Как-то раз Алексей попал на «Спящую красавицу». Мысленно он попытался построить из локальных рисунков танца целостный образ, примерно так же, как древнеримский архитектор Витрувий учил строить из архитектурного модуля образ колонны, а затем и целого храма.
Незамысловатая сказочка, положенная в сюжетную основу балета, не мешала, а, наоборот, помогала ему в этой работе. В тот вечер ему мало что удалось. Вскоре он забыл о своих попытках расчленить танец на отдельные движения и позы, все более очаровываясь его пластикой, красотой, динамикой. Танец свободно входил в него, окрылял, завораживал.
Теперь вместе со всеми он исступленно бил в ладони, кричал во весь голос «браво!» и сожалел, что не удосужился купить цветов, чтобы бросить их под ноги тем, кто на его глазах творил это волшебство. За комбинацией линий, ритмов, поз он научился видеть картину движущейся жизни, прекрасной в своей основе. Но оказалось, чтобы это увидеть, надо отвлечься от подробностей, стереть случайные черты, выучить азбуку и забыть о ней, углубившись чтение.
Он пришел к убеждению, что балет — это великое искусство, рождающееся на глазах и на глазах умирающее. Как живое воспоминание о нем остается в душе трепетный и томительный восторг. Он познал истину: балет учит искусству видеть и чувствовать. А именно это было для него самым главным в ту пору жизни.
В разгар весенних экзаменов пришло приглашение от семейства Апостолопуло провести каникулы в Сахарне. Алексей поблагодарил и вежливо отказался. Лето он решил посвятить Павлику, от которого потоком шли грустные письма — Павлик тосковал о брате. Отвечая на его письма, Алексей старался ободрить его, вселить в него веру, что все будет хорошо. Сам он тоже тяжело переживал разлуку.
Когда они встретились, Павлик, как маленький, повис у него на шее и долго не разжимал рук. Вместе с младшим братом Алексея встречал старший, Сергей, только что закончивший университетский курс. Он стал землеустроителем-почвоведом. Сергей сам попросился служить в Бессарабию и уже успел сменить студенческую форму на вицмундир и фуражку с эмблемами землеустроительной службы.
Братья сердечно обнялись. Сергей первым заговорил о новостях искусства, но какую бы тему он ни затронул, будь то романы Достоевского или новая постановка Дягилева, Алексей встречал каждое его суждение в штыки. Все три дня, что братья провели вместе, прошли в отчаянных спорах о судьбах и назначении искусства. Им положил конец лишь приезд в Кишинев Евгении Ивановны Апостолопуло.
Она появилась в доме Баскевичей, где остановились братья, такая же свежая и красивая, какой Алексей увидел ее в первый раз. Просто и сердечно она обняла Алексея, расцеловала в обе щеки. Он стал пунцовым, сконфузился, потупил глаза. Присутствовавший при этой встрече Сергей изумленно глядел на молодую красавицу, отказываясь что-либо понимать. А она, отодвинув от себя Алексея, продолжала держать его за руки и не спускала с него смеющихся глаз.
— Именно таким, Алеша, я вас и хотела увидеть, — говорила она. — Нет, вы даже лучше, чем я себе могла представить. Да не прячьте глаз, вот так. Господи, достанется же кому-то такое сокровище!
— Да будет вам, Евгения Ивановна, — бормотал Алексей. — Право же, неловко...
— Так почему, скажите мне, вы отказались провести с нами лето? Неужели вас кто-то любит больше, чем мы с мужем?
— Да я бы с радостью, — ответил Алексей, — но мы с Павликом едем на лето к сестре, она ждет нас.
— Сестра ваша ведь служит, не так ли?
— Конечно.
— И вы уверены, что вам с братом будет у нее лучше, чем у нас, что она сможет уделять вам все свое время? Вот что, милый Алексей Викторович, если вы с Павликом немедленно не соберетесь к нам, то мы с Николаем Кирилловичем смертельно на вас обидимся. Так и знайте! Я вот сяду здесь и буду сидеть, пока вы не будете готовы. Муж не простит мне, что я, видя вас, не сумела уговорить ехать к нам. Что ж вы стоите? Идите собирайтесь. Нельзя женщину заставлять себя ждать.
Она вынула из волос заколку, сняла украшенную кисеей белую шляпу и села в кресло, а Алексей все стоял как истукан.
Порешили на том, что он с Павликом поедет на несколько дней в Кугурешты навестить Марию Викторовну. Оттуда братья направятся в Бендеры, а потом на пароходе поднимутся по Днестру и прибудут в Сахарну.
Много лет спустя член-корреспондент Академии архитектуры СССР, существовавшей в нашей стране в 1934 — 1956 годах, профессор Павел Викторович Щусев напишет в своих воспоминаниях:
«От этого периода жизни А. В. у меня ясно врезалось в память только лето 1892 года, когда он на днестровском пароходе повез меня из Бендер в Сахарну — большое и красивое имение близ Рыбницы. Здесь жила Евгения Ивановна Апостолопуло, знавшая А. В. еще в то время, когда он был репетитором в кишиневском доме ее родственников Качулковых.
На речном пароходе я путешествовал впервые, и мы с большим интересом наблюдали палубную жизнь и любопытные путевые сцены. А. В. тут же зарисовывал их в свой путевой альбом, с которым никогда не расставался.
Е. И. Апостолопуло, женщина культурная и образованная, очень интересовалась, любила и ценила А. В. и часто приглашала к себе в деревню еще раньше.
Очень ценил А. В. как подававшего надежды работника и обаятельного человека и муж Е. И. Апостолопуло (Николай Кириллович Апостолопуло), инженер, учившийся в Бельгии.
Именно в Сахарне А. В. и построил по его поручению свои первые архитектурные произведения: две каменные сторожки в большом виноградном саду. Я живо помню эти небольшие двухэтажные строения из бута и молдавского котельца в садовом французском стиле, с деревянным балконом и наружной деревянной лестницей. В одной из сторожек мы прожили все это лето...»
Окруженный заботами старшего брата, вниманием хозяев и гостей, без конца наезжавших в Сахарну, Павел на всю жизнь запомнил счастливое лето в Сахарне.
«С большой грустью, а я — даже со слезами, — писал он потом, — покидали мы ранним августовским утром этот гостеприимный дом, уезжая в Кишинев и беспрерывно оглядываясь на извилистое ущелье Днестра. Наполненное туманом, освещаемое утренним солнцем, оно постепенно. исчезало вдали».
Позади остались полузаброшенный монастырь, который так любил рисовать Алексей, долгие задушевные беседы с Евгенией Ивановной, ночные катания на лодках по залитой луной реке, прогулки по молдавским селам Гедерим и Выхватинцы, раскинувшимся на горах. Здесь Алексей пытался профессиональным взглядом проникнуть в народное искусство, понять истоки обаяния молдавского народного творчества. Он подолгу рассматривал росписи на стенах в хатах — ярких петухов с красной ягодой в клюве, незамысловатый орнамент обводов окон, кропотливо и любовно выполненный разноцветными точками.
Не уходили из памяти сосредоточенные, исполненные достоинства лица танцоров, отплясывающих булгуряску под деревенский оркестр. Каждый из трех музыкантов умолкал по очереди, чтобы через мгновение взорваться бешеной руладой. Под эту взрывную музыку четко и слаженно двигались девушки и парни в пестрых рубахах, в каракулевых шапках, сбитых на затылок.
После сахарнинского лета академия показалась истинно казенным домом. Ордер, его величество ордер оставался альфой и омегой академического учебного процесса.
Петербург, с его строгой регулярной планировкой, оставил великое множество свидетельств работы знаменитых русских архитекторов, таких, например, как Растрелли или Воронихин. Но в городе жили и строили и архитекторы второй руки — в большинстве своем скрупулезные, педантичные, но бесталанные. Именно они чаще всего становились наставниками архитектурно-художественной смены.
Архитектурное развитие, казалось, остановилось на рубеже сороковых годов, упорно сопротивляясь передовым силам общества, понуждающим сдвинуться с мертвой точки. Все настойчивее звучали требования демократической общественности о необходимости перемен.
«Везде, где только преподается архитектура, — писал в то время профессор Б. Н. Николаев, — те неуклюжие и неприменимые к жизни каноны, которые были созданы 400 лет тому назад, считаются непогрешимыми и до сего времени. Очень естественно, что молодежь... становясь лицом к лицу с требованиями жизни, создает вещи сырые и несовершенные... Жизнь и ее требования и логика как бы не существуют для преподавания художественной архитектуры».
Реформу Академии художеств начали не архитекторы, а живописцы — Шишкин, Куинджи, Киселев и другие во главе с Репиным. Проект нового устава предусматривал прежде всего качественно изменить состав профессуры, призвать в академию новые силы, учредить мастерские, в которых студенты старших курсов, пользуясь свободой выбора тем, будут искать новые пути в творчестве. Положение устава об отмене заданных тем вызвало бурное сопротивление старых профессоров, и лишь настойчивость Конференц-секретаря академии И. И. Толстого помогла реформаторам отстоять его.
Прежде молодые художники обязаны были изображать в своих дипломных работах никогда не виданных лиц, нежизненные ситуации. В ходу были такие, например, темы, как «Явление трех ангелов Аврааму» или «Харон перевозит души усопших через Стикс». Теперь студенты получили право выбирать тему самостоятельно.
В архитектурном классе появились энергичный ясноглазый Леонтий Николаевич Бенуа и совсем уж молодой профессор Григорий Иванович Котов, назначенный руководителем курса, где учился Алексей Щусев.
Внешне, казалось бы, все осталось по-прежнему: те же помещения, тот же строгий порядок посещения, та же проверка заданий, те же экзамены. Но атмосфера стала совершенно иной. Даже стены старинного здания академии сделались по-новому привлекательными, приветливыми.
Непривычно располагающим, заинтересованным было отношение профессоров нового призыва к питомцам. Новые наставники пришли оттуда, где пульсировала живая мысль, они не умели и не хотели глядеть на студентов свысока, в чем поднаторели «олимпийцы», целым отрядом ушедшие на покой, доживать свой век в оставленных за ними академических квартирах.