тену, но турки все-таки сумели сбросить осаждавших вниз с высоты четырех сажен.
Волнами набегали солдатские цепи на крепостную стену и умирали под ней. Стена гасила волну за волной, и этому, казалось, не будет конца. Но вот корабельным пушкам де Рибаса удалось поджечь город, и турки стали с опаской поглядывать за спину. В дело вступили запорожские полки, но и им не было удачи.
На штурм пошла казачья сотня егерей майора Нехлюдова, собирая по дороге откатившихся было от стены запорожцев и увлекая их за собой. Казачьи егеря, приблизившись ко рву, побросали фашины, с помощью которых одолевали водную преграду гренадеры, и налегке бросились вплавь, толкая перед собой связанные из ивовых лозин лестницы. Под тяжестью казачьих тел такие лестницы липли к стене, их невозможно было оттолкнуть никакими силами.
Зажав саблю в зубах, карабкается по стене казак, зло сверкая единственным глазом из-под черной брови. Над ним — двое его товарищей. Верхний еще не успел пустить в ход оружия, как тяжелый камень отбросил его от стены, второму удалось лишь рассечь лезвием воздух, и он уж летит, раскинув руки, задевая тех, кому суждено разделить его участь.
Турок с оскаленными в дикой улыбке зубами свесился над новой жертвой и чиркает воздух кривым ятаганом. Майор Нехлюдов, высунувшись из-за плеча казака, точно стреляет в оскаленный рот. Еще миг — и двое на стене. Не успевает третий занести ногу, как лестница обламывается под тяжестью тел — слишком много народу, жадного до погибели в бою, взгромоздилось на нее.
Напрасно майор кричит вниз:
— За мной, хлопци!
Вместо хлопцев с обеих сторон бегут к ним турки по крепостному валу. Нехлюдов разряжает еще один пистолет и берется за свой палаш.
— Станем спина к спине, — спокойно говорит он казаку, — так дольше продержимся.
И начинается рубка. Турки кружат вокруг, согнув колени, пластаясь по земле. Наскакивают стремглав и вылетают из-под ответного удара. И если уж жала ятагана не миновать, то казак подставляет под него левое плечо. Турки все набегают, мешая друг другу. Палаш Нехлюдова вязнет в горячей плоти. Он слышит, как за его спиной гремит сталь о сталь, значит, можно еще хвилыночку выиграть.
Казак ткнулся лопатками в спину майора, но устоял, выпрямился, и снова заработала сабля, высекая предсмертный ужас из черных, сведенных яростью глаз.
Слепая ярость — плохой советчик в бою. В сознании турка огнем выжжено его превосходство в сабельной схватке, а эти две глыбы белого мяса хоть и скользят саногами в собственной крови, но все достают и достают турок своими ударами. Новые воины Порты спешат своим на помощь, оставляя свой пост на гребне.
Этой вот секунды и жаждали суворовские солдаты, за эту секунду платили неимоверно высокую цену, устилая шесть часов кряду поле, ров и полосу под стеной своими телами.
Зияющая пустота выметывала солдат в зеленых мундирах на крепостную стену одного за другим, будто бы они выпрыгивали из глубокого окопа.
По всей стене заработал гренадерский штык. Но турок было слишком много, а прорыв слишком узок. Оправившись от замешательства, защитники Измаила открыли прицельный огонь, окружив русских полукольцом. Это было похоже на расстрел над бездной. Положение было настолько отчаянным, что гренадеры обреченно пошли в штыки.
Страшнее смерти казалось начинать все сначала. Взобравшийся на вал молодой генерал Михаил Кутузов оценил положение русских как совершенно безнадежное, но сам остался на стене, лишь послал донесение в суворовский штаб, что прорыв сужается и нет никаких сил удержаться. Генерал просил прислать новые силы взамен тех, кто уже седьмой час не выходит из-под огня.
Позицию удерживали, пока не дождались ответной депеши. На клочке бумаги Суворов писал, что назначает генерала Кутузова комендантом крепости Измаил и поручает сию крепость взять. А о помощи — ни слова.
До сих пор историки теряются в догадках, каким образом это странное распоряжение могло повлиять на развитие военных событий, но то, что оно было решающим в сражении, признают все.
Кутузов увлек солдат в новый штыковой натиск, отторгнув турок от стены. Кто возьмет — штык или изогнутая полумесяцем сабля?
Победил суворовский штык.
За участие в штурме Измаила хорунжий Запорожского войска Константин Щусь был произведен в чин есаула Ольвеопольского полка, жалован дворянской грамотой и земельным наделом в три тысячи десятин с селами и хуторами.
Жалованная грамота нагнала его в Кишиневе, куда препроводил он колонну пленных турок на поселение для принудительных работ. В грамоте его украинскую фамилию перекроили на русский лад, да и то неправильно. Щусь — болотная птица, которая любит селиться в плавнях. На Руси ее зовут кулик, и Щусь на русский лад должен был зваться Кулик или Куликов, а он стал Щусевым. Так появилась русская фамилия с украинским корнем, уходящим в глубины старинного казачьего рода Запорожской Сечи.
Внук Константина Щуся — Виктор Петрович Щусев — надворный советник по званию и смотритель богоугодных заведений по должности — часто приводил своих сыновей на раздольный выгон, что начинался сразу за территорией земской кишиневской больницы. У развалин бараков, где в пору второй русско-турецкой войны жили пленные турки, он предавался военным воспоминаниям рода, хотя сам никогда винтовки в руках не держал.
Виктор Петрович был человек сугубо штатский и мирный. Отличительной чертой его была какая-то вселенская, ничем не победимая доброта, которая очень мешала службе. Большой и грозный с виду, он пытался спрятать за показной суровостью открытую и доверчивую душу.
В молодые годы благодаря бурной энергии и смекалке Виктор Петрович выдвинулся на поприще строительных работ по благоустройству Кишинева, но, получив ранг надворного советника, как-то сразу успокоился, решив, что все, чего он может достичь в жизни, он уже достиг. На свое служебное положение и чиновный ранг он смотрел как на пожизненную ренту, старался радоваться жизни и любить весь мир.
Такой жизненной установке немало способствовало преклонение перед ним и даже обожание, которое испытывала к нему молодая жена. Безоглядная ее любовь заставляла его мириться со многим. Он содержал целую толпу жениных родственников, почитал за обязанность пристраивать кого-то из них к должности, оплачивать чьи-то долги.
Виктор Петрович не очень сокрушался, что земельный надел, доставшийся ему от славного деда, худеет из года в год. Он хорошо помнил, как радовался дед, когда кому-то из его прежних товарищей по оружию удавалось купить землю, даже если покупали и у него. Помнил, как дед, наезжая в бывшие свои левады, пировал с их новыми владельцами, предаваясь вместе с ними счастливым воспоминаниям. Дед и помыслить не мог сделаться помещиком на русский манер — с барщиной и кнутом.
Еще беспечней относился к наследству Виктор Петрович: он попросту проживал и проедал свою землю до той поры, пока не истаял последний ее клочок.
В пыльном и знойном, подверженном вечным эпидемиям Кишиневе с годами все труднее становилось исправно нести службу. Иллюзии молодости рассеялись. Действительность была такова, что даже о снабжении города чистой питьевой водой приходилось только мечтать. Содержание больниц и сиротских приютов по официальной смете расходов было просто нищенским, но именно из этой статьи расходов земство оплачивало свои затеи и праздные общественные нужды. Виктор Петрович пробовал было протестовать, но каждый раз позволял уговорить себя.
В середине жаркого лета эпидемия дизентерии ворвалась в его семью — разом заболели жена и дочь. Он метался от одной постели к другой, бегал от одного врача к другому. Маленькая Марийка шла на поправку, а мать ее таяла, как льдинка на солнце. Вскоре надворный советник Щусев овдовел. Последние сбережения ушли на врачей, на похороны одолжили друзья.
Удрученный семейными невзгодами, он запустил свои служебные дела. Пришлось проглотить горькую пилюлю — резкое понижение по службе. Из важного земского чиновника Виктор Петрович превратился в смотрителя городской больницы и приютов.
Содержать большой дом с целой толпой домочадцев не было никакого смысла, и он без сожаления оставил его родственникам умершей жепы. Снял внаем скромную квартиру поближе к земской больнице, нанял прислугу присматривать за дочерью и зажил одиноко и скучно. Горе прижало его к земле. Непонятно было, куда подевался шумный круглолицый шатен, с которым так любили танцевать на балах дамы и барышни.
Лишь в воскресные погожие дни он оживал и становился похожим на себя прежнего. Тогда он отправлялся в казенной коляске в Дурлешты, где от его земельных наделов сохранился небольшой, но ухоженный и красивый сад. Сколько бодрости и сил давал ему этот уголок на южном склоне отрогов Карпат! Сливовые деревья, черешня, виноградник требовали ухода, заботы, и он самозабвенно работал в саду. Больше всего он любил ухаживать за цветами, особенно за розами, которыми всегда гордился. Когда они расцветали, он вносил их охапками в дом — в дом, из которого ушло счастье.
Марийка взрослела и все дальше отходила от него. Теперь она не бежала, как прежде, с радостным криком ему навстречу, когда он возвращался из должности. Он очень горевал, что не в состоянии заменить дочери мать, даже отдавая ей все тепло своей души. Сыну без матери тяжело, а дочери просто невозможно. Когда друзья говорили ему об этом, он сердился и просил не трогать этой темы. С течением времени боль утраты чуть стихла, затаилась в глубине сердца.
Затевалось строительство нового корпуса земской больницы, и Виктор Петрович стал оживать, почувствовав себя в родной стихии. Как в молодые годы, он поторопился взвалить все заботы о стройке на свои плечи: вновь нужно было куда-то торопиться, ехать, организовывать, уговаривать подрядчиков, артельщиков, добывать камень, известь, лес. Он приходил домой только затем, чтобы как следует отоспаться, случалось, и ночевал в своем кабинете при больнице.