Не расставаясь с лопатой, Алексей придирчиво следил за работой, поправлял, показывал, как будто сам не один год занимался разбивкой газонов. Работа доставила ему истинное удовольствие. Все здесь делалось по его усмотрению: и затейливая тропа, выложенная природным молдавским котельцом, и удобные скамейки из тяжелых буковых плах, и две беседки над самой водой.
Когда все было закончено, Алексей с гордостью повел по каменной тропе Евгению Ивановну, показывая ей свои достижения в садово-парковой архитектуре.
— Это, конечно, не парк князя Боргезе, — говорил он, — но...
— Ах, Алеша, здесь все так трогательно и просто! Давайте сядем. Садитесь же! Скажите, где вы этому научились? Бездна вкуса. Это же сначала а было вообразить, ведь так?
— И так и не так, — Алексей задумался. — Видите ли, Евгения Ивановна, вместо красок у меня были дерн, герани, камень, плахи. Этими средствами я хотел сделать картину, чтобы она понравилась вам, вот и все.
— Но плющ не мог же вырасти за один день и увить беседки? А они словно вечно здесь стояли... — продолжала изумляться Евгения Ивановна.
— Это совсем просто. Видите вон тот орех, — он указал на ореховое дерево, что возвышалось средь буковой рощи. — Плющ почти задушил дерево, на нем уж и орехов не росло. Я залез на него, аккуратно разобрал стебли плюща, а потом пересадил его. Знаете, они крепкие, как суровье.
Алексей вытянул руку, показывая ссадины на ладонях, но тут же опустил ее, решив, что мужчине не пристало хвастать мозолями.
Лицо Евгении Ивановны выразило тревогу:
— Вы, Алеша, испортили себе руки. А вдруг вы не сможете играть, рисовать? Я скажу Николаю Кирилловичу, чтобы он не поручал вам грубой работы.
Алексей рассмеялся.
— Разве это грубая работа? — воскликнул он, вставая и с удовлетворением оглядывая плоды своих трудов.
Вечерами в доме Апостолопуло собиралась молодежь, часто звучал венский рояль — Евгения Ивановна играла виртуозно. Рояль сменяла гитара, и тогда из открытых окон освещенного зала неслись в пространство песни цыганских таборов, кочующих по днестровским берегам. Николай Кириллович прекрасно играл на гитаре, но петь не мог. Впрочем, к вечеру он так уставал, что не до пения и было. Да и недавняя болезнь напоминала о себе, и он, побыв среди гостей с полчаса, незаметно исчезал.
Тогда гитара переходила в руки Алексея, и никому уж не хотелось ни петь, ни плясать булгуреску. Алексею казалось, что он делает все точно так, как Николай Кириллович, — чисто берет аккорды, правильно держит гриф, да не пела гитара, хоть умри. Это было вдвойне досадно, потому что, по всеобщему признанию, его голос, сильный и бархатный, будто бы произошел из табора. Сам он до страсти любил заунывный цыганский напев и, до того, как услышал игру Николая Кирилловича, считал, что владеет гитарой вполне сносно.
Кончилось тем, что Алексей поехал в Рыбницу и там у знакомых цыган купил себе гитару. Украшенная шелковым бантом, она постоянно висела у него в изголовье, и он в любую минуту мог снять ее с гвоздя.
Евгения Ивановна даже несколько расстроилась оттого, что Алексей, увлекшись гитарой, забросил рояль. Пришлось объяснить ей, что он не разлюбил ни Листа, ни Шопена, чьи вальсы они с упоением прежде играли в четыре руки.
— Милая Евгения Ивановна, — улыбаясь, говорил он, — в рояле струн целый оркестр, а здесь я с семью струнами управиться не могу. Я должен их победить.
Однажды в дождливый вечер они сидели в зале втроем. Евгения Ивановна тоскливо поглядывала в окно, покрытое рябью, с каждой минутой все больше убеждаясь, что никого из гостей уже не дождаться.
— Ну, раз никто к нам не едет, Алеша, — сказал Николай Кириллович, — давайте мы постараемся для Евгении Ивановны.
Они подпоясались шелковыми кушаками, взяли гитары и, выдержав паузу, ударили по струнам. Куда девалась тоска, куда исчезли дождливые сумерки! Свечи загорелись ярче, заблестели глаза. Гитары зазвучали на два голоса. Мелодии то разбегались, то сливались, жок заполнил зал, музыканты, приплясывая, бросали на Евгению Ивановну зажигательные взгляды, и она, не в силах устоять, застучала каблучками по паркету. Вихрем рванулось ее шелковое платье, птицами взлетели тонкие руки. Все исчезло в стремительном кружении.
Когда на столе появилось шампанское, свечи уже догорели, и в их неверном свете колокольчиками прозвучал звон высоких бокалов. Перепели все романсы, какие знали. Даже Николай Кириллович пытался подтянуть, когда — Алексей и Евгения Ивановна выводили на два голоса: «Не любить — погубить значит жизнь молодую...»
Спать разошлись счастливые, а утром Евгения Ивановна со встревоженным лицом постучала к Алексею: Николай Кириллович заболел.
Он лежал на высоких подушках, дышал с трудом, но через силу улыбнулся. Его борода свалялась, волосы, казалось, утратили блеск, под глазами легли тени.
— Доигрался поп на скрипке, — сказал он вместо приветствия и жестом пригласил Алексея сесть в кресло возле кровати.
— Чем я могу помочь? — спросил Щусев.
— Вам, Алексей, я не буду докучать своими недугами, все Евгении Ивановне достанется, — пытался пошутить Николай Кириллович. Но тут же лицо его сделалось серьезным: — Сегодня к нам приедет строительная артель — два каменщика и три плотника. За подряд уплачено вперед, так вы уж, голубчик, займите их. Надобно привести в порядок флигель. Отделать его желательно во французском вкусе. Возьмите в моем кабинете архитектурные альбомы, выберите интерьер по своему усмотрению, а потом зайдите ко мне посоветоваться. Меня это, верно, развлечет...
— Николушка, отпустил бы ты мастеров с богом, пропади эти деньги пропадом! — вмешалась Евгения Ивановна. — Если бы я знала, что ты за этим зовешь Алешу, я бы его не привела.
— А вот этого, Евгения Ивановна, я бы вам не простил, — строго сказал Алексей.
— Вы обязательно справитесь, Алексей Викторович, — сказал Николай Кириллович. — Извините, я устал, — и он закрыл глаза.
Алексей взял Евгению Ивановну под руку и тихо вывел ее из спальни. Она была расстроена, напугана.
— Это водопровод доконал его, ведь он начал уже поправляться. Если бы он не взялся бурить эти дурацкие скважины, рыть колодцы, а просто отдыхал, набирался сил, сейчас был бы здоров, — сказала она.
— Николай Кириллович поправится, уверяю вас. Ему еще так много предстоит сделать!
— И вы, Алеша, о том же! Как мужчины скучны, однако! — сказала она и быстро пошла прочь.
Алексей проводил ее глазами, а сам направился в кабинет и просидел над проектами, пока не позвали к столу.
К вечеру прибыли каменщики — два зверообразных мужика с тяжелыми рогожными кулями на плечах. Они напугали Евгению Ивановну одним своим видом. Хозяйка поторопилась тут же расстаться с ними, сказав, что комната во флигеле, где им предстоит работать, для них приготовлена.
Алексей строго сказал:
— Сегодня получите полуштоф водки... А второй — когда закончите работу. Таковы условия. Не согласны — простимся сразу!
— Да как же так, барин? Чтоб после работы с устатку, да не моги? — заупрямился ражий детина с небесно-голубыми глазами, с вихрами, что росли, казалось, прямо из бровей.
— В таком случае мы в вас не нуждаемся!
— Погодь, Панкрат, и ты, барин хороший, погодь! — сказал другой каменщик.— Нешто нам охота домой пьяные хари приносить, чай, семью кормить надо. Ты коль нашу работу пожелаешь наградить, так сам нам водки поднесешь, давай так поладим, — рассудительно предложил он.
— Где же остальные работники? — спросил Щусев. — Подряжали-то пятерых?
— А почто всем сразу здесь толочься, хозяйский хлеб задарма кушать? Мы обсмотрим, что да как, тогда и остатних призовем, — снова ответил второй мужик, помаргивая узкими глазами.
— Тебя как звать?
— Ефаний Кормильщиков.
— Из татар?
— Ярославский я. Слыхал небось про таких, а, барин? — мужик хитро улыбнулся. — Мы с тобой поладим. Я своим молодцам шибко-то выпивать не дам. Один Панкрат со слабиной, а остатние молодые, не хлебнули горя-то, чтоб его заливать. Да я пригляжу, пригляжу...
— Приглядывай! — строго сказал Алексей. — С тебя спрос будет.
Он отвел работников во флигель и собрался уходить.
— Ты, барчук, про полуштоф-то просто так, что ли, сказал? — крикнул вдогонку Панкрат.
— Пришлю! — бросил Алексей через плечо, а про себя с досадой подумал: «Эти наработают, век не разгребешь!»
Работники поднялись чуть свет. Из флигеля доносился треск, стук топора. Из распахнутых дверей вылетали подгнившие доски. Алексей заглянул в растворенное окно — в лицо ударила волна пыли, затхлости.
— Здорово, мужики! — бодро крикнул Алексей, но ответа не получил.
Ефаний, стоя на коленях, выстукивал полы. Даже не взглянув в сторону Алексея, он пробурчал:
— Не засть свет, барин!
На козлах, которые работники невесть когда успели сколотить, трудился Панкрат — колупал острой кельмой штукатурку. Куски ее с грохотом сыпались на пол.
— У нас здесь больной, — сказал Алексей, перелезая через подоконник в комнату. — Постарайтесь работать тише.
Ефаний отложил топор.
— Так что ж ты вечор-то не упредил? — укоризненно сказал он. — Слазь, Панкрат. Негоже так по больной-то голове стучать.
— Как же мы робить-то будем? — недоуменно спросил Панкрат.
Алексей неторопливо огляделся по сторонам, заглянул в зияющие дыры в полу, окинул взором порушенную штукатурку и сказал:
— В других комнатах картина примерно такая же. Впрочем, давайте пройдем по флигелю вместе и составим план.
— Ты, барчук, работу нам давай, а планы писать не наше дело, — сказал Панкрат.
— План писать — тоже работа, — улыбнулся Алексей.
В других комнатах, обращенных к реке, со стен и с потолка глядели черно-бурые кляксы плесени.
— Вот вам и французский стиль! — протянул Алексей.
За пыльным окном мелькнула знакомая белая тень, и он, оставив работников, поторопился за Евгенией Ивановной, вышедшей на утреннюю прогулку. Она обернулась на звук шагов.