Безжалостное солнце властвовало над этой землей. Казалось, осенняя прохлада никогда не приходит сюда. Синий хребет Бабатага — западная цепь Памира — не задерживал южных сухих ветров. Жара томила даже возле фонтанов. Но привыкший с детства к южному солнцу Щусев быстрее других приспособился к ней, а вскоре и вовсе перестал ее замечать. Лишь тоска по Маше удручала его. Спасительным средством от тоски оказалась работа.
О том, с каким упорством трудился Щусев в Самарканде, свидетельствует бесчисленное множество рисунков, калек, эскизов со знаменитых памятников: мавзолея Гур-Эмир, медресе Улугбека, ансамбля Шахи-Зинда, полуразрушенной мечети Биби-Ханым.
Нежная глазурь витиеватых куполов, готовая своей глубиной спорить с глубиной высокого неба, завораживала ясной чистотой. Ни пыль веков, ни солнце, ни ветер не могли стереть этой чистой голубизны. Здесь не было художественных ухищрений, было лишь тончайшее чувство гармонии красок. Ни людей, ни животных не запечатлело это искусство, лишь выписанные вязью арабские письмена пробегали по орнаменту, сливаясь с ним.
От Щусева потребовались все его графическое мастерство и талант акварелиста, чтобы сохранить, запечатлеть в рисунках палитру восточного орнамента. Всю осень и зиму провел он в Самарканде, не расставаясь с акварельными красками и итальянскими карандашами. Перед ним открывалась история государства, когда-то могущественного и жестокого, где орнамент был единственно возможным выражением потребности человека в красоте. Постепенно по произведениям искусства он научился угадывать характер ушедших восточных деспотий, времена их расцвета и упадка.
Чем увлеченнее он рисовал, тем отчетливее чувствовал грозное дыхание страшных бурь, что проносились над этой страной, над сказочными лазурными мечетями. Ему начали открываться тайны этой ни на что не похожей архитектуры, которая могла родиться только под этим солнцем, только среди этого народа. Это была тоже классика, уникальная, неповторимая, такая же своеобразная, как и русская архитектурная классика, со своим национальным характером, со своей душой.
Как велико, оказывается, классическое наследие человечества и как многосторонне!
Новый, яркий мир навсегда запечатлелся в его памяти.
Глава VII В краю весны
В августе по всей Центральной Европе установилась жара. Долгое путешествие в железнодорожном вагоне было утомительным. За окном проплывали ухоженные поля, окаймленные карикатурно маленькими лиственными деревьями, скорее всего липами. На холмах разметка полей была такая же четкая, как и в долине.
Но вот пошли первые осыпи горных пород, цепи каменистых промоин зазмеились вдоль полотна. Поросшие лесом горные вершины потянулись к небу, и дорожная хандра отступила, словно ее и не было. Горы, кручи, провалы, змеистые ручьи внизу — все очаровывало.
Поезд приближался к Триесту.
Алексей Викторович вызвал проводника и попросил чаю. Вскоре проводник принес чуть теплую жидкость, которую Щусев, едва пригубив, выплеснул в окно.
Вошел проводник и стал закрывать окна:
— Тоннель!
Поезд провалился в преисподнюю. В кромешной тьме стало жутко, Мария Викентьевна прижалась к мужу.
— А ты закрой глаза, будет не так страшно, — посоветовал он.
Стало трудно дышать. Поезд все гремел колесами. Казалось, их загнали в каменный мешок.
Но вот брызнула первая капля света, затем темноту пронзили золотые стрелы, и вскоре целый сноп солнечных лучей зажегся впереди. На горизонте ровным синим огнем горело Адриатическое море.
На перроне вокзала Алексей Викторович отдавал распоряжения носильщикам, потом покупал билеты на корабль и между всеми этими заботами упивался красками моря.
Внизу, на краю маленького бирюзового блюдца бухты, расположился порт, отгороженный от моря брекватером — волноломом, сложенным из слоистых камней. В каменной стене брекватера был узкий проем, сквозь который, однако, проходили довольно громоздкие фелюги и корабли.
По уступам крутого берега жались друг к другу пакгаузы, выкрашенные в яркие цвета, и жалкие, кособокие домишки. У берега теснились в несколько рядов разнокалиберные суда. И все это пространство с домами, складами, кораблями, казалось, кишело лилипутами. Женщины тащили корзины с рыбой, мокрым бельем, мальчишки лазали по реям стоящих на причале парусников, матросы, похожие сверху на зебр, смолили и красили корабельные борта. Веселый гвалт несся вверх и радовал слух. Полуденное солнце поджаривало этот муравейник, разгоряченный воздух гавани зыбко искажал перспективу.
Когда Щусевы ступили на палубу вапоретто — крохотного пароходика, то почувствовали себя настолько переполненными впечатлениями, что, едва расположившись в глубоких шезлонгах, расставленных на корме, сразу задремали. А вечером их багаж был перенесен в гондолу с высоко задранным носом. Гондольер, похожий на веселого пирата, помог им усесться.
— Отель «Коваллето»! — наказал Алексей Викторович, помня рекомендации Котова, который сейчас должен был находиться здесь, и кормчий взялся за длинное весло, икрустированное медными блянтками.
— Серенаду! — весело потребовала Мария Викентьевна‚ но гондольер показал на горло, перевязанное шерстяным платком, и виновато улыбнулся.
Алексей Викторович стал было доставать из багажа гитару, но тут до их слуха долетело вступление мандолины, и над сонной водой канала полилась самая настоящая серенада, исполняемая невидимым сильным тенором.
Ночь, звезды, плеск воды, страстная песня — вот она, Венеция!
На широкой площади под россыпью желтых фонарей танцевали и пели беззаботные люди. Задорно перекликались гондольеры, все громче звучала музыка. Было что-то благословенное в этой атмосфере всеобщего счастья, она казалась естественной, и странно было сознавать, что все это — не театр, а жизнь.
Проплыла и исчезла шумная площадь, а они все плыли, петляя по каналам, и уже начали сомневаться в правильности своего выбора. Но отель оказался вполне сносным, а главное, недорогим.
Наутро к Щусевым прибыл Григорий Иванович Котов и пригласил их на завтрак. У дверей отеля «Ковалетто» качалась огромная черная гондола, на ее корме крепко стоял статный гребец в ослепительно белой рубахе и белых бархатных штанах с ярко-красным поясом. Из-под его широкополой белой шляпы с красной лентой выбивались блестящие кольца черных кудрей. Увидев пассажиров, он ослепительно улыбнулся, и лицо его застыло в этой улыбке.
— До чего хорош, подлец! — сказал Григорий Иванович. — И отлично понимает, что хорош!
Загнутый, как турецкая туфля, нос гондолы был изукрашен золотым узором. Вся гондола чем-то напоминала царственный гроб.
Алексей Викторович прыгнул в нее первый и, протянув руки, помог Марии Викентьевне и Григорию Ивановичу сесть. Гондольер замурлыкал что-то себе под нос и сильно ударил веслом. Посудина качнулась и пошла.
Все вокруг, даже вода, словно подкрашенная голубой краской, казалось театральным. По обеим сторонам Большого канала торжественно выстроились дворцы. Их обветшавшие фасады только подчеркивали декоративное великолепие, живописность чудо-города. Алексей Викторович смотрел во все глаза. Как бы нарочитое смешение стилей удивляло, вызывало любопытство, пленяло.
В маленьких квадратах дворов буйствовала растительность. Цветы и трава от обилия воды и солнца были так ярки, словно их покрыли лаком. Никаких полутонов, никакой светотени.
— Ну, как вам венецианская архитектура? — нарушил молчание профессор Котов.
Алексей Викторович втянул голову в плечи и зажмурил глаза.
— Нет-нет, глаз закрывать не надо. Постарайтесь разгадать эту страну, иначе вам не понять ее архитектуры. Здесь все необычно — образ жизни, система правления, даже любовь. Надо сбросить первое, ошеломляющее, впечатление и постараться проникнуться венецианским бытом. Уверяю: обретете немало отрадных впечатлений.
Показался Дворец дожей. Он стоял вдалеке, как старинный испанский корабль на стапелях, глядя на площадь множеством иллюминаторов, образующих сплошную цепь по борту. К дворцу примыкал знаменитый мост Вздохов, который вел в тюрьму. Алексей Викторович узнал это место: именно здесь вчера пела и веселилась праздная толпа.
В кафе на площади близ церкви Санта-Мария Глориоза деи Фрари Григорий Иванович заказал обильный завтрак. Вкусная еда ободрила их, а терпкое кьянти настроило на романтический лад.
Профессор предложил здесь же, на месте, составить программу на ближайшую неделю, но, вспомнив, что через два дня он должен покинуть Венецию, ограничился напутствием.
— Не пытайтесь охватить сразу все, — сказал он, — обилие впечатлений лишает способности воспринимать. Лучше идти по пути контрастов. Я покажу вам самое ценное, что здесь есть, — великолепные образцы византийской живописи.
— Византийская живопись? Здесь? — удивилась Мария Викентьевна.
— Да. Но не задерживайтесь в этой экзотической луже, отправляйтесь в Рим, потом во Флоренцию. А как только почувствуете, что начинаете от чего-то уставать, двигайтесь дальше без сожаления.
На площади Сан-Марко были раскинуты голубые шатры торговцев. В глубине площади высился собор, больше похожий на восточный, чем на христианский храм. Но каково же было удивление Щусева, когда он увидел мозаику будто из Киевской лавры, только древнее и строже. Он чувствовал, что прикасается к истокам византийского сурового письма, и, еще не наученный понимать его глубин, ощущал его волшебную силу. На своде главного портика он долго рассматривал мозаичное панно, на котором были изображены люди в русских великокняжеских одеждах, а за спиной у них стояла трехглавая православная церковь.
Котов как будто бы наслаждался изумлением Щусева.
— Вот они, дорогой Алексей Викторович, наши корни! — повторял он. — Внимайте, запоминайте, рисуйте, ибо только так и возможно научиться отделять зерна от плевел.