. Коханский и многие другие[1340]. Кроме того, бывшими воспитанниками Петербургской консерватории был создан Комитет чествования и встречи А. К. Глазунова, организовавший банкет.
В-четвертых, показателем признания Глазунова в кругах русской художественной элиты Парижа являются обстоятельства празднования пятидесятилетия со дня первого публичного выступления композитора. По этому случаю был организован Комитет, разработавший программу праздничного концерта из произведений юбиляра и порядок чествования. В концерте приняли участие органист, граф Сен-Мартен, Е. Садовень, М. Гонич, Е. Фрей, П. Цесевич, Ф. Рич, знаменитый квартет Кедрова, сестры-арфистки Гутман, Е. Глазунова, юные балерины школы Л. Нестеровской и др. Во время чествования Глазунову была преподнесена адресная книга, в которой оставили автографы известные музыканты и театралы (Б. Вальтер, О. Клемперер, В. Фуртвенглер, Ф. Шаляпин, С. Прокофьев, С. Рахманинов, И. Рубинштейн, А. Мозжухин, М. Кшесинская); философы и литераторы (И. Шмелев, Н. Тэффи, Б. Зайцев, А. Толстой, М. Алданов); общественно-политические деятели (принцесса Елена Альтенбургская, великий князь Андрей Владимирович, П. Милюков, митрополит Евлогий).
О круге общения Глазунова за рубежом могут свидетельствовать персоналии, присутствовавшие на похоронах композитора, среди которых были[1341]:
главные культурные организации русского зарубежья – Парижский митрополичий хор под управлением Н. Афонского, к которому присоединились квартет Кедровых, певцы А. Мозжухин, И. Денисов; Попечительский совет для поощрения русских композиторов и музыкантов (председатель Н. Арцыбушев, Н. Черепнин, Ф. Гартман); весь балет Монте-Карло во главе с директором Р. Блюмом, B. Немчиновой, М. Фокиным; Русская опера в Париже во главе с директором князем Церет