В то лето было не до рисования, стройка отнимала все силы. Он настойчиво вживался в нее, и временами ему казалось, что стройка растет вместе с ним. Из земли уже показался красный гребень фундамента, строители вскоре стали сооружать подмости и леса, в огромных ямах гасилась известь, скрипучие тяжелые телеги, запряженные лохматыми ломовыми лошадьми, свозили на стройку деловой лес, тесаный камень, кирпичи. Громоздкими четырехручными пилами нарезали артельщики толстые доски для черных полов: двое пильщиков стояли на подмостях наверху, а двое — внизу. Опилки обильно засыпали им плечи, лица, лезли в глаза. Дюжие молотобойцы дробили огромными кувалдами дикий камень. Стройка гудела, визжала, гремела, ее сумбурный оркестр был слышен далеко окрест.
Алексей научился определять на слух, где произошла заминка. Случалось, они оказывались в одном месте с Антоном Прониным, не сговариваясь об этом. И у них всегда находились вопросы друг к другу: сталкиваясь лицом к лицу, они согласно управляли огромным организмом стройки. Алексей изыскивал способы выказать уважение к «хозяину». Не было случая, чтобы между ними возникло разногласие.
Благодарный Антон Никитич тоже не скупился на похвалы, что, однако, не мешало ему взваливать на Алексея помимо дневной еще и вечернюю работу. Но практикант только радовался.
Когда Пронин отправлялся в земство за кредитами, то неизменно брал с собой и Алексея и там во всеуслышание так расхваливал его, что временами вгонял в краску.
Лето промелькнуло как один день. Оно запомнилось работой с утра до ночи, ежедневными вечерними купаниями в реке Бык, где Алексей смывал с себя дневную пыль и грязь, крепким сном без сновидений.
Как приятно было воскресным утром надеть свежую, пахнущую лавандой белую сорочку, легкую светлую студенческую тужурку и знать, что целый день принадлежит тебе.
Однако воскресный день принадлежал больше Павлику да еще одному человеку.
Та девочка, что в детстве защищала его рисунки от нападок Гумалика, — Машенька Карчевская — перешла уже в выпускной класс кишиневской женской гимназии. Из нескладного подростка она превратилась в задумчивую принцессу, поглощенную неведомыми никому мыслями. В ее больших глазах будто замер трудный вопрос к себе самой, она прислушивалась к себе, удивляясь какому-то тайному свету, что, казалось, исходил от нее. Вся она была воплощением чистоты и прелести.
Когда она музицировала, вышивала или читала, вопросительное выражение не сходило с ее лица. Лишь когда она пела или увлеченно рассказывала о чем-то, Алексей узнавал в ней прежнюю Машеньку, но стоило ей спросить о чем-нибудь, как ему начинало казаться, что его ответ не будет услышан: выражение ее тонкого красивого лица не менялось, чтобы он ей ни говорил. Эта загадочность привлекала. Она не утомляла, а как бы завораживала, звала куда-то.
Городской сад переустраивался, велись посадки привезенных неведомо откуда уже довольно больших сосен и елей. Когда Павлик отправлялся спать, Алексей с Машей чаще всего шли в городской сад. Они подолгу гуляли в молодых аллеях, любуясь звездным небом.
В такие ночи Алексея охватывало страстное желание совершить что-нибудь необыкновенное. Но в городском саду, где уже давно смолкла военная духовая музыка, было пустынно и покойно. Они поднимались на Инзову гору и, наглядевшись вдоволь, как гаснут в дальних хатах огни, медленно возвращались в город.
Эти воскресные прогулки казались им все чудеснее. В их совместном молчании были и обещание, и надежда, и убежденность, что их ждет долгий и счастливый путь.
А утром стройка снова забирала его на целую неделю.
Строительная артель работала полный световой день — от зари до зари. Выходцы из села, артельщики работали на лесах так же, как на поле в пору страды. Рабочий день длился двенадцать, а то и шестнадцать часов, и ни у кого этот заведенный порядок не вызывал ни удивления, ни протеста. Прекрасную школу прошел Алексей в то незабываемое лето.
За несколько месяцев были построены фундамент и цокольный этаж. Опоясанная строительными лесами стройка застыла на зиму. У сезонного режима была и положительная сторона: основа будущего здания, еще не обремененная тяжестью этажей, зрела, набиралась крепости, превращаясь в монолит. Не случайно целые десятилетия спустя над множеством старых зданий надстраиваются дополнительные этажи, и старые стены легко выдерживают их тяжесть.
Глава VI У истоков
Алексей вернулся в Петербург, когда занятия в академии были уже в полном разгаре. Он привез с собой аттестационный лист, в котором от лица предводителя Кишиневского земства студенту Щусеву выражалась благодарность за усердие и умелое применение профессиональных знаний, проявленные при закладке здания 2-й кишиневской классической гимназии, а также просьба направить Алексея Викторовича Щусева в следующий каникулярный период в Кишинев для продолжения строительной практики.
За лето лицо Алексея утратило юношескую нежность. Он выглядел представительнее, чему очень способствовали борода и усы. Одни лишь глаза сохранили молодую пытливость. В них как бы застыло удивление, ожидание открытий, которые обещала жизнь. Колебания в выборе жизненного пути, казалось, навсегда остались позади. Всем своим видом он производил впечатление человека, который знает свой путь.
У профессора Котова появились виды на Щусева.
Реформа академии коснулась не только программы обучения архитекторов, повернув их лицом к нуждам строительства. Новый контингент профессоров составили не просто знатоки своего дела — это были деятели в самом высоком смысле слова. Наряду с преподаванием они продолжали свою общественную практику, исподволь прививая своим питомцам желание служить благу страны.
Профессора Бенуа и Котов, непременные члены государственных строительных советов и комиссий, подыскивали для себя в студенческой среде деятельных помощников. В. В. Стасов писал в книге «Искусство в XIX веке»: «...молодое поколение мужественно отказалось не только от навязанного нам полтораста лет назад архитектурного европеизма, от лженародной, придворной и антихудожественной архитектуры, какую у нас стали одно время проповедовать и распространять бездарные архитекторы-чиновники...»
Прогрессивные архитекторы обратились к сокровищнице русского народного зодчества. Но одно дело осмысливать наследие и совсем другое — обогащать его. Отказ от копирования достижений европейской архитектуры уже сам по себе казался подвигом, однако целиком сбросить со счетов опыт русского европеизма, высшим выражением которого был Петербург, было бы попросту глупо. Л. Н. Бенуа, К. М. Быковский, Ф. О. Шехтель, А. Н. Померанцев и многие другие мучительно искали возможность продвинуть русскую архитектуру хотя бы на шаг вперед, в один голос сетуя на отсутствие высокой, объединяющей идеи.
Поиски национального в архитектуре не обходились без метаний из крайности в крайность: с одной стороны, стилизация под московские каменные палаты конца XVII — начала XVIII века, с другой — эклектика, полное смешение стилей разных эпох. В слову сказать, прежде понятие «эклектика в архитектуре» не воспринималось как нечто негативное, напротив, архитектора-эклектика считали мастером, в совершенстве владеющим стилевой палитрой разных эпох.
Можно понять, насколько бурной и разноречивой была архитектурная жизнь, какое многообразие оттенков несли в себе проекты, обсуждаемые на все лады в академических аудиториях. А строительная практика преподносила все новые открытия.
«В течение последней четверти столетия русская архитектура сделала такие огромные шаги вперед, что просто глазам не веришь», — восхищался Стасов, наблюдая, как все более русскими становятся обе столицы, в особенности первопрестольная Москва. Повсюду, включая губернские города, появлялись здания в неорусском стиле. Даже старые постройки приобретали новое лицо после украшения их фасадов русским резным узором.
«По моему мнению, из всех искусств, прославивших XIX век, наибольших результатов достигли — архитектура и музыка», — убежденно заявлял Стасов, яростно выступая против тех, кто с раздражением отзывался о «русских полотенцах», накинутых на современные постройки.
Под натиском нового затрещали и рухнули омертвевшие академические каноны. Прежде никому из наставников и в голову не приходило, что совершенство пугает, ошарашивает, что сама мысль о его достижении может казаться кощунственной, обескураживать, лишать инициативы.
Так что же, отказаться от традиций? Нет! Конечно же нет! — внушали студентам профессора нового призыва. Начать хотя бы с того, что само понятие «традиция» означает передачу, продолжение.
Парфенон — это не просто высший символ целесообразности и грации. Он — великое произведение человеческого духа, в котором, как в фокусе, соединились мужество и широта взглядов греческого народа. Перикл «мобилизовал все финансовые и художественные ресурсы нации, чтобы воздвигнуть Парфенон». Только благодаря этому архитекторы Иктин и Калликрат смогли его воздвигнуть. У архитектуры социальные основы, стало быть, важнее всего унаследовать в традиции ее животворный импульс, тогда традиция будет действенна и плодотворна!
Непосредственный наставник Щусева профессор Котов понимал, что только самостоятельные открытия позволят молодому художнику-архитектору переплавить свои знания в мудрость. Но до чего же это трудно! Этому нельзя научить, это можно лишь воспитать: «Природный творческий дар можно развить, лишь влияя на все существо человека примером педагога и его деятельности».
Однако и этого вряд ли достаточно, чтобы вырастить человека-деятеля. Искусству архитектуры невозможно учить по лекциям и книжкам, надо создать нечто более ценное — напряженную творческую атмосферу, которая лишь одна способна сформировать будущего художника.
Какою мудростью и каким тактом должен обладать наставник, чтобы вести обучение как можно независимее, свободнее, ненавязчиво влияя на творчески одаренную индивидуальность! В одном лишь наставник должен быть непреклонным — в обучении правде.