С новым направлением были связаны развитие художественного вкуса, переоценка художественного наследия, неудовлетворенность уровнем современного живописного мастерства. Париж все более становился Меккой для художественных дарований Старого и Нового Света.
И в то же время новое направление посеяло семена декаданса, который уже давал знать о себе «цветами зла» — эстетством, самоупоенностью, эгоизмом, невниманием к жизни народа.
На занятиях по композиции Алексей мучился одним и тем же вопросом: в чем суть нового художественного направления и что значит рисовать правильно? Выполнять рисунок контуром и направлением контура придавать светотень было не так уж и трудно. Но это ли главное? Робер Флери считал, что именно это основное, а остальное приложится само собой. Но рисунки Щусева стали удовлетворять и профессоров, и его самого, когда ему удалось самостоятельно отыскать ключ к ошибкам, которыми раньше он грешил, как и большинство выпускников петербургской Академии художеств.
В академии, как, пожалуй, и по всей Руси великой, на ветер пускались миллионы, зато экономили на мелочах. Экономили буквально на всем — на бумаге, на холстах, на натурщиках. Щусев уж и не помнил, сколько раз рисовал он обнаженную натуру с колченогого истопника академии Ивана Удальцова, сколько раз преподаватели требовали превратить Ивана то в Аполлона, то в Давида, но никто ни разу не догадался предложить нарисовать именно истопника Ивана.
И когда здесь, в классах Парижской академии, на подиум влез обнаженный волосатый француз с кривой ногой, Щусев принялся было по привычке облагораживать его уродство. Но именно тут-то ему и открылась ложная основа его художнического видения. Он понял, от чего он должен отказаться, и это было уже серьезным сдвигом с мертвой точки, на которой он застыл еще в Петербурге.
С небывалым интересом вглядывался он в натурщика, рассматривал его сильные плечи, черты увядшего лица... Он видел перед собой человека, которого жизнь заставила заниматься несвойственным ему делом. Крепкий, но сломленный, он уже не мог ворочать мешки на пристани, стоять у кузнечного пресса или у станка, не мог гордиться своей силой и удалью. Вот, оказывается, что значит овладеть натурой, проникнуть в суть! По самым ярким и характерным ее чертам предстояло воспроизвести на бумаге человека, более живого и интересного, чем может увидеть поверхностный взгляд. И сколько же фальши было бы заключено в попытке превратить этого беднягу в Аполлона!
Как это ни покажется странным, но именно умение прочитать судьбу по портрету, умение проникнуть в глубины натуры не только позволило Щусеву освоить грамматику современного рисунка, но и открыло для него новые грани в классике, в искусстве великих мастеров Ренессанса, многие из которых прежде очаровывали его, но не потрясали.
Париж подстегнул щусевское честолюбие, его стремление к художественному совершенству. Он увидел, что, несмотря на шесть академических лет, он стоит в самом начале пути к постижению тайн прекрасного. Теперь цель прояснилась, и он с головой окунулся в работу. В шумной разноголосице рисовального класса, где звучала английская, итальянская речь, с упрямой настойчивостью шлифовал он рисунки, пока однажды директор академии Жюль ле Февр не сказал: «Довольно, вам у нас делать больше нечего. Мы дали вам все, что могли».
В это время в мастерской знаменитого Кормона, в совершенстве владевшего пластической формой, стажировались Борисов-Мусатов, Альбицкий и другие молодые русские художники. К ним-то и пришел обескураженный Щусев.
Голоса соотечественников, не сговариваясь, слились в стройный хор: «Поезжайте домой. Там настоящая работа. Там мы нужны. Здесь в каждой ноте чувствуется упадок, какое-то размягчение мозгов и нравов. Дома оставили мы все здоровое, сильное».
Борисов-Мусатов сказал еще определеннее:
— Зачем вам их праздная, извращенная живопись? Вы же архитектор, ваше искусство — основа здоровья народа. Поглядите трезво вокруг: даже зодчество здесь в современном его выражении потеряло духовность и человечность... А мы пытаемся перетащить к себе это нечеловеческое искусство, подражаем ему на все лады, начисто забывая о том здоровом национальном искусстве, которое помогло нам выжить даже под татарами.
Однако в этих высказываниях Щусев усмотрел вместе с патриотическими чувствами ностальгию, которой сам еще не заболел.
В Париже затевалось строительство Всемирной выставки, открытие которой приурочивалось к 1900 году — к рождению нового века. Старый век должен был отчитаться перед грядущим, продемонстрировать свое наследие в области архитектуры, искусства, техники. Идея поработать хотя бы в качестве стажера на строительстве выставки увлекла Щусева, и он, заручившись письмом из петербургской Академии художеств, отправился к главному архитектору выставки Энару.
Он скромно сидел в приемной в ожидании приглашения, а когда наконец дождался, то от робости перед знаменитым архитектором едва промямлил о своем желании поучиться у него мастерству. Краем глаза взглянув на рекомендательное письмо, метр просил его зайти через два-три месяца, когда ему будет ясен фронт предстоящих работ, а пока посоветовал съездить в Англию ознакомиться с архитектурными памятниками английского Возрождения и поздней готики.
Переплыв Ла-Манш, Щусевы оказались в осени: мелкая сетка дождя, как марлевая штора, закрывала перспективу. Рисовать в таких условиях не было никакой возможности, а делать рисунки по памяти, сидя в гостинице у чадного камина, Алексей Викторович никак не мог себя заставить — архитектурное искусство Альбиона не трогало его сердце. Наступившие вскоре погожие дни не смогли изгладить первого впечатления. Позже, много лет спустя, когда он нашел ключи к пониманию суровой мужественности английской архитектуры, понял ее скандинавские корни, ее связь с северным зодчеством, он сумел воздать должное гордым нетесаным камням, из которых слагалась мрачная красота английских дворцов и башен.
Глядя на монолиты каменных мостов Темзы, на отражающиеся в ее мутной воде прибрежные строения, он вспоминал Венецию и Неаполь и, кроме скуки, не испытывал никаких чувств. С сожалением он думал о том, что у него начисто отсутствует рационалистическое начало: если увиденное не увлекает его, то, сколько бы он себя ни насиловал, ему не удается выжать из себя ни единого яркого образа.
В Париж он вернулся с пустыми руками — не привез ничего, кроме желания добросовестно потрудиться. Ему казалось, что достаточно было представить правлению Всемирной выставки в Париже свой дипломный проект «Барская усадьба» и проект построенного им загородного дома в Долине Чар, как место стажера было бы ему безоговорочно предоставлено. Но не помогли ни дополнительные рекомендательные письма, ни ходатайства, ни заверения. В должности стажера ему было отказано.
Хочешь не хочешь, а надо было возвращаться домой. Денег едва хватало, и от границы их пути с Марией Викентьевной разошлись: она поехала в Кишинев, он — в Петербург.
По дороге в Академию художеств он клялся себе, что отныне он будет вести свои дела так, как того потребуют обстоятельства, использует любую возможность, чтобы за что-то зацепиться. Он обещал Марии Викентьевне дворец, а не может снять даже скромную квартиру.
В академии он прежде всего занялся своей отчетной выставкой. Он должен был показать, на что способен как архитектор. Но чем больше он занимался оформлением экспозиции, тем больше убеждался, что в профессиональном смысле он может рассматриваться как расплывчатое обещание достать звезду с неба. Неопределенность собственных художественных позиций смущала его, когда он перечитывал тезисы доклада, которым он должен был открывать собственную выставку.
Большинство преподавателей и профессоров академии разъехалось на каникулы, но, на его счастье, к самому открытию выставки прибыл профессор Котов, которому удалось вытащить из Петергофа конференц-секретаря академии Ивана Ивановича Толстого, подлинного ценителя искусства.
Указав перстом, окольцованным тяжелым золотым перстнем, на венецианские зарисовки Щусева, граф назвал довольно высокую цену, и у Алексея Викторовича похолодело в груди: он знал, что если академия покупает в свои фонды все представленные на выставке работы даже за небольшую цену, то выпускник автоматически становится ее ассистентом, или, как говорили, «младшим профессором». В том же случае, если покупаются отдельные работы, пусть за дорогую цену, это означает, что академия как бы откупается от своего выпускника, предоставляя ему самому искать себе место. Григорий Иванович Котов за спиной конференц-секретаря развел руками. Это должно было означать: «Я сделал для вас все, что мог, но мы не властны над сильными мира сего». На кафедру Щусева не взяли.
С неизменной своей спутницей — гитарой и сундучком с пожитками перебрался Щусев в дешевые меблированные комнаты на Крюковом канале. С двумя сотнями рублей в кармане приготовился он встретить тяжелые времена. И в самом деле, вскоре он узнал, что значит бегать, высунув язык, за дешевыми заказами. Спрос превышал предложение. Алексей Викторович вынужден был познакомиться с неписаными правилами обращения архитекторов с заказчиками. Самым трудным для него было такое: «Когда приходишь к заказчику, будь он хоть самым невежественным купчишкой, самолюбие свое оставляй в кармане пальто в передней». Другое правило утверждало: «Не вздумай воспитывать заказчика. Помни, что плата зависит от количества поклонов». В некоторых случаях, когда заказчик был уж больно дремуч и к тому же еще и нерешителен, советовалось прибегать к хамству, что так и называлось: «хама перехамить». Приводились примеры. Если купец без уверенности в голосе предлагает свое сочетание фронтона и наличников, то уж не зевай: делай суровую физиономию и наступай: «Слушай, борода, ты что, меня учить хочешь? Кто из нас архитектор — ты или я!»
Однако этот способ воздействия больше годился для Москвы. Просвещенный Петербург требовал к себе более почтительного отношения. За «белую кость» сановных заказчиков меж зодчими шла тайная, а то и явная война.