т постулатов нового до нового облика городов лежит весьма протяженная дистанция.
Новое направление сосредоточивало свое внимание на внутренней части здания. Оно впервые начинало строиться как бы изнутри, как писали тогда, «отражая начало нового понимания природы архитектурного организма». Действительно, было над чем задуматься.
Приехавший на съезд И. В. Жолтовский держался независимо и уверенно, представляя собой молодые силы архитектурной Москвы. Он покровительствовал Щусеву, и именно благодаря Жолтовскому у Алексея Викторовича появились знакомые, которые впоследствии не только оказали ему большую поддержку, но и помогли завязать дружеские связи с замечательными людьми того времени.
Но пока круг новых знакомств не сулил ничего, кроме уверенности в том, что не боги горшки обжигают. Общительный и предупредительный молодой архитектор без робости беседовал с метрами, даже позволял себе порою вступать в споры.
Главный смотритель и хранитель фондов Русского музея Петр Иванович Нерадовский с первой же встречи угадал в Щусеве страстный интерес к национальным основам живописи и зодчества. Щусевское чутье, умение видеть в архитектурном ансамбле душу народа заставило Нерадовского внимательно приглядеться к нему. Несмотря на молодость, в Алексее Викторовиче уже можно было угадать цельного художника, для которого понятия «жизнь» и «творчество» неразделимы.
Посетив бедную обитель Щусева на Крюковом канале, Петр Иванович Нерадовский убедился в том, что не обманывается. Он одну за другой просматривал папки с акварелями и зарисовками природы, архитектурных памятников и типов в Тунисе, в Италии и в других местах. Поражало количество талантливых рисунков и набросков. По ним можно было видеть, с каким увлечением и с каким трудолюбием молодой зодчий отдавался работе. Закончился съезд архитекторов, и внешне ничто в жизни Алексея Викторовича не изменилось: все та же чиновничья атмосфера проектной мастерской, все те же полуночные бдения над проектами «для души». Но появилось еще одно увлечение: по совету Нерадовского он стал более пристально изучать русское национальное искусство. Богатейшие запасники Русского музея открыли перед Щусевым такую сокровищницу, что он понял, насколько убогим багажом знаний в этой области снабдила его академия.
Старинные летописи, былины, сказания, труды по истории России, искусствоведческие работы в строгом порядке были разложены теперь на его рабочем столе. А рядом — всегда стояла кружка крепкого сладкого чая — он перенял от отца привычку сопровождать ночные бдения чаепитием.
Наконец в Петербург прибыла Мария Викентьевна с годовалым сыном Петром. Мальчика назвали так в честь брата Алексея Викторовича, который стал судовым врачом и путешественником и которым Алексей Викторович гордился.
Мария Викентьевна приехала вместе со своей матерью Варварой Ильиничной. Теперь в ней можно было с большим трудом узнать прежнюю светскую даму — хозяйку художественно-музыкального салона. Казалось, она отдала всю свою былую привлекательность и обаяние дочери. А Марию Викентьевну будто подменили: из хрупкого юного создания она превратилась в томную очаровательную даму с новой, пугающей своим совершенством красотой.
Холостяцкая меблирашка враз оказалась тесной, и Алексею Викторовичу пришлось в тот же вечер снять для себя комнату рядом, а на следующий день, с полудня отпросившись из мастерской, он уже перевозил свое семейство в большую светлую квартиру из трех комнат, которая заведомо была ему не по карману. С этого дня начались мучительные поиски разовых заказов. Он соглашался на любую работу, не гнушался даже черчением. В письмах на родину к своим прошлым опекунам он рассказывал о том, что был бы счастлив уделять как можно больше внимания семье, если бы не удручали мелочные заботы о «презренном металле».
Жизнь в столице с красавицей женой была слишком дорогим удовольствием. Расходы росли с катастрофической скоростью, и Алексей Викторович не знал, что делать. Выгодные заказы проходили мимо, и ему начало казаться, что удача совсем изменила ему. Он сделался раздражителен. На голове появились глубокие залысины, устало глядели совсем еще недавно его такие живые глаза.
Но и в этом положении он не мог позволить себе выполнять даже пустячные заказы кое-как, не вкладывая в них всего, на что был способен. Он чувствовал, что стоит ему чуть-чуть расслабиться, сделать вполсилы рядовой заказной эскиз, как он навеки обречет себя всю жизнь тащить неблагодарную чиновничью лямку.
Однажды его позвал к себе в кабинет Григорий Иванович Котов и дал ему прочитать свой доклад в комиссии, созванной в связи с предстоящей реставрацией и ремонтом Киево-Печерской лавры.
Успенская церковь 1070 года постройки — главное украшение лавры — пришла с годами в полный упадок. Лучшие художественные силы были привлечены к созданию нового проекта внутреннего убранства храма, и прежде всего иконостаса. Академик живописи Д. Д. Фартусов представил свой проект, но комиссия сочла его вычурным. Проект академика архитектуры С. Н. Лазарева-Станищева тоже был отвергнут, так как хотя и был самобытен, но инороден по стилю.
— Мне лично из всех отвергнутых проектов больше правится иконостас Фартусова, — сказал Григорий Иванович. — Но нашла коса на камень: митрополит Киевский и настоятель церквей Малороссии и Бессарабии Флавиан — старик вредный и желчный — требует сохранить старые царские врата. Уперся, хоть каленым железом его жги. А Фартусову тоже гонору не занимать. «Во Владимирскую Церковь, — кричит, — паломники стекаются не на ладан, а на живопись Врубеля поглядеть! А вы, святой отец, его первым мучителем были!»
— Зачем вы мне все это рассказываете, Григорий Иванович?
— Ну, если не догадались, придется объяснить. Я рекомендовал вашу, Алексей Викторович, кандидатуру...
— А почему бы вам самому не взяться?
— Да потому, что идея, которую реализовал Фартусов, принадлежит вашему покорному слуге.
— Иными словами, вы предлагаете мне дело, на котором обожглись? — улыбнулся Щусев.
— Да, обожглись лучшие наши мастера. Я готов оказать вам решительную поддержку, но сам я за это дело не возьмусь.
— А на моем месте взялись бы?
— На вашем месте, дорогой Алексей Викторович, используют любой, даже самый эфемерный шанс. Решайтесь. Я же вижу, как несладко вам живется. Решайтесь!
— Я должен посоветоваться с семьей. Можно, я отвечу вам завтра?
— Завтра, Алексей Викторович, вы будете в пути, потому что ответ я уже дал, — строго сказал Григорий Иванович и положил перед Щусевым конверт с деньгами. — Советую вам отправляться с семьей в Киев и обосновываться там. Верю в ваши способности, коллега.
Глава VIII Сам себе голова
Отправился Щусев в Киев, как на Голгофу. О работе, которая его ожидала, он имел самое приблизительное представление, и если бы не удалось ему встретиться перед отъездом с Петром Ивановичем Нерадовским, то даже малой уверенности не чувствовал бы он в себе. Петр Иванович подарил ему старинные руководства по внутреннему убранству храмов, составленные русскими и итальянскими мастерами.
Эти руководства были хороши уж тем, что их авторы без утайки выкладывали весь тот опыт, что был у них за душой. Наставления развеселили Щусева своей наивностью, пленили искренностью. Он подумал, что современные архитекторы напрасно отмахиваются от маленьких хитростей и премудростей мастеров давнего времени.
Старинные фолианты и летописи стали по приезде в Киев глубоким увлечением Алексея Викторовича. Конечно, не мода на старину, развиваемая такими журналами, как «Старые годы» и «Мир искусства», побудила его изучать старый быт и нравы, вникать в творчество богомазов. Его ежедневные посещения библиотеки Киевской духовной академии, беседы с богословами помогли ему в короткий срок завоевать авторитет в той среде, куда он был заброшен волею судеб.
Пришлось мобилизовывать все свои духовные силы, выдержку и настойчивость, прибегать к дипломатии, чтобы вести словесную борьбу с религиозными ортодоксами, для которых церковная догма была во сто крат выше художественной ценности созданий Феофана Грека, Дионисия, Андрея Рублева.
Из лавры он приходил с головной болью и, чуть отдохнув, вновь и вновь принимался анализировать отклоненные церковниками проекты иконостаса. Сначала он пытался отыскать логику в возражениях оппонентов, но вскоре убедился в тщетности этих попыток: ему открылось, что они сами толком не знают, чего хотят.
В объяснительной записке к проекту говорилось: «...в целях придания долговечности и противопожарной безопасности заменить обветшалый деревянный иконостас новым иконостасом из мрамора, изукрасив его серебром и золотом, равно как эмалью и мозаикой в византийском стиле XI — XII веков».
Оказалось, что предстоящее ему дело не такое уж неведомое: венецианские соборы, которые он в недавнем прошлом рисовал, должны были сослужить ему добрую службу. Его проект, думал он, должен решительно отличаться от прежних. Он обязан ошеломить им церковников, сбить их с толку, подчинить художественной идее. Для этого надо создать что-то небывалое. А пока он делал один за другим рисунки, упорно отказываясь представлять их на суд заказчиков.
По прошествии полугода отец Флавиан, поначалу благотворно взиравший на дотошного и работящего архитектора, топнул ногой и потребовал показать предварительные эскизы. Щусев согласился, поставив два условия: не считать предварительные эскизы официальным этапом работы и ограничить круг экспертов... одним отцом Флавианом. Оба условия были приняты.
В просторной и солнечной обители сановного священника Алексей Викторович демонстрировал свои эскизы, резко отличающиеся один от другого. И вместе с тем у всех эскизов была общая черта: каждому не хватало двух-трех штрихов до завершения образа. Чем меньше был сведущ человек в искусстве, тем труднее ему было преодолеть искушение взять в руки карандаш.