Высокие традиции, изысканный вкус архитектуры конца восемнадцатого — начала девятнадцатого века при нынешнем массовом спросе были во многом утрачены. Традиции растворились в эклектике, мешанина сделалась модой.
Русское купечество и буржуазия, став посредниками между правящим классом и народом, грабили и ту и другую сторону и лишь в минуты пьяного раскаяния терзались собственным невежеством. И как ни смирялся Щусев с «выкручиванием самого себя перед заказчиком», уважение к искусству было для него превыше всего. Он бросил все и уехал в Кишинев строить на Пушкинской улице дом для Михаила Викентьевича Карчевского, брата Маши, который становился заметной фигурой в чиновной среде.
В этой постройке Алексей Викторович использовал восточные мотивы, стрельчатые окна, крохотные выносные балкончики, выходящие на тротуар, простой орнамент из глазури. Очень милым и уютным вышел незамысловатый особняк, и Щусев стал подумывать: а не открыть ли ему частную практику в родном городе, где все его знают, многие любят и готовы прийти ему на помощь. То же советовала и Мария Викентьевна.
Но слишком уж ясной и безмятежной представлялась ему эта стезя, что-то внутри протестовало. Кишиневские строения А. И. Бернардацци, его башня и культовые постройки диктовали архитектуре города определенную направленность. У Щусева не находилось слов, чтобы объяснить даже своей жене, сколь чужд ему кишиневский стиль. Мария Викентьевна усматривала в его речах лишь гордыню.
Все решило письмо от Григория Ивановича Котова. Профессор срочно приглашал в Петербург для работы в его мастерской. Алексей Викторович уцепился за это приглашение, хотя прежде отказывался от такой работы, называя ее рабством. Сейчас он обрадовался. К тому же сумма годового жалованья оказалась несколько большей, чем предлагалось вначале.
В своем письме Котов советовал ему документально оформить авторство на кишиневские и сахарнинские постройки, получить официальные отзывы на них в земстве Кишинева. Совет этот показался Щусеву странным, к тому же он не знал, как подступиться к делу. Ему казалось, например, что он по-родственному только оказывал дружескую услугу своему гимназическому товарищу Михаилу Карчевскому.
Когда Алексей Викторович поделился с Михаилом своими сомнениями, тот с улыбкой сказал:
— Алеша, милый, если мы будем терзаться такими путяками, то целиком будем состоять из одной щепетильности. Подготовь мне проекты своих строений, а остальное не твоя забота. Должен же быть и какой-то мой вклад в то, что ты построил для нас!
Накануне отъезда Алексея Викторовича Михаил Викентьевич вручил ему тисненую папку с золотыми орлами. В папке на гербовой бумаге рукою лучшего городского писаря были переписаны отзывы о «великолепных, произведенных в натуре строениях одаренного зодчего Алексея Викторовича Щусева, выпускника Петербургской императорской Академии художеств». Здесь были отзывы от отцов города, включая градоначальника, от земской управы попечительского совета. Бумаги не обрадовали, а смутили Алексея Викторови— шурин явно перестарался. И еще одно обстоятельство удручало Щусева: в Петербург он ехал один, несмотря на то что обещанного ему жалованья теперь хватило бы на скромное проживание в столице вдвоем. Дело было в том, что Мария Викентьевна готовилась стать матерью и оторваться в этом положении от родного гнезда ей было боязно. А ему так хотелось в эту нелегкую для нее пору быть рядом с ней, однако настаивать на своем он не посмел.
По приезде в Петербург он стал работать помощником Г. И. Котова. Выполнял он и отдельные поручения Л. Н. Бенуа, занятого перепланировкой старинных Петровских каналов, чертил перспективы для Р. Ф. Мельцера. Бенуа и Мельцер обращались с ним, как с подмастерьем, чаще приказывали, чем просили, мнение молодого зодчего пропускали мимо ушей. Алексей Викторович работал бок о бок с пожилыми архитекторами, почтенными отцами семейств, которые потеряли всякую надежду выбраться на самостоятельный путь. Рутина открылась ему во всей своей неприглядности: робость в присутствии начальства, угодничество, злобный шепоток о бездарности метров за их спиной.
Один Котов был предупредителен и ласков, со вниманием выслушивал его мнение, с готовностью обсуждал с ним свои проекты. Беда лишь в том, что не лежала у Щусева душа к культовым постройкам, но профессор настойчиво приучал его видеть в старинных церквах воплощенную в камень мечту русского человека о красоте бытия. Он учил находить поэзию в белых, как бы омытых росой храмах и часовнях Пскова и Новгорода, очаровываться простотой и чистотой их образа.
Поручения Григория Ивановича Щусев выполнял с особым вниманием и тщательностью. Так, он по нескольку раз перерисовывал перспективы, пока не добивался свежей яркости, которую так любил Котов.
Спустя полгода Григорий Иванович неожиданно напомнил Щусеву об отзывах на его кишиневские постройки и попросил их принести, но Алексей Викторович сказал, что их еще не прислали из Кишинева: уж больно неловко было показывать их профессору.
Но Котов при каждой встрече все настойчивее требовал эти злополучные отзывы, а однажды сказал:
— Если вы, Алексей Викторович, не принесете их завтра, то можете вообще не приносить.
— Да зачем они вам, Григорий Иванович?
— Для вашего же блага, уважаемый.
— Вот они! — сказал Щусев, протягивая сверкающую золотом папку.
Все, кто был в мастерской, сбежались смотреть, что это показывает профессору «бессарабский конокрад» — так прозвали Алексея Викторовича за полюбившиеся всем песни о цыганах-конокрадах, которые он не раз исполнял под гитару.
Щусев по памяти нарисовал свой загородный дом в Долине Чар и городской особняк Михаила Карчевского на Пушкинской, чтобы хоть чем-то подтвердить отзывы.
Впечатление от этих отзывов и рисунков было подобно разорвавшейся бомбе. Сослуживцы бросились поздравлять Щусева, как будто бы он только что завершил свои постройки, один лишь Котов воздержался от восторгов.
— Ну, что ж, — сказал он, — ваши земляки вам немного польстили, но не погрешили против истины. Должен сказать, у них есть вкус. Это то, что мне надо,
И он забрал папку с собой.
Спустя неделю Щусев получил приглашение посетить правление Петербургского общества архитекторов. Здесь он узнал, что благодаря рекомендациям профессоров Л. Н. Бенуа и Г. И. Котова он имеет все шансы стать членом общества, если согласится принять участие в организации 3-го Всероссийского съезда русских зодчих. В случае согласия он, естественно, будет приглашен в качестве делегата на съезд.
Так началась общественная деятельность Щусева.
Несмотря на то что Щусев не излечился от неприязни к чиновничьей службе, она все-таки немало дала ему. Пунктуальность, выдержка, вежливость, умение избегать конфликтов и идти на разумные компромиссы — все это пришло к нему за время ношения чиновничьего вицмундира. А в организационной работе он неожиданно обнаружил в себе новый дар — дар дипломата и политика. Он четко проводил линию оргкомитета съезда, работая над тезисами окладов, координировал работу съезда, сам оставаясь в тени.
Вскоре руководство съезда уже не могло без него обходиться, поручая ему самые щепетильные дела, когда нельзя было обидеть никого из метров ни почетным местом в президиуме, ни временем, отпущенным на доклад, ни очередностью выступлений. Труднее всего было уговорить представителей противоборствующих направлений, приверженцев разных архитектурных стилей, воздержаться от взаимных упреков, подчинить свои выступления идее поиска перспективных путей в архитектуре, помощи становлению новой архитектуры, созвучной требованиям века.
Пять лет, прошедшие после 2-го Всероссийского съезда архитекторов, помогли сформироваться началам нового стиля в архитектуре. Самыми яркими его представителями были Ф. О. Шехтель, И. А. Иванов-Шиц и Л. Н. Кекушев. На 3-м съезде были впервые четко сформулированы основные черты нового стиля, но название «модерн» появилось все-таки несколько позже.
В журнале «Зодчий» № 8 за 1900 год — год 3-го съезда — был опубликован доклад А. И. Бернардацци «Народный музей будущего». Этот доклад вызвал особый интерес Щусева, и не только потому, что Бернардацци облюбовал для своих построек Молдавию.
«Располагая всею современной техникой, с ее легкими несгораемыми конструкциями, с ее громадными зеркальными стеклами... — говорил Бернардацци на съезде, — зодчий создает (в форме ли застекленных галерей либо ротонд и т. п.) если не новый стиль, то новый тип для этого рода зданий, посвященных всенародному пользованию...
Ни большой монументальности эти здания не требуют, ни применения богатых архитектурных материалов. Для внешности их достаточно простых форм, выполненных со строгим изяществом. Вся привлекательность их будет, очевидно, заключаться во внутреннем содержании».
Архитектурно-художественная выставка, иллюстрирующая направленность съезда, удивляла обилием произведений в стиле модерн. Это были прежде всего работы Ф. О. Шехтеля, И. А. Иванова-Шица и Л. Н. Кекушева. К ним примыкал А. И. Гоген, в недавнем прошлом убежденный эклектик, считавший, что, чем больше стилей сумеет перемешать архитектор в своем проекте, тем большее право он получит зваться современным зодчим, зодчим-новатором. И не он один — многие вчерашние эклектики вдруг поверили, что появилась «возможность возникновения современной архитектуры, свободной от постоянного подлаживания под ту или иную эпоху и отвечающей назревшим потребностям».
Приверженцы традиционных направлений в архитектуре настороженно приглядывались, какой будет архитектура завтрашнего дня. Но никто не хотел прослыть ретроградом, и «3-й съезд архитекторов прошел под знаком поисков путей, обещающих свежесть, простоту, беспритязательность, полное отречение от старых форм вместе со стремлением изменить основные принципы прежнего стиля и двинуть архитектуру на путь рациональности».
Никакой курс лекций, никакие книги не обогатили Щусева так, как общение с коллегами, их страстное живое слово, призывающее заглянуть в будущее. Вместе с тем Алексей Викторович не терял осторожности, отлично понимая, что о