Евгения Ивановна прислала длинное и ласковое письмо, в котором признавалась, как она скучает по нему, как ей его недостает. Она поверяла ему свои планы на лето, писала, как много предстоит ей работы в саду, как хочется разбить новые цветники вокруг дома, иначе пропадут семена и луковицы, которые она привезла из Италии, обмолвилась, что и для него найдется интересная работа, если он согласится приехать на лето в Сахарну. Деньги на проезд она уже выслала, пусть он приезжает в любое время, запросто, она ждет и будет бесконечно ему рада. Письмо заканчивалось словами: «Муж присоединяется к моей просьбе».
Оно взволновало его не на шутку. Он сразу же простил и внезапное исчезновение Евгении Ивановны, и долгое ее молчание, но после напряженных раздумий твердо решил, что ехать в Сахарну нельзя. Действительно, в какой бы роли ему там пришлось предстать? Пажа? Защитника слабой женщины? Это при живом-то муже? Нахлебника, недоросля? Он горько ухмыльнулся и сел писать благодарственный ответ с вежливым отказом. Однако, чем убедительнее получалось письмо, тем более хотелось ехать. Он согласен на роль садовника, маляра или даже конюха, он на все согласен, лишь бы быть рядом. И тогда он придумал: он сам отвезет письмо, конечно же не воспользовавшись ее деньгами, — в первую же минуту он вернет их.
Ехать до Рыбницы, которая находилась чуть ли не в верховьях Днестра, пришлось в медлительно-тягучем почтовом экипаже, запряженном четвериком мосластых вислобрюхих кляч. Всю долгую дорогу Алексей провел на козлах подле возницы, чтобы не сидеть под душным пологом, где потели на своих корзинах сонные торговки.
Возница оказался веселым безалаберным парубком, который благодушно ругал бессарабскую пыль, дорогу, степь, почитая ее самой негодной частью Украины, а когда Алексей пытался не соглашаться с ним, беззлобно ругал и его:
— Тай ты, бачу я, кацап, чего ж с тоби взяты? Держи-ка вожжи, а я пойду сосну тай похарчусь у тетенек.
Алексей охотно брал вожжи и длинное кнутовище.
Коренного не стегай, он этого не любит. Баловать начнет, так до заутра не доедмо. Ну, бувай!
Когда возница полез под полог, Алексей удержал его за полу:
Ты, хлопец, про хорунжего Щуся слыхал? Так это мой прадед...
Малый махнул на него рукой, видимо, не поверил. Вскоре из-под полога послышались возня и женский визг.
Бескрайняя зеленая степь покачивалась из стороны в сторону, серая полоса дороги уходила за горизонт, трели цикад стригли густой воздух, а над головой, в самой глубине небесной чаши, радостно кувыркался жаворонок.
Солнце нагрело макушку, и Алексей стал клевать носом. Чтобы не заснуть, он запел:
«Хай во, хай во поли тай жиньцы жнуть...»
На звуки песни вылез возничий:
— Ну их к бису, чертовок, спать мешають. — И браво подтянул: «А по пид горою яром, долыною козакы идуть...»
Они перепели все песни, какие знали, и смолкли лишь возле самой Рыбницы. Дорога запылила нещадно, пыль забивала нос и глотку.
— Проклятая пыляка, песню испортила, — весело сказал возница и хлопнул Алексея по спине: — А ты добрый хлопец. Будешь обратно ехать, выбирай четное число, эти дни мои. А про Щуся больше не ври никому. То ж герой, нам не чета. Уразумел?
Ах, так? Алексей запустил руку в тайный карман рубахи, извлек на свет тщательно завернутую, ветхую от времени бумагу.
— Читай, только из моих рук! — грозно велел он, и хлопец зашевелил губами.
— Дана хорунжему Ольвеопольского полка... — бормотал он, не веря своим глазам.
Дочитав бумагу, он поднял на Алексея восхищенный взгляд, выражавший готовность сделать для него все, что бы тот ни пожелал.
— Подержать дай...
Алексей покачал головой и убрал драгоценную грамотку.
— А я все равно всем скажу, что держал в руках пачпорт самого хорунжего Щуся!
— Говори что угодно. Да только помни, что людям почаще верить надо, даже если сам враль.
Хлопец хотел было обидеться, но у него не получилось.
Этого Алексей никак не мог ожидать — на постоялом дворе его ждала двуколка. Едва они остановились, как с козел двуколки франтоватый казачок начал выкрикивать:
— Господин Щусев! Есть господин Щусев?
— Это меня, — сказал Алексей и протянул попутчику руку.
— Простите, вельможный панэ, — забормотал хлопец.
— Да брось ты дурака валять. Будь здоров, говорю, — и Алексей спрыгнул наземь.
Едва пара рыжих английских лошадей выехала с постоялого двора, как Алексея охватило непонятное волнение, будто он предчувствовал, что здесь, на чужой для него стороне, должна решиться его судьба, должно произойти что-то такое, чего с ним никогда не бывало.
Напряженная озабоченность не покидала его, пока дорога вдруг не вынырнула на высокую зеленую кручу. Открывшаяся перспектива заставила забыть обо всем на свете: в тенистой глубине ложбины, заполненной зеленым буйством садов, виноградников, кукурузных полей, стеклом сверкала широкая река, ровно отражая солнечный свет. Подступавшие с запада холмы наползали друг на друга и разом обрывались у берега. По правую руку поля и сады изгибались веером, освобождая просторы для речного раздолья. Река привольно текла к морю. Панорама была столь величественна, что у Алексея перехватило дыхание. Не верилось, что в такой красоте можно жить.
Дорога вильнула и стала спускаться в овраг. Над экипажем с обеих сторон нависли темно-зеленые кроны буков.
Обедали в Сахарне в пять, и Алексей застал всех за столом. На обед по заказу Николая Кирилловича Апостолопуло были приготовлены куриные щи и мамалыга с медом. За столом прислуживала тетка Занофа, которая, появляясь с новым блюдом, наполняла первым делом до краев свою тарелку, а потом уж оделяла хозяев. В разговоры она не вступала: сели есть, так надо есть. Занофа даже по сторонам не глядела — ее внимание целиком поглощала еда.
Приезд незнакомого барчука пришелся Занофе не по вкусу. Непонятно было, чего это хозяева так радуются, а молодая хозяйка просто не сводит с него сияющих глаз. Но не прошло и получаса, как тетка сама стала глядеть на Щусева влюбленными глазами.
Она даже не очень сожалела о том, что от обеда ей ничего не удастся унести домой — у барчука оказался аппетит дюжего казака, который может несколько дней поститься, но зато уж если сел за стол, то берегись! Тетка Занофа с благоговейным ужасом все подкладывала ему новые порции курицы, а уж от мамалыги, которую гость взялся сам разрезать крученой суровой ниткой, его вовсе невозможно было оттащить.
— Дюжий работник, коли так ест! — заметила тетка, для которой, как для многих женщин, высшим удовольствием было кормить.
Глава IV Лето в Сахарне
Инженер Николай Кириллович Апостолопуло наметил на лето обширные планы. Он твердо решил навести в имении своей жены Евгении Ивановны европейский порядок — провести водопровод, сделать ремонт во флигеле. А сад... Надо было что-то делать с садом, который раскинулся чуть ли не на сотню десятин, но одичал за время, пока Николай Кириллович учился и стажировался в Бельгии, а жена его путешествовала по Европе.
Прибывший но приглашению Евгении Ивановны гимназист, о котором Николай Кириллович знал лишь, что он сирота, но сирота с талантом, спал сейчас в комнате для гостей, хотя время утреннего чая уже наступило.
— Так объясни мне, дорогая, в чем его талант? — спросил муж.
— О, Николушка, ты сам уверишься: Алеша — это целый кладезь талантов, это удивительный юноша. Только будь к нему добр.
— Уж не влюбилась ли ты в него, дражайшая моя супруга? — лукаво спросил Николай Кириллович.
— Совсем немножко, самую чуточку. Но и ты полюбишь его, когда покороче сойдешься с ним.
В дверях столовой появился, приветливо глядя на хозяев, аккуратно причесанный, румяный гость. Он одернул шелковую долгополую рубаху, ладно облегающую его крепкую фигуру, вежливо поклонился и произнес:
— Доброе утро... Господи, до чего же у вас здесь хорошо!
На свои слова он, казалось, не ждал ответа, но была в них такая открытость, такая приветливость, что трудно было не откликнуться.
Инженер сощурил глаза. «Либо ты, братец, артист, — подумал он,— либо еще не осознал себя как личность, а остался частью природы, то есть ребенком. И в том и в другом случае Евгении будет с тобой не скучно, значит, я смогу все лето спокойно заниматься делом». Удовлетворенный таким умозаключением, он протянул Алексею руку, а хозяйка указала ему место за чайным столом.
За чаем Николай Кириллович рассказывал о своих планах на ближайшие дни, больше обращаясь к жене. Алексей помалкивал и слушал как-то слишком уж заинтересованно, а когда стали вставать из-за стола, попросил у хозяина разрешения сопровождать его в этот день, обещая не докучать ему.
— Зачем это вам? — подивился Николай Кириллович. — У меня суета сует, труд, то есть проза и скука. Идите-ка лучше с Евгенией Ивановной на реку — там купальня, лодка... День-то, воздух-то какой! Я бы и сам... да не могу, дела!
— Вот и я не могу без дела. А у вас его здесь довольно, — твердо сказал Алексей.
Инженер в некоторой растерянности взглянул на жену, словно спрашивая, как быть. Она улыбнулась.
— Хорошо. Только, чур, не мешать мне, быть на полшага сзади!
Не прошло и двух дней, как Алексей стал для семейства Апостолопуло просто необходим. С достоинством взрослого человека, знающего себе цену, он выполнял поручения Николая Кирилловича в необъятной усадьбе.
Закладывались виноградники бургундской лозы на днестровском склоне. Апостолопуло внимал советам юного помощника. Тот говорил, как лучше расположить саженцы, чтобы прикрыть их от холодных ветров, вспоминая уроки отца, которые Виктор Петрович преподавал сыновьям, ухаживая за садом в Дурлештах.
Пологий спуск от дома к реке пестрел кривыми линиями тропинок. Алексей вызвался преобразовать склон. Две недели работники возили сюда на подводах дерн, ровно укладывали его. В зеленый ковер затейливыми лентами вплетались яркие гирлянды красной садовой герани и примул.