Виктор Петрович был душою стройки, а сам считал себя ее крестным отцом. Однажды на земском совете он вспомнил об утвержденном еще в 1834 году плане нового Кишинева, который даже на десятую часть не был выполнен. Город рос в основном за счет глинобитных саманных мазанок, крытых сухими стеблями кукурузы или камышом. Никакому мало-мальски разумному порядку, не говоря уж о регулярном плане, застройка не поддавалась.
Очистить город от грязи, особенно в нижней его части, власти считали утопией. Улицы здесь были до такой степени запутаны, «что человек, мало знакомый с местностью‚ нескоро выберется из этого лабиринта», — писала газета «Новороссийский телеграф». Вместо контроля за строительством и помощи застройщикам земская управа принялась строить большой больничный корпус, справедливо полагая, что ему не придется пустовать.
Сподвижником Виктора Петровича Щусева в строительных хлопотах стал известный кишиневский педагог Василий Корнеевич Зазулин, которому в своем «Дневнике писателя» Федор Михайлович Достоевский посвятил немало добрых слов. Молодой директор Кишиневского реального училища постарался приложить все свои силы к тому, чтобы вслед за больницей выстроить здание новой городской прогимназии, где могли бы учиться дети из среднего сословия.
Виктор Петрович горячо поддерживал Зазулина, помогая ему и советом и делом. Вечерами он часто бывал в доме Зазулиных, подолгу с наслаждением пил чай, греясь у семейного очага. Как когда-то прежде, становился веселым его раскатистый голос. Особенно оживлялся он, когда к столу выходила сероокая сестра Зазулина Мария Корнеевна. Девушке тоже нравился этот внешне беззаботный, бесконечно добрый человек, который вдруг становился таким трогательно-беспомощным, едва речь заходила о его дочери.
Однажды Мария Корнеевна попросила разрешения навестить Марийку. Просьба эта неожиданно смутила Виктора Петровича, он потерялся совершенно. Знакомство вскоре состоялось, и Виктор Петрович искренне поражался, как быстро чужая женщина нашла путь к сердцу его дочери. Две Марии — большая и маленькая — с первого взгляда потянулись навстречу друг другу.
Вскоре Щусев получил от Марии Корнеевны выговор: дочь его, при прекрасных природных данных и добром сердце, ужасно запущена — настоящий дичок. Слушая девушку, Виктор Петрович краснел и отводил в сторону глаза. Мария Корнеевна, с ее двадцатилетней красотой, с высоты своего воспитания, полученного в женском пансионе мадам Флери, больно укоряла его, а он не знал, что возразить ей. Ему казалось, что она слишком строга и к нему, и к Марийке. Придет пора — он отдаст дочь в тот же пансион, и там ее выучат всему, что положено, — так думал он, полагая, что время само все исправит и поставит на места.
Не прошло и недели со дня встречи двух Марий, как мечты закружились в его голове. Он с удивлением обнаружил, что в нем опять затеплилась потребность любить и жертвовать, оберегать и заботиться. Предметом его мечтаний было совсем юное создание — он был старше Марии Корнеевны более чем на двадцать лет.
Горячее участие Марии Корнеевны в судьбе его дочери вылилось в чуть ли не ежедневные встречи двух Марий, в их тайные дела, разговоры, перешептывания и многозначительные взгляды, смысл которых долго оставался для Виктора Петровича загадкой.
Однажды, вернувшись из должности, — день был утомительно суматошный и даже для Кишинева слишком жаркий — Виктор Петрович застал свой дом пустым. Одна лишь кухарка Аница дремала на кухне над остывшим ужином. Встрепенувшись, Аница спросила:
— Будет ли господарь ужинать? Если не будет, то незачем и кухарку содержать...
— Подавай! — велел Виктор Петрович, хотя есть совсем не хотелось. — А я переоденусь да лицо обмою. Где же Марийка подевалась?
— Так ведь барышня с утра ее к себе забрала. Там, видно, и ужинают.
Было грустно, что приходится есть в одиночку. Даже большая рюмка цуйки — крепкой сливовой водки — не разожгла аппетита. Он лениво ковырял в большой тарелке большой серебряной вилкой свои любимые жареные синенькие, то есть баклажаны, а Аница стояла у стола и с укором смотрела на него:
— Господарю не по вкусу стряпня?
— Бог с тобой, Аница, просто устал я, и жарко очень.
— Вот уйду я от вас, так вспомните Аницу. Мне родители жениха нашли. Уж как я его кормить буду... Он толще вас будет — во какой!
— Не такой уж я толстый, — виновато сказал Виктор Петрович и отодвинул тарелку.
— Ну, не толстый, а в теле, как и положено видному мужчине... Я вот давно уж смотрю и никак понять не умею: такая барышня пригожая сколько уж времени ходит к вам, как нищенка, ласки вашей просит, а вы ее обижаете.
Виктор Петрович возмутился:
— Да чем же я мог ее обидеть? Полно тебе вздор-то молоть!
Аница разволновалась, лицо пошло красными пятнами, глаза заблестели:
— Да куда ж мужчины только смотрят! Она ж вас давно для себя выбрала, а вы! Эх, господарь! О Марийке бы подумали, раз вам самому счастья неохота. А какая бы она вам верная и хорошая была бы! И хорошая и верная — лучше все равно не найти! — убежденно повторила она.
Виктор Петрович развеселился и с усмешкой спросил:
— Да пойдет ли такая-то красавица за меня! Что толку в сивом-то!
— Отчего ж не пойдет! Какой же девушке за готового мужчину замуж не хочется? Мужа-то ведь еще слепить надо, к семейной упряжке приучить, дурь и мечты всякие из него выбить, да удальство ненужное, да глупости разные. Это сколько ж работы!
— Ну, коли ты так уверена, то сама меня и сватай, а мне в мои годы по носу получать стыдно, — сказал Виктор Петрович и вдруг заметил, что Аница остолбенела, открывши рот.
На пороге стояли обе Марии, тесно прижавшись друг к другу, и с недоумением взглядывали то на Аницу, то на Виктора Петровича.
Первой нашлась Аница. Ни секунды не сомневаясь, что Мария Корнеевна поняла как нельзя лучше смысл их разговора, она серьезно и необычно твердо сказала, не сводя с нее прямого взгляда:
— А вот я сейчас же и спрошу, и нечего откладывать. Или я вам, господарь, счастья не хочу! Он ведь вашей руки, барышня милая, всерьез спросить хочет. Только у мужчин храбрости на такие слова нет. Хотели бы вы, красавица наша, Марийке мать заменить, а господаря своей любовью осчастливить?
Мария Корнеевна растерялась совершенно. Наконец она смогла взять себя в руки и, легонько отстранив девочку, шагнула к Виктору Петровичу:
— Скажите... признайтесь, вы же шутите?
— Да нешто такими делами шутить возможно! — в сердцах воскликнула Аница.
— Я ведь не вас, голубушка, спрашиваю! — сурово оборвала Аницу Мария Корнеевна и, побледнев, сказала Виктору Петровичу: — Мне казалось, что я не давала повода. Если вам таким образом угодно развлекаться, то я бы осмелилась заметить, что вы выбрали неудачный объект для шуток. Мне стыдно за вас...
Виктор Петрович растерянно глядел по сторонам и не находил слов. Он только махал руками то на Аницу, то на Марию Корнеевну и твердил одно и то же:
— Да полно, да будет вам! Не, нельзя же так, право!
— Встаньте да ручку барышне поцелуйте, — громко приказала ему Аница, и Виктор Петрович, как послушный ребенок, потянулся к руке Марии Корнеевны.
— Ноги моей больше здесь не будет! Это бог знает что! — пробормотала девушка и без сил опустилась в кресло.
Тут в дело вмешалась Марийка. Она тихонько подошла к Марии Корнеевне, положила ладони ей на колени и тонким голоском спросила:
— Как же вы будете жениться, если ты уйдешь?
— Сколько раз можно повторять, что взрослым нельзя говорить «ты»? — устало сказала Мария Корнеевна и вдруг заплакала.
Виктор Петрович встал и осторожно погладил вздрагивающие плечи, вытащил из кармана свой большой платок, и Мария Корнеевна спрятала в него мокрое от слез лицо.
Свадьбу назначили на осень. В доме Зазулиных воцарилась суетная атмосфера предсвадебных приготовлений по всем правилам провинциального чиновничьего уклада жизни. По количеству сундуков с приданым определялся престиж свадьбы, и было в этих сундуках все, что предполагалось сносить за целую жизнь, как будто ни вкусы людей, ни мода никогда уж не изменятся.
Наблюдая вечерами за этими приготовлениями, Виктор Петрович тихо ужасался, замечая, как неотвратимо растет количество белья, одежды, вещей. Он беззлобно подшучивал над невестой, но Мария Корнеевна всякую иронию по поводу приготовлений к новой жизни отвергала. Казалось, что она спокойно собирается в бесконечно трудную и долгую дорогу, что у нее во всей предстоящей жизни не будет ни досуга, ни средств на то, что она делает сейчас. Она готовилась к неведомому большому делу, которое, она знала, поглотит ее всю без остатка. Одно тревожило ее: где жить?
— Придет пора, — отвечал Виктор Петрович, — подыщу что-нибудь.
Однажды Василий Корнеевич Зазулин сообщил ему, что земли у подножия Боюканского холма земство в скором времени намерено отдавать под застройку бесплатно. Эта новость насторожила Виктора Петровича: бесплатно еще никому ничего хорошего не доставалось. Однако Василий Корнеевич убедил его поехать на место и посмотреть, а уж после решать. С сомнением отправлялся Виктор Петрович в путь. Но чем выше поднималась коляска, тем светлее становился воздух, тем свободнее дышалось. В глубине небесной чаши светило очищенное от кишиневской пыли солнце.
Начало Леовской улицы, что вела к Боюканам, уже застраивалось, хотя земство еще не обнародовало своего распоряжения. Вскоре дорога уперлась в узкую тропу, по обеим сторонам которой поднимался густой подлесок. Лошадь встала. Дальше отправились пешком. Подлесок перешел в молодые буковые кодры. Они шли и все продолжали натыкаться на столбики с фамилиями владельцев даровых участков.
Стало казаться, что они сбились с дороги, когда неожиданно открылась светлая поляна, откуда хорошо были видны Боюканский спуск и озеро в долине. За озером — плавни и камыши, в которых гуляли аисты. Дальше, у самого горизонта, гривой вздымались сине-зеленые холмы. От всей этой благодати веяло чистотой и свободой. О том, чтобы жить здесь, можно было только мечтать.