Алексею Щусеву бесконечно повезло, что у него были именно такие наставники. У каждого из его учителей был свой круг творческих интересов, свои пристрастия. Кредо профессора Котова состояло в утверждении канонов русской классики, в пропаганде национального наследия. Котов выступал против псевдорусского стиля, против формалистского копирования исторических памятников русской архитектуры, требуя современного осмысления русской старины.
Для Алексея творческие искания его наставника были новы и не всегда понятны. Знакомство его с русской архитектурой допетровской поры оставалось беглым и поверхностным, Петербург, с его строгими линиями, держал его в плену, а Софийский собор в Киеве и Московский Кремль вставали в памяти полузабытой грезой.
Наступил ноябрь 1895 года. Зима запаздывала. Но вот мерзлая земля однажды проснулась под чистым белым покровом. Стало светло и просторно, а Петербург вдруг как бы потерялся в этой ослепительной белизне. Впервые Щусев почувствовал его искусственность, европеизированность.
Когда он поделился с Котовым своими ощущениями, тот весело улыбнулся и сказал:
— Не надо мстить Пушкину за ваш Кишинев. Все равно сильнее Лермонтова никому не удастся обругать Петербурга.
— Нет! Я не разлюбил Петербурга. Обидно только, что вдруг я почувствовал его чужим, как будто я здесь лишний.
Профессор внимательно поглядел на него и неожиданно предложил:
— Как бы вы отнеслись к тому, если бы я отправил вас в путешествие? Может быть, по возвращении столица вернет вам свое расположение?
— А как же занятия?
— Вы поедете работать. Это полезнее, чем занятия в классах.
— Работы я не боюсь, — ответил Щусев.
— Вот и отлично. Вы проедете по городам Ростову Великому, Ярославлю, Костроме, Нижнему Новгороду. Предстоит сделать натурные рисунки с памятников древнего зодчества. В ваших последних эскизах появились чистота и свежесть образа. Это главное. Не гонитесь за деталями и подробностями, ищите чистоту образа. Нужна ясность мысли.
Профессор Котов стал готовить Щусева к предстоящей поездке. Они просмотрели и детально разобрали сотни рисунков и дагерротипов.
Канцелярия долгое время не выделяла нужных средств, и Алексею удалось отправиться в дорогу лишь ранней весной.
На крепостном валу близ стен Ростовского кремля пробилась первая трава, желтые огоньки иван-да-марьи вспыхивали на сырых глинистых кочках. В воздухе уже носилась пьянящая дурь весенних запахов. Светлой водной гладью сияло озеро Неро.
Алексей взобрался на вал, расстегнул ворот шинели, снял фуражку и застыл, не зная, на чем остановить взор. Голубое пространство неба, озерная гладь, набирающий зеленую нежную силу лес окружали древнее пристанище. Русский корень укрепился и возрос на этой равнине. На островерхие кровли кремля маслено лились солнечные лучи. Золотые купола плавились под потоками густого света.
От мощного гула вдруг заколебалась земля. Казалось, даже солнечные лучи пошли рябью. Алексея чуть не сбросило с вала вниз: Большой Сысой ударил билом, заколыхалось его многопудное тело — и задрожала, зашлась в сладостной истоме вся ростовская земля; прохожие сдернули шапки и, отворив рот, повернулись к кремлевским высям, замерли на секунду, а потом часто закрестились, будто впервой услышали колокольную музыку, которую вел Сысой.
Щусев не был набожным, и, может быть, именно потому не повергла его ниц, а возвысила эта торжественная мощь, слитая из колокольного буйства и образа кремлевских белых стен. Торжество жизни, сила и удаль переполняли его душу. Он гордился своей сопричастностью, принадлежностью к родовым русским корням.
Три дня бродил Алексей по Ростову Великому, медленно передвигаясь от памятника к памятнику, будто боясь расплескать переполнявшие его впечатления. Он как бы позабыл, зачем сюда прибыл, и все никак не мог насытиться обступившей его со всех сторон красотою. Где уж было браться за краски и кисти!
В гостином дворе митрополичьего дома, где ему отвели узкую келью с жесткой кроватью и окошком-бойницей, сновали монахи, шла какая-то непонятная ему жизнь, в смысл которой он и не хотел вникать. Казалось даже обидным, что люди, живя в окружении такого великолепия, куда-то все бегут, суетятся, не замечая окружавшей их не гармонии даже, а полифонии каменных узоров — музыки, звучащей как один великий оркестр, с многоголосием колокольных звонов.
Час настал, и он взялся за дело.
Ни в Ярославле, ни в Костроме не работалось ему с таким упоением, как здесь. Десятки акварелей, рисунков, набросков углем... Настойчивые попытки проникнуть в глубины художественных образов Успенского собора, церквей Спаса на Сенях, Воскресения, Иоанна Богослова.
Открытость, мощь памятников русской старины околдовали его. Архитектурное искусство предков было выражением их эпохи, их духовного склада, их мечтаний и верований. Безвестные зодчие (мы знаем одного лишь Гурия Никитина) достойно отразили свое время.
Счастливым сном промелькнул незабываемый март на берегах Неро.
Работы, которые привез из поездки Щусев, неожиданно не только для него, но и для профессора Котова были куплены художественным фондом академии за невероятную сумму, равную годовой стипендии, — триста рублей. Украшением коллекции была акварель «Церковь Ростовской Одигитрии в полдень».
Ободренный успехом, Щусев с новой страстью взялся за рисование. Теперь его все больше манил пейзаж.
Получив разрешение работать в живописном классе Архипа Ивановича Куинджи, он настойчиво изучал секреты великого пейзажиста-романиста, которому поклонялся не меньше, чем Илье Ефимовичу Репину. Ростово-ярославские мотивы зазвучали в щусевских пейзажах, куинджиевские световые контрасты и куинджиевская светотень высвечивали памятники Древней Руси.
Новому увлечению Алексея немало способствовало еще более тесное сближение с Николаем Рерихом, который в то время тоже работал в классе Куинджи. Алексей был приятно поражен окрепшей кистью друга, самобытностью и каким-то колдовским оттенком его палитры. Он не стремился подражать Рериху, искал свое. Видно, архитектор уже крепко сидел в нем, потому что главной его заботой было увидеть, почувствовать и передать единственность и неповторимость архитектурного памятника в природной среде, показать точный образ памятника в его соответствии месту, занимаемому им на земле.
Страстно увлеченные каждый своим, друзья тем не менее часто спорили, временами беспощадно критиковали друг друга, так что Куинджи приходилось примирять противоборствующие стороны, каждая из которых считала себя правой.
О доброте и мягкости Архипа Ивановича ходили легенды: любому из питомцев он вселял веру в его талант, умел даже в неудачных работах отыскать хотя бы один верный штрих. Он помогал и заботливым советом, и деньгами. В его доме толпами столовались голодные студенты, его кошелек всегда был открыт для нуждающихся, он содержал несколько квартир для бедных художников. Всем своим видом, всем образом жизни, всем своим творчеством он утверждал веру в справедливость. В среде художников бытовало даже выражение «куинджиевское умиротворение».
И не было в его окружении человека, который не платил бы ему любовью.
Однажды Алексею попался на глаза некролог, в котором вдова генерала Шубина-Поздеева сообщила о кончиме своего мужа, героя Плевны, и просила присылать соболезнования по названному в газете адресу. Щусеву невольно вспомнился генерал Воротилин, когда-то допустивший его в свою галерею, и он отправился к генеральше с визитом.
Его провели в комнаты, приняв, по-видимому, за дальнего родственника генерала. Генеральша оказалась приветливой, обаятельной, совсем не старой дамой. Что-то в ее поведении, голосе, внешности напоминало о женах декабристов. Алексей почтительно приложился к ее руке, сел в подвинутое ему кресло и сообщил, что пришел с деловым предложением. Хозяйка несколько растерялась, а он, не дав ей опомниться, тут же на подвернувшемся листе бумаги быстрыми штрихами набросал легкий силуэт часовни-надгробия, какую, по его мнению, следует поставить на могиле героя, покоящегося на кладбище Александро-Невской лавры.
Скорее из вежливости, чем из интереса рассматривала генеральша эскиз часовни, а Алексей убежденно говорил, что выкованная из железа легкая ткань сооружения, перекрытая шатровой крышей, сделала его произведением искусства, достойным памяти... он чуть было не сказал — генерала Воротилина.
Ошибка могла оказаться роковой. Алексей покраснел. От этого его слова показались генеральше еще более убедительными.
— Завтра в полдень поедете со мной на кладбище, там все и обсудим, — милостиво сказала она и протянула Алексею руку.
Но Алексей не стал ждать до завтра: прямо с порога он отправился в Александро-Невскую лавру, отыскал свежую могилу генерала и долго ходил вокруг, обдумывая детали памятника. Работу над эскизным проектом он закончил, когда ночь уже сменилась белым днем. Для сна времени не оставалось. Он окунул лицо в таз с холодной водой, выпил крепкого чая и оделся со всей тщательностью, на какую был способен. С собой он взял альбом и итальянские мягкие карандаши.
Бессонная ночь возбудила его. Глаза лихорадочно горели, под ними проступила синева, щеки запали.
Когда коляска подъехала к лавре и Алексей с генеральшей сели на скамейку близ могилы, он у нее на глазах принялся восстанавливать свой ночной проект. Она следила за бегом его карандаша.
— Вы знаете, эта модель мне нравится больше, чем вчерашняя, — сказала она.
— Я всю ночь думал над эскизом. Мне хотелось, чтобы он вам понравился.
Генеральша взяла альбом в руки и встала. Лицо ее выразило сосредоточенность, она внимательно оглядела окрестность, церковную ограду, купола Александро-Невской лавры и перевела взор на Алексея:
— А ведь вы, Алексей Викторович, были здесь вчера!
— Да... был, — признался Алексей и потупился.