— Ваша мысль не оставляет меня в покое, — сказал он. — Взгляните на эту декоративную роспись. Я сделал эти зарисовки в Белорецком монастыре. Это рисунок с модели XVII века, первое десятилетие. Барокко едва проникло в салоны, а здесь уже не обошлись без его влияния, барочность уже влилась в русский орнамент. Или вот московские зарисовки из дворца Алексея Михайловича в Коломенском. Как это у Симеона Полоцкого:
Злато везде пресветло блистает,
Царский дом быти лепота являет,
Множество цветов живонаписанных
И острым хитродлатом изваянных...
Городские и деревенские мастера из народа умели тонко улавливать особенности господствующего художественного стиля. Это без сомнения. Корни национального искусства я ищу повсюду, а больше на Севере. Там они ничем не замутнены, чисты, графичны. Полистайте зарисовки травных орнаментов. Разве не диво! На ясном фоне узор образуется сочетанием белой, черной и киноварной красок с тактичнейшим привнесением позолоты. Узнаете вариант их росписей в Троицкой церкви?
— Сходство есть, не возражаю. Но текущая линия лиственного узора у меня, как мне кажется, пластичнее, природнее, что ли...
— Это не только ваша заслуга, Алексей Викторович. Безвестные художники подготовили ваше восприятие, как бы собрали по крохам да и вложили в вас свои мысли. Взгляните, и в московских узорах, и в северных, и у вас один и тот же выбор колористического решения. Возьмите хотя бы вот этот московский поясок с растительным побегом: в перетекающих линиях нет никакого напряжения. А как играют белые оживки по орнаменту — просто прелесть!
— Но эта красота белесая, робкая. Мне нужны пышнолиственный сильный узор, зелень сочная... В Париже я видел работы одного «дикого» художника, он причисляет себя к импрессионистам, рисует ни на что не похожие яблоки, от которых слюнки текут. Мне нужна зелень такая, чтобы под ее сенью хотелось укрыться.
— И, насколько я вас понял, Алексей Викторович, вы намерены добиваться этой цели любыми средствами изображения?
— Я должен найти и утвердить свой собственный стиль, иначе какой же я художник, — тихо сказал Щусев и углубился в изучение орнаментов.
— Ваше счастье, что вы не позволили испортить себя в академиях. Природный дар — высшая ценность искусства, но одни лишь каноны нашего ремесла, к сожалению, одни лишь они делают наши глаза и руки умелыми.
— Я бы не стал так разграничивать ремесло и талант. Взять, к примеру, вас, если позволите?
Нестеров кивнул с едва уловимой иронией.
— Талант крупного мастера каждый раз сплавляется из воли, разума, интуиции, — сказал он. — В этом сплаве не найти никаких неоднородностей. Дарования меньшего размаха опираются чаще всего на выучку, приглядываются к распространенным вкусам, скрупулезно изучают сначала чужой опыт и не верят в свой.
В течение всей зимы и весны 1903 года Щусев и Нестеров встречались чуть ли не ежедневно. Михаилу Васильевичу близка была творческая манера Щусева. Особое удовольствие доставляли ему острота суждений, веселый и легкий нрав его нового молодого друга. Вся семья Щусева тянулась к Михаилу Васильевичу, а Петруша в нем просто души не чаял, постоянно теребил отца, спрашивая, когда придет дядя Миша и они вместе будут рисовать зверей и птиц.
Нестеров работал с раннего утра до полудня, а потом отправлялся на прогулку и неизменно шел к лавре, где в Троицкой церкви трудился Алексей Викторович. Михаил Васильевич скромно усаживался где-нибудь под лесами и, нисколько не мешая Щусеву, вел с ним неторопливые разговоры, осторожно давал советы, если Алексей Викторович спрашивал его мнения.
Буйная растительность все более заполняла огромные пространства стен и сводов. Цветущие деревья и растения гармонично сливались. Трудно было угадать, каким будет следующий орнамент, так причудливо было переплетение листьев, ветвей, трав. Строгий принцип организации орнамента Щусев выдерживал с неизменной четкостью, но умело скрывал его.
Вскоре стал виден конец долгой кропотливой работы. Помощники Щусева уже давно поняли, что от них требуется, и Алексею Викторовичу работалось легко.
Мысли его вновь и вновь обращались к памятнику на Куликовом поле. Каждый свой новый эскиз он показывал Нестерову, но Михаил Васильевич считал это пустой затеей, так как заказ на эту работу Щусев официально ни от кого не получал.
— Я провел жизнь с кистью в руке, — говорил Нестеров так, будто жизнь его была на исходе, а ему еще не было и сорока лет. — Многие прокляли искусство, пошли ко дну, потому что в самые деятельные свои годы занимались прожектерством.
В ту пору Нестеров работал над эскизами будущих росписей домашней церкви цесаревича Георгия Александровича, который безвыездно жил в Абастумани, тщетно пытаясь вылечить чахотку. Цесаревич был так плох, что оставалось уповать только на господа, поэтому церковь ему требовалась срочно.
Однако архитектор Свиньин, схвативший «жирный» заказ, не торопился с завершением постройки. Каждую весну, когда цесаревич особенно мучился, архитектор выпрашивал новые дотации и начинал невесть который раз перестройку куполов и кровельных перекрытий. Несмотря на все его усилия, кровля текла, бурые пятна вновь и вновь появлялись на стенах и сводах, в церкви пахло плесенью и мертвечиной. Вести роспись по таким стенам было бессмысленно: не только краски, но даже грунтовка не держалась на этих сводах.
— Петр I десять раз отправил бы этого мошенника за Можай! — возмущался Нестеров, откровенно страдая оттого, что не может выполнить порученную ему работу.
Щусев сочувственно выслушивал его жалобы, но помочь ничем не мог.
Алексей Викторович на этот раз был настолько уверен в собственном успехе, что его уверенность передалась сначала отцу Флавиану, а потом и всем церковникам. Орнаментальная живопись не только оживила своды и стенныые плоскости, но и каким-то неведомым образом исправила огрехи архитектуры. Однако отец Флавиан снова почитал, что успех Щусева случаен.
— Так вся наша жизнь случайность, святой отец! — весело заметил Алексей Викторович и ненароком напомнил об обещании дать ему самостоятельный проект: — Постараюсь сотворить еще одну «случайность», чтобы вы наконец поверили в закономерность случайностей.
Из Петербурга шли предложения по переделке дворов и особняков на манер дома графа Олсуфьева. Хотя ими заказами можно было обеспечить безбедную жизнь, Щусеву браться за них не хотелось. О судьбе памятника на Куликовом поле Алексей Викторович ничего не знал — граф Олсуфьев молчал. Отец Флавиан юлил, избегая прямого ответа, но и от слова своего не отказывался.
Заказ поступил с совершенно неожиданной стороны. Однажды вечером к Щусеву явился Нестеров. Он был в дорожном реглане, сапоги в пыли — только что прибыл из Петербурга и, не заходя домой, завернул к Алексею Викторовичу. Когда он здоровался со Щусевым, губы его кривились в иронической усмешке.
— Как это сказал отец Флавиан: на вас, сыне, уповаю. Так, что ли? — сказал он с порога.
Из сбивчивого рассказа Нестерова следовало, что в канцелярии обер-прокурора Синода он столкнулся со Свиньиным, добивающимся новых субсидий. Нестеров по требовал отстранить Свиньина от строительных работ и под свою ответственность вызвался подыскать подходящего архитектора, который бы без волокиты исправил дело. Обойдя знакомых архитекторов, Михаил Васильевич понял, что со Свиньиным никто не желает связываться — «зело коварен и опасен зверь», к тому же крутится при дворе.
— Уж не хотите ли вы предложить это дело мне? — спросил Щусев.
— Я уже назвал вашу фамилию в Синоде, — сокрушенно сказал Михаил Васильевич и опустил голову. — Если вы откажетесь, я не буду в претензии, но вы моя единственная надежда.
В Абастумани неистовствовала весна, даже камни, казалось, цвели. Сосновый лес засыпал желтой пахучей пыльцой горный городок с его саклями и кучкой европейских двухэтажных домов, окруживших ложномавританский дворец цесаревича.
Все вокруг было как бы преувеличено: и солнечный свет, и громогласный крик птиц в кронах деревьев, и густой аромат хвои, в который вплетались запахи цветов и трав.
На фоне этой ликующей красоты, как маленький калека, стоял в покривившихся лесах новый, но уже запущенный храм. Даже золоченый крест на центральном куполе поблек и чуть заметно склонился набок. Он-то и привлек внимание Щусева.
Вместе с Нестеровым пробрались по грудам битого кирпича и строительного мусора, обошли строение снаружи и вошли внутрь. Алексей Викторович внимательно осмотрел подтеки. Взгляд его устремился вверх. Он был сосредоточен и вполуха слушал сетования Михаила Васильевича. Он работал. Схватив тяжелую лестницу, что лежала под ногами, он приставил ее к стене и, глядя по сторонам, легко влез на самую верхнюю ступеньку. Он прилип грудью к стене и шарил по ней руками, словно слепой, пытаясь определить, насколько глубоко промокли стены.
Нестеров заинтересованно поглядывал на него снизу.
— Ну, что вы скажете? — спросил он.
— Если я не ошибаюсь — а рукам своим я привык доверять, — дело поправимое.
Полдня Алексей Викторович исследовал стены, кровлю и купола, излазил храм снаружи и изнутри, делая в блокноте пометки, а наутро представил управляющему поместьем цесаревича смету расходов и потребовал бригаду умелых артельщиков с перечислением специальностей, которыми они должны владеть.
— Никого из тех, кто участвовал в постройке, не должно быть. Мне испорченные люди не нужны! Это мое условие, — сказал он.
— А куда ж я их дену? — спросил управляющий, кивая на сбившуюся в кучу артель.
— Отправьте по домам.
— Неможно, барин, — сказал рыжий полупьяный мужик с измятой бородой и дикими глазами. — Пахоту мы пропустили. Неможно нам в деревню.
— А пьянствовать можно? Строить такое можно?
Артель понуро молчала.