— Что же вы делали все это время?
Алексей встал и протянул планшет. Борода наставника снова выдвинулась вперед, в тонких нервных пальцах зашуршала бумага. Он выдернул откуда-то из-под лацкана золоченый карандаш, покрутил им над рисунком, провел над плечом Давида изломанную линию. Потом взял другой рисунок и через минуту сказал:
— Здесь уже точнее.
И приказал:
— Завтра в девять. Будете рисовать ногу!
Алексей сел, распрямил затекшую спину и впился взглядом в ту единственную поправку, что сделал учитель. Это был уже не его рисунок. Рука Давида налилась силой, напружинилась. Казалось, она уже начала свое разящее движение.
Алексей вдруг почувствовал, что у скульптуры и у рисунка совершенно разные средства и что лишь гений Микеланджело мог вселять жизнь и в холст и в мрамор. Ему показалось, что между ним самим и искусством стоит вовеки непреодолимая стена.
Усталый, измученный, он провел беспокойную ночь в комнате, которую снял. С первыми лучами солнца надежда вновь вернулась к нему. До вступительного экзамена оставалось почти два месяца — срок немалый. Но если он за десять лет не приблизился к мастерству... Нет, он все же не будет ставить на себе крест. Он научится рисовать как следует.
В залах скульптурного музея народу все прибывало. Теперь приходилось являться в музей заблаговременно, чтобы занять удобное место и на целый день погрузиться в работу. Алексей лихорадочно и упорно трудился, рисуя статуи, головы, бюсты.
Лишь спустя месяц он позволил себе передышку. Целый день он не брался ни за карандаш, ни за акварели, бесцельно слонялся по городу, вглядывался в лица незнакомых людей и мысленно рисовал их портреты. Из кипы рисунков и акварелей, сделанных в музее, он отобрал три удачных наброска и долго разглядывал их, убеждаясь, что время потрачено не впустую.
Карл Христианович как бы исподволь подталкивал его к тому порогу, который прежде казался ему непреодолимым. Все три наброска были сделаны с головы Аполлона, знакомой Щусеву с раннего детства. Но только теперь он пришел к удивительно простому и убедительному выводу: не спеши портить бумагу, вникни в натуру, четко определи для себя главные ее черты, доверься своему глазу, разуму и сердцу, ибо выше судей для тебя нет. Засыпмая, Алексей почувствовал себя готовым к новому броску.
На следующий день он был собран и сосредоточен, в руке ощущалась решительная твердость, сердцем владели уверенность и покой.
Когда Щусев заканчивал рисунок головы Дианы, к нему тихо подошел Штоль и встал за спиной.
— Вас почему вчера не было? — спросил он вместо приветствия.
— Я подумал, что человеку необходимо в какой-то момент остановиться и поглядеть, куда идешь.
Карл Христианович взял его рисунок, принялся рассматривать.
— Кажется, вы начинаете понимать, что рисунок — основа искусства. Но, ради бога, проводите линию смелее, побольше доверяйте себе, лишь тогда проявится ваша индивидуальность...
До наступления вечера Алексей сделал еще два рисунка, оттенил штриховкой лицо и, пожалуй, впервые за все это время был доволен своей работой.
Случайно заглядывая в рисунки других, он уже мог с первого взгляда ценить их по достоинству. Кому-то из сверстников он охотно приходил на помощь. В музее он чувствовал себя старожилом.
Вскоре Алексей стал позволять себе временами пропускать подготовительный класс. Вместо этого в погожие дни он рисовал скульптуры в Летнем саду или уезжал на целый день в Петергоф на этюды и там у каскада, сидя с подветренной стороны, рисовал полюбившегося ему Самсона, размыкающего пасть льва.
В ту пору у Щусева родилась и на всю жизнь осталась любовь к скульптуре как к необходимой части архитектуры в ее высших образцах.
Вечером на Пятой линии Васильевского острова, где Алексей поселился по рекомендации сестры, горело два-три фонаря. Не верилось, что неподалеку ярко сияют огнями аристократический Невский, Большая и Малая Морские. Алексей лежал в постели и в мыслях продолжал упиваться красотами столицы, любуясь ее площадями, улицами, театрами и дворцами и мечтая, что, став архитектором, он сделает таким же прекрасным свой Кишинев.
Между тем пора вступительных экзаменов неотвратимо приближалась. Огромные залы скульптурного музея уже едва вмещали молодых людей. Одни шли к испытаниям с гордой самоуверенностью, другие, как на заклание. Щусев холодно и трезво оценивал свои возможности, готовясь встретить предстоящее во всеоружии.
Наступило 20 августа — день экзамена по рисунку и живописи. Перед поступающими поставили гипсовую голову старика с пустыми глазницами. На рисунок было отпущено два часа. Все вокруг схватились за грифели. Алексей попросил разрешения подойти к скульптуре, осмотрел — ее со всех сторон, потрогал выпуклый лоб, вгляделся в сплетение волос на голове, на бороде и, чуть повернув голову лицом к окну, вернулся на место.
Рисовал он не торопясь, тщательно прицеливаясь, обдумывая каждый штрих.
Он знал, что от поступающих на архитектурное отделение требуются прежде всего четкость и точность рисунка, в отличие от художников, которым необходимо вдохнуть в мертвое изваяние жизнь. Однако он позволил себе
тут услышал за спиной взволнованный шепот:
— Что вы делаете? Вы испортите рисунок! Сдавайте как есть, лучше не будет, уверяю вас!
Карл Христианович решительно забрал у Щусева лист и велел ему приниматься за акварель или за работу маслом — на выбор.
Учитель передал рисунок в комиссию, что сидела на возвышении за длинным резным столом и откровенно скучала в ожидании. Кое-кто даже дремал, прикрыв глаза ладонью. Комиссия состояла из пожилых и очень старых людей чиновного обличия с орденами на шее, на груди, в петлицах.
Все оживились, разглядывая опус первого смельчака, до времени закончившего работу. Рисунок понравился точностью исполнения, верным композиционным решением, и Карл Христианович ободрил Щусева улыбкой.
К вечеру Алексей узнал, что допущен к следующему экзамену. Теперь предстояло пройти испытания по математике и физике. В этих дисциплинах он чувствовал себя уверенно.
26 августа 1891 года Алексей Щусев стал студентом первого курса архитектурного отделения Академии художеств.
Когда он увидел, сколь мала группа счастливцев, попавших в академию, его удивлению не было конца; многие из тех, кто, по его мнению, владел рисунком значительно лучше, чем он, остались за воротами. И куда подевались самоуверенные гордецы! Зато юркий, неунывающий Элькин оказался рядом. Он пребывал в радостном возбуждении.
— Вот уж за кого я бы ломаного гроша не дал! — сказал он, глядя на Щусева и улыбаясь во весь рот. — Да не сердитесь вы, я шучу. А все же упрямству вашему можно позавидовать. То, с чем вы пришли, не идет ни в какое сравнение с тем, что вы представили на экзамене. Знаете, ваша работа, вероятно, будет оставлена в музее академии.
— Откуда вы знаете? И как вы могли видеть мою работу?
— Держитесь ко мне поближе, тоже будете все знать, — сказал Элькин и задорно засмеялся. — Например, я знаю недорогого, но очень добросовестного портного. Нам ведь нужна студенческая форма, вы об этом подумали?
Те отношения, что сложились между ними, дружбой назвать было нельзя. Они были просто приятелями, каждый стремился сохранить независимость. Но на всю жизнь они остались добрыми знакомыми.
И вот — студент! Мечта сбылась. Грядущее, хоть его и нелегко было представить себе, не пугало: ведь главное сделано — он здесь, в академии. Казалось, что дальше его ждут ровные ступени восхождения к высотам истинного искусства, что впереди — радостное, свободное творчество, жизнь, полная красоты и фантазии.
Но первые же аудиторные занятия будто специально были направлены на то, чтобы от таких мыслей даже памяти не осталось. Слушая почтенных профессоров, Щусев понял, что ты сможешь назвать себя обладателем великой тайны архитектурного ордера, если по осколку колонны сумеешь восстановить в воображении исчезнувший храм во всей его изначальной красоте. С кафедры на новоиспеченных студентов как из рога изобилия сыпались специальные термины. Поначалу казалось, что вовек не найти между ними связующую нить.
С тяжелой головой возвращался Алексей вечером в свою похожую на келью комнатку, с опустошенным сердцем валился на кровать. Даже ночь не приносила облегчения: снились архитравы, триглифы, метопы, абстрагалы. Утром он снова подставлял понурую голову под обстрел терминами.
Так продолжалось до той поры, пока не попалась ему книжка полувековой давности — «Учебное руководство по архитектуре» Свиязева. Профессора, в большинстве своем воспитанники Берлинской академии художеств, об этой книжке не упоминали, но именно она помогла Щусеву сбросить с себя весь тот терминологический груз, который он добросовестно пытался вывезти и если не сбросить, то, во всяком случае, тащить его с легкостью.
Архаичным, но чистым русским языком, с пленительной простотой излагались в руководстве каноны архитектуры:
«Характер зданий греческих, — писал Свиязев, — имел три главных выражения: первое — простоты, твердости, силы; второе — нежности и грациозности; третье — красоты и величия...
От соединения в систему размеров, форм и украшений для выражения какого-либо из трех предположенных характеров произошли в греческой архитектуре три порядка распределения и обогащения частей зданий, три ордера архитектуры — дорический, ионический и коринфский.
Сообразно тому, что должна была выражать общая идея здания, греки пользовались тем или другим ордером».
В этих словах как бы показывался путь от ощущения красоты к деталям архитектурного ордера, а от всего этого — к восприятию великих творений зодчих Эллады.
Алексею хотелось смеяться и петь от радости. Господи, до чего же ясно и дорого сердцу проникновенное, мудрое слово! Он читал книгу Свиязева с упоением, а закончив, принялся читать заново. В голове выстраивались в стройную систему колонны, фризы, архитравы, становясь частью торжественных композиций, прежде непостижимых.