Художник каменных дел
В этом человеке столкнулись две эпохи, и каждая высекла из него свою звезду.
Рецензенты: член Союза архитекторов СССР, лауреат премии Совета Министров СССР О. К. ИВАНОВ; член Союза писателей СССР И. А. МИНУТКО
Глава IЛегенды рода
За городом на выгоне, где начинается Баюканский спуск, лежали, превращаясь в прах, обломки саманных стен. Говорили, что здесь в старые времена стояла целая череда глиняных бараков, которые слепили для себя пленные турки.
Сюда под одинокое ореховое дерево, закрывающее полнеба, большой седовласый господин приводил трех худеньких гимназистов, усаживал их на траву, а сам стелил платок и садился на истертую годами могильную плиту, на которой тогда еще можно было разглядеть османские символы.
Грузный старик рассказывал — каждый раз с новыми подробностями — об одном и том же, чему ни он сам, ни даже его отец не могли быть свидетелями.
Гарнизон генерала Каменского четвертый год стоял в Кишиневе с одной миссией: внушить туркам уважение к новому соседству на новой границе по Кючук-Кайнарджийскому соглашению о мире.
Не только штабным офицерам, но и каждому русскому солдату, казаку и молдавскому арнауту загодя было известно, что мир этот всего лишь передышка перед новой большой войной, и, чем дольше длилась тишина, тем ужаснее становилось от одного лишь запаха пороха, который уже чувствовался в воздухе. Он сгущался до той поры, пока от него стало совсем уж некуда деться.
В штаб генерала Каменского шли нетерпеливые и какие-то жалобные денеши из Фокшан, где изнывал, тоскуя по делу, корпусной генерал Александр Васильевич Суворов, наказанный за нарушение субординации, выразившееся в самовольной атаке на турок, которые решились на отчаянную вылазку из осажденной крепости Очаков. Этот маневр, сохранивший тысячи жизней русских солдат и принесший половину победы, был предпринят без ведома да еще прямо на глазах верховного главнокомандующего князя Потемкина.
Даже победа не смогла остудить гнева светлейшего. Большой и сильный, он в присутствии всей своей свиты «казнил» щуплого, как подросток, маленького, но великого генерала, а Суворов с любовью и преданностью смотрел на главнокомандующего и, казалось, совсем не вникал в смысл сотрясающих округу громогласных слов.
Кончилось тем, что князь огромными своими лапами взял Суворова за плечи, приблизил к себе, зорко посверлил единственным глазом, поцеловал в лоб и сказал:
— Сделай себе из моих слов науку: не суйся поперед батьки в пекло! Знай и помни, что я люблю тебя и мне твои такие подвиги огорчительны. Ступай.
Более трех лет ждал Александр Васильевич Суворов подтверждения любви светлейшего и наконец дождался.
Поручик князь Барятинский явился к Суворову с эстафетом не от князя Потемкина Таврического, а от Григория Александровича Потемкина. И эстафет-то был не эстафет, а как бы частное письмо с просьбой дать главнокомандующему совет: можем ли мы, русские воины, сокрушить Измаил — дунайские ворота в Черное море?
От пространных рассуждений Григория Потемкина, предержащего ныне всю российскую славу и власть, у Александра Васильевича Суворова радостно всколыхнулось сердце.
Послание как начиналось, так и заканчивалось просьбой: если генерал Суворов знает, «как совершить сие невозможное деяние», то пусть отправляется под измаильские стены и по прибытии берет на себя всю команду и ответственность за предстоящую кампанию.
Путь из Фокшан до Кишинева Суворов проскакал на своем донском жеребце одним прогоном и, несмотря на возраст, не почуял усталости. Генерал Каменский, видно, уже что-то знал о потемкинском эстафете, поэтому ничуть не удивился визиту Суворова, которому прежде распоряжением светлейшего путь в Кишинев был заказан.
Каменский не любил Суворова за «отчаянность и рисковость», да и личные качества, такие, как строптивость и полное отсутствие дипломатии, были ему не по душе.
Благодаря новому назначению Суворов выходил из подчинения Каменскому и, более того, становился как бы над ним, во всяком случае, мог требовать от своего вчерашнего командира того, что ему нужно было, и не замедлил воспользоваться своим новым правом.
Лучшие гренадерские полки из бывшей армии Румянцева, которые Александр Васильевич Суворов не раз водил в бой, Каменский отдал безропотно, но когда Суворов потребовал арнаутский полк, полки казаков Головатого и Ничипоренко — тут генерал попытался дать отпор:
— Помилуйте, Александр Васильевич, зачем вам эта разбойничья ватага? Я их за три года регулярному строю обучить не могу.
— А их этому учить не следует, генерал! — взвизгнул Суворов. — Их дело — сабля и пика, а не гренадерский штык! Вы бы лучше научили своих драгун сабельному удару, коим запорожцы коня надвое разваливают!
— Не время ссориться, Александр Васильевич, — примирительно сказал Каменский. — Раз вы считаете, что так должно для дела... что ж, забирайте с богом! Я уж как-нибудь здесь с резервистами управлюсь. А вам, поверьте, от души желаю удачи!
Суворов первым протянул свою узкую ладонь и победно улыбнулся.
...Вторые сутки флотилия бывшего испанского корсара, а ныне адмирала российского флота де Рибаса долбила по просьбе Суворова измаильские стены с дунайской воды. Ядра высекали искры и мелкие каменные брызги, а стены стояли незыблемо. Видимо, недаром комендант крепости серкасир Айдозла призвал французских фортификаторов для укрепления измаильской твердыни. Инженерные работы велись до той поры, пока сам султан Абдул-Хамид не убедился, что крепость неприступна.
Безвредным горохом бились ядра о гранитную твердь, вызывая лишь насмешки турок. Но им было бы не до смеха, знай они истинную цель суворовского маневра. Ночью под грохот канонады казаки кошевого Ничипоренко забрались на высокую восточную стену и просидели на ней до рассвета, до той самой поры, пока не была сделана детальная опись и не снят план фортификакионных сооружений крепости.
Со страшными сабельными отметинами вернулись казаки в стан, но голландского инженера доставили без единой царапины. И сразу умолкла канонада дерибасовых пушек.
По добытым ценою десятка казачьих жизней чертежам Суворов велел соорудить в восемнадцати верстах от измаильских стен другой «Измаил» со рвами, затопленными водой, с узкой кромкой земли у стен.
Началась репетиция штурма. На стенах засели солдаты с длинными шестами, с помощью которых они отталкивали осадные лестницы, и гроздья людей, ползущих по ступеням вверх, плюхались в воду. Проклиная день, когда родились на свет, солдаты выуживали лестницы и снова тащили их к стене.
Если «штурм» удавался, то защитники крепости менялись местами с нападавшими. Череда длилась и длилась: не успевшие обсохнуть солдаты поднимались по тревоге — случалось и ночью, — чтобы снова «грызть каменные стены».
К концу седьмого дня учебного штурма Суворов признал безнадежным гнать на стены запорожские полки.
Сам полковник Головатый мучительно морщился, высасывая воду из мокрых усов:
— Уперед, бисовы диты! От зараз усих за хохол визьму тай на сю стеночку кыну!
Дюжие казаки, свесив могучие плечи, топтались вокруг полковника и жаловались на солдата, что, скалясь, сидел на стене:
— Тай чего вин лестничку пихае!
— Ото турок туточки будет — чего з им зробышь? — наседал полковник.
— Буде турок, я его и визьму! — задиристо отвечал казак по имени Константин, а по прозвищу Щусь и погрозил солдату на стене.
Подскакал вестовой с приказом играть отбой, сушиться, есть, спать.
К Головатому подъехал сотник казачьих егерей Нехлюдов, спешился и что-то зашептал на ухо. Полковник велел говорить вслух.
— Слухаю, вельможный панэ! — ответил Нехлюдов, но больше не вымолвил ни слова.
— Тай нэ журысь!
— Велено передать, — сказал сотник на чистом русском языке, — что на приступ идем завтра. О часе будет объявлено особо. В два часа пополуночи полковым командирам явиться к генералу Суворову.
Нехлюдов отъехал, а Головатый, глядя ему вслед, произнес:
— Ото и мы зараз украиньску мову забудымо. Вин соби имя Нехлюда зменыв — Нехлюдов зробився, по-кацапськы як сорока стрэкае...
На военном совете Головатый чувствовал себя неловко. Суворовские полковники не то чтобы глядели на него свысока и не то чтобы не замечали его, а старательно подчеркивали свое равенство с ним, невзирая на его совершенно невоенный вид и обличье.
Один лишь раз Головатому почудилось, что запахло чем-то похожим на невозвратимый теперь казацкий круг, когда все ратное население Хортицы решалось на отчаянный набег. Духом воинского братства повеяло, когда Александр Васильевич Суворов, приковав к себе взоры поднятой кверху рукой, сказал:
— Господа офицеры, Измаил — это вам не Очаков! Турок в нем сидит — храбрый и умный генерал Айдозла. Драться он умеет и не раз уже это доказал... Из наших войсковых учений увидел я, что брать Измаил мы не готовы... и не брать не можем. А посему полагаюсь я на ваш совет, как скажете сейчас, так оно и будет...
И стали подниматься командиры один за другим и кто твердо, а кто почти шепотом произносили одно лишь слово: «Штурм!»
Это же слово написал Суворов в ультиматуме серкасиру Айдозле: «Предлагаю сдать крепость без боя. Обещаю свободный выход гарнизону со знаменами и оружием. Два часа на размышление. Затем — штурм».
Ответ был злой, ругательный.
Затрещали полковые барабаны, пропели атаку боевые рожки и трубы. Первый же артиллерийский залп поглотил всю эту музыку.
С высоты измаильского бастиона и полковая музыка, и пушечная пальба казались чем-то несерьезным, наивным. С полудня до сумерек потешались турки над тщетными попытками суворовских солдат оседлать крепостную стену.
Как соломинка, облепленная муравьями, падала очередная лестница в глубокий ров. А солдаты, словно заведенные, снова тащили ее из воды, перешагивая через тела своих товарищей. Один только раз за все время гибельного боя удалось зацепиться за с