Алексей распахнул окно, и в комнату, вздувая занавеску, ворвалась волна напоенного запахами цветов воздуха. Молодые люди столпились у окна. Сверху на них глядела густая синева, кое-где уже проколотая белыми точками звезд.
За окном прогремела пустая пролетка.
— Идея, господа! — крикнул Березовский и выпрыгнул в окно. — Эй, любезный! — крикнул он извозчику и пустился вдогонку.
Через минуту он кричал с улицы:
— Берите припасы и за мной! Щусев, не забудьте гитару! Я подрядил экипаж на целую ночь.
— На волю! Под звезды! Славно! — закричал Федорович.
Стол мгновенно опустел, нелепо топырились карманы модных, только что сшитых сюртуков — в них натолкали конфет и прочего припаса. Целую ночь то на Инзовой горе, то на берегу Быка звучали студенческие песни под аккомпанемент щусевской гитары.
Утром Алексея провожали брат и сестра — Мария Викторовна приехала за Павликом, чтобы забрать его на лето к себе в Русешты. Носле бессонной ночи Алексея одолевала дрема. Мария Викторовна была собранна и деловита. Она давала Алексею последние наставления, советовала, как устроиться в Петербурге, требовала писать ей каждую неделю.
Павлик завороженно глядел на своего кумира. Когда Алексей сказал ему:
— Ты не забывай меня, братец, — мальчик расплакался и прижался к сестре.
Алексей растерялся, попытался успокоить Павлика, но Мария Викторовна мягко отвергла его попытки:
— Алеша, он сам успокоится.
Алексей крепко обнял сестру, прижал к себе Павлика, и так они стояли тесным островком, пока не подали поезд.
До Киева Алексей проспал, привалившись к окну. В Киеве он вышел на перрон, сонно огляделся по сторонам и снова забрался в вагон спать. Бодрость вернулась к нему лишь через сутки, когда поезд приблизился к Москве. В Москве Алексей предполагал задержаться дня на три, чтобы как следует рассмотреть первопрестольную, полюбоваться ее памятниками, а также обязательно побывать на Ходынском поле, куда, по словам Райляна, были перевезены Фрагменты Всемирной парижской выставки 1889 года.
Москва с первых же шагов произвела на Щусева ошеломляющее впечатление. В бестолковой разноголосице пестрой толпы он сразу потерялся, ослеп, оглох. Одни люди куда-то бежали сломя голову, другие едва шевелились, как сонные мухи. По кривым булыжным мостовым с грохотом катили лихачи, обгоняя ломовых, отовсюду неслась задорная и злая ругань. Дома в городе стояли как будто в столпотворении — то густо, то пусто. Никакого сравнения с нарядной кокетливой Одессой, с величавым Киевом.
Перед отъездом сестра вручила Алексею целых сто рублей. Из этих денег он потратил полтора рубля на модные французские туфли и ваксу для них. Остановился он в «Славянском базаре», в просторном угловом номере, где из одного окна была видна стена Китай-города, а из другого — еще не сбросившее лесов чичаговское здание думы и кусочек Красной площади. В открытые окна врывались крики, шум, грохот кровельных работ, но Щусев не жаловался — звуки стройки были для него даже приятны.
А Москва... Она жила своей жизнью — веселой, безалаберной, суматошной, и ей не было никакого дела до проезжего провинциала.
В первый свой приезд Щусев так и не сумел войти во вкус московской жизни и увез с собой смешанное с иронией чувство снисходительности к древней столице, которая нисколько не горюет о былом величии. Однако свой след в памяти Щусева она оставила. Он часто вспоминал, как стоял на Красной площади перед храмом Покрова «на рву» и как по спине его пробегала холодная дрожь. А Кремль, окончательно взявший его сердце в плен? Каждый вечер Кремль тянул его к себе, как магнит, и каждый раз отпускал его, оставляя в нем необъяснимое ощущение досады, будто бы снова ему не удалось разгадать волшебную загадку.
Французская выставка, размещенная в бывших казармах Ходынского военного поля, запомнилась яркими полотнами французских художников. На всю жизнь запало в душу полотно Даньяна Бурве «Крестьянская свадьба». Повеяло чем-то родным и светлым. Видимо, свадьба на юге Франции во многом схожа с молдавскими свадьбами, которые Алексей не раз видел. Картина эта вскоре была куплена в галерею братьев Третьяковых.
Москву он покидал без сожаления, но впечатления от нее еще долго не оставляли его.
26 июня 1891 года Алексей наяву увидел долгожданный сон. Какими бледными оказались его мечты о Петербурге, его представление о великом городе, сложившиеся еще в глубоком детстве под впечатлением висевших в отцовском кабинете и в столовой гравюр с видами Банковского моста на Екатерининском канале, Исаакия, Медного всадника. Воочию все предстало другим, ошеломляющим воображение: линейная перспектива Невского проспекта с выстроившимися в шеренгу дворцами и зданиями напоминала строй дворцовой гвардии, сияющий позументами и знаками отличия. Но весь этот богато изукрашенный ряд не смел сравниться в величии и гордости с Адмиралтейством.
Очарованный юноша бродил по городу, поминутно останавливаясь и замирая от блаженного ощущения наплывающей со всех сторон красоты. Грация и изящество сочетались с мощью и величием. Сердце наполнялось гордостью от сознания, что это тоже Россия, ее драгоценность, ее история. Какими чистыми, праведными должны быть здесь люди: ведь они постоянно видят все это! Он искренне завидовал каждому бедному петербуржцу, который богат уже тем, что живет тут.
Ноги сами привели его к глядящим в вечность сфинксам на набережной — известным, по рассказам Гумалика, ориентирам Академии художеств. Здание академии оказалось строгим, неприступным. Непривычная робость охватила его. Он собрался с духом и отворил тяжелую, с медными накладками дверь, что горела на солнце, как алтарь в престольный праздник.
Долгое время Щусев благодарил судьбу за то, что поспешил заблаговременно прибыть в академию. Узнав, что он допущен к конкурсным экзаменам, Алексей отправился в скульптурный музей академии, и испуг пронял его с головы до пят: образцы конкурсных работ, развешанных по стенам, все до одного показались ему недостижимыми.
В тоске и смятении бродил он по залу, чувствуя себя чужим, никому не нужным. Со всех сторон на него глядели мертвым взглядом статуи. Казалась невероятной сама возможность оживить их на бумаге, как это делают другие.
Он потерялся в пространстве зала. Было тихо, пустынно, лишь корпели над своими рисунками в разных углах двое или трое его сверстников.
Перед копией скульптурной группы «Лаокоон» сидел щупленький черноволосый мальчик и рисовал в альбом скорбное, обращенное к высоким сводам зала бородатое лицо. Щусев встал за его спиной и принялся следить за движением карандаша. Заметив Алексея, юноша недовольно передернул плечами и снова склонился над рисунком.
— Пришли работать, так работайте! — услышал Алексей строгий голос.
Он обернулся — перед ним стоял невообразимо высокий, тощий как жердь человек с седой козлиной бородкой и колючими глазами.
— С чего прикажете начать? — спросил Алексей.
— Покажите ваши рисунки, — повелительно сказал наставник.
Щусев предупредительно протянул кожаный планшет — подарок Евгении Ивановны — с последними своими рисунками.
Наставник, выпятив острую бороду, стал перебирать рисунки, не задерживаясь ни на одном из них.
— Скудно, молодой человек, если не сказать — убого! — таков был приговор.
Алексей похолодел.
Сидящий неподалеку юноша не сумел сдержать усмешки, чем вызвал сердитый взгляд наставника.
— Займите вот это место и попробуйте-ка изобразить руку Давида с пращой. Светотени, штриховки не надо, только контуры. Судя по вашим рисункам, вы не чувствуете линии. Работайте!
Наставник удалился, оставив Алексея в полной растерянности: уж чем-чем, а линией-то, как ему казалось, он владел. Не успели растаять гулкие шаги, как к Алексею подскочил черноволосый юноша и быстро сказал:
— Я Элькин, а вы?
— Щусев.
— Будем без «господ»? — предложил Элькин.
— Пожалуйста, будем.
— Вы напрасно расстроились, Щусев. Честное слово, зря. Вы получили у Карла Христиановича удовлетворительный балл — «убого». Я заработал — «бездарно», но у него есть еще и — «безнадежно». Дайте-ка ваши рисунки.
Элькин внимательно просмотрел листы и сказал:
— Все сходится. Единственно, что у вас более или менее прилично выглядит, это соразмерность деталей. У вас четкий контур, линией вы владеете гораздо лучше, чем объемом. Теперь вы понимаете?
Алексей ничего не понимал.
— Поясню: Карл Христианович Штоль придерживается такой методы: отыскивает вашу сильную сторону и сбивает с вас спесь, заставляя совершенствоваться в том, что вы умеете, чтобы было, от чего с вами танцевать. Считайте, что нам с учителем повезло. Он очень добрый человек, готов возиться с нами, не жалея времени.
— Но для чего же тогда мне рисовать руку? — недоуменно спросил Алексей.
— Господи, да затем, чтобы отработать контур, неужели непонятно? Не упрямьтесь, делайте, как он хочет, — сказал Элькин и отправился на свое место.
Алексей обошел постамент с копией микеланджеловского Давида, примеряясь, долго искал точку, с которой бы Давид понравился ему. Его смущал, как ему казалось, презрительный взгляд этого обнаженного красавца. Этот взгляд мешал ему сосредоточиться, собраться с мыслями. Он перетащил кресло за спину статуи и — о счастье! — увидел напряженные мышцы плеча и предплечья, то есть то, что и интересно в руке, — ее красоту и силу.
Он устроился поудобнее и взялся за карандаш. Незаметно пришло всегда дорогое для него состояние глубокого самопогружения, когда ты всем существом как бы сливаешься с натурой, начинаешь чувствовать ее кончиками пальцев. Он двигал свое кресло вслед за светом солнца, льющимся из просторных окон, и рисовал эскиз за эскизом, убирая готовые рисунки в планшет.
— Разве такая рука способна поразить Голиафа? — усльшпал он за спиной голос Карла Христиановича.
— Но я ведь только начал этот рисунок, — ответил Щусев.