Пока шло «учение», Алексей Викторович взвалил на себя весь основной объем работ. Он сознательно пошел на это: молодым сотрудникам он до времени не мог доверить устройство сложнейшего фундамента, который возводился на слабых грунтах площади. Длинный ряд вокзальных построек требовал особенной сосредоточенности, и архитектор словно бы держал здание на собственных плечах, используя весь свой строительный опыт, все знания. Ему необходимо было заглядывать вперед, лишь тогда в его руках оказывался главный инструмент руководства — четкий стратегический план. У большой стройки была своя большая политика. Руководитель должен был постичь эту политику, подчинить стройку себе.
Видя рвение архитектора, правление дороги успокоилось. Алексей Викторович умел отвечать на любой вопрос так, чтобы было понятно, кто на стройке истинный хозяин. Акционерное общество было завалено эскизами и чертежами, сметами и разнарядками. Копировщицы Тося и Муся работали не разгибая спины. Щусев систематизировал документацию, составлял генеральные наряды с четким указанием предстоящих художественных работ.
Дело росло и ширилось, заполняя русло, которое расчищал для него зодчий. Создавалось впечатление, что Щусев всю жизнь только тем и занимался, что строил вокзалы. Он не щадил ни времени, ни сил для того, чтобы постичь сложную инженерную сторону огромного — стосаженного — сооружения, которое уже жило в нем. Когда в «гридницу» один за другим стали возвращаться молодые помощники Алексея Викторовича, у него уже сложилась инженерная часть ансамбля.
Вскоре на южной стороне Каланчевской площади развернулись вскрышные работы, их темп стал быстро набирать разгон. Закладка фундаментов планировалась на весну. Толпы мужиков в катанках жгли на большом пространстве костры, долбили ломами мерзлую землю. Теперь уже Щусев как главный производитель работ наседал на инженерную службу Московско-Казанской дороги.
Но строительная лихорадка как бы отступала в сторону, едва архитектор вступал в свою «гридницу», где в это время создавалась праздничная картина сказочного городка.
Из поездок привезли молодые архитекторы в «гридницу» кипы зарисовок, обмеров, массу творческих фантазий. Большую часть из них Алексей Викторович разгадывал с первого взгляда, безошибочно называя источник вдохновения. Казалось, нет в России архитектурного памятника, какой не был бы ему знаком.
В общении с сотрудниками Щусев был доброжелателен, за оригинальную идею готов был, кажется, расцеловать, зато вторичность не жаловал.
— Хоть маленькую идейку, хоть дыхание свежести, — жалобно просил он, отодвигая эскиз. — Я ведь посылал вас в экспедицию не за тем, чтобы доставить вам удовольствие побаловаться кистью на пленэре. Вы ездили учиться у предков. Вот и покажите, чему вы научились!
Однажды Щусев сложил забракованные эскизы в папку и унес с собой. На следующий день он принес несколько перерисованных эскизов. Главное внимание привлекла к себе знакомая всем башня, которая стала неузнаваемой. Сохраняя верность первоисточнику, она вся исполнилась каким-то необыкновенным обаянием. Хотелось скорее воплотить ее в явь.
— Господи, до чего же просто! — воскликнул кто-то за спиной Алексея Викторовича.
Щусев выразительно хмыкнул и неторопливо ответил:
— Перетри раз со ста — вот и будет просто...
«Он пробуждался утром с песней, которую сейчас же подхватывали дети», — писал младший брат Алексея Викторовича, Павел, в своих воспоминаниях. Уютный старинный дом, что снял Щусев в Гагаринском переулке, жил шумно и весело. Первым по утрам оживал мезонин, где помещались спальня взрослых и комнаты детей. Гулкий топот и скрип деревянной лестницы возвещали кухарке Авдотье Онуфриевне о том, что пора поспешать с завтраком.
В просторной столовой, в то же время служившей и гостиной, обставленной мебелью красного дерева, под зелеными стрелами пальмы стоял рояль. Когда у Алексея Викторовича бывало бодрое настроение, он перед завтраком открывал крышку рояля и вместе с детьми разучивал новую песенку. Светло и радостно жил этот дом.
Для Щусева, казалось, наступила пора абсолютного счастья, которая дает человеку уверенность, что судьба больше никогда не отвернется от него. Это была пора творческой жатвы. Легко двигал он вперед огромную стройку, следя зорким глазом, как она набирает силу.
Сделавшись москвичом, Алекеей Викторович начал добиваться для Московского архитектурного общества права стать организатором 5-го Всероссийского съезда архитекторов. Основанное в 1867 году, Московское архитектурное общество считалось одним из уважаемых гражданских обществ России. С первых же дней, как Щусев поселился в Москве, общество привлекло его к своей работе. Он уже заслужил славу глубокого знатока и убежденного защитника московского барокко. Всем опытом своей работы, всеми своими постройками он утверждал, что русские национальные традиции не распались, что они живут и развиваются.
Именно об этом говорил Щусев на 5-м Всероссийском съезде архитекторов. Он выступил как знаток архитектуры Москвы, как страстный защитник ее памятников.
Многие москвичи еще помнили кровли кремлевских башен до реставрации. А после нее, по выражению Щусева, «кровли оказались покрытыми шинельным сукном». Архитектор убежденно доказывал, что нельзя приступать к реставрации таких памятников, как Кремль, не изучив, не освоив опыта предшественников. Кровельщик стародавних времен сам обжигал черепицу, сам делал в ней нужные отверстия для крепления. Каждая черепица крепилась на одном кровельном гвозде. Неуловимые глазом неровности в подгонке черепицы и создавали ту живописность кровли, о которой так пеклись русские мастера.
Появились более совершенные материалы, говорил Щусев, открылись широкие возможности, но заботы у строителя остались те же — не посрамить свое искусство. Ничто не способно было, по словам Алексея Викторовича, поколебать его убеждения в том, что если национальное декоративное искусство совсем уйдет из архитектуры, то зодчество перестанет быть искусством. Художественное начало в архитектуре заменить нечем. Даже самая изысканная пластика линий и плоскостей, заявлял архитектор, не способна сама по себе создать художественно значимого произведения в городской застройке. Зодчий не имеет права забывать, что существует художественная среда города, что ее надо любить, беречь и работать, не оскорбляя ее.
Вся Москва знала о стройке «под Каланчой», пристально следила за ее ходом. Проект вокзала перепечатывали газеты, журналы, вокзал был у всех на устах, его ждали с радостью, как ожидают праздника. Официальный Петербург принимал все это холодно.
В вежливом противоборстве двух столиц шла подготовка к 10-му Всемирному конгрессу архитекторов, который должен был состояться в Петербурге. Впервые Россия была выбрана местом проведения международного форума архитекторов. Сначала конгресс намечалось провести осенью 1914 года, в дни стопятидесятой годовщины Российской академии художеств. Но устроители конгресса побоялись напугать холодными осенними дождями знаменитых зодчих, большую часть которых составляли итальянцы и французы, поэтому конгресс был перенесен на май 1915 года. Усилиями Щусева и его сторонников в программу конгресса был включен цикл докладов и сообщений о русском стиле. Намечалась серия выставок «исторических и современных зданий, возведенных в русском стиле».
«Глава русского национального зодчества», как стала называть Щусева печать, горячо увлекся задачей — поднять благодаря конгрессу значение русской архитектуры в глазах образованного мира. Убежденность в том, что русская архитектура заслуживает международного признания и только плохая осведомленность о ее достижениях мешает мировому общественному мнению воздать ей должное, придавала Алексею Викторовичу сил.
В подготовку конгресса Щусев вложил весь свой организаторский пыл. В то время он не пропускал ни одного международного симпозиума архитекторов, чтобы персонально заручиться у каждого мирового светила архитектуры согласием участвовать в Петербургском конгрессе. Все, кто встречался тогда со Щусевым, долго помнили властную силу его обаяния. Не было, казалось, цели, какой он не мог бы достигнуть. Алексей Викторович был уверен в успехе предстоящего форума.
Но тут произошло событие, которому Щусев, как человек искусства, плохо разбирающийся в вопросах международной политики, не придал того значения, которое оно имело: 15 июня 1914 года выстрелами из револьвера были убиты австрийский эрцгерцог Франц-Фердинанд и его супруга герцогиня Гогенберг.
И в самом деле, ничто как будто не предвещало мировой грозы. 19 июня в Берлине торжественно открылась выставка-продажа русских кустарно-художественных изделий. Основную часть экспозиции привезла в Берлин Мария Клавдиевна Тенишева из смоленской деревни Талашкино, где она организовала художественные мастерские. Деревянные игрушки, расписная посуда, резные ларцы, кружева, финифть были полны обаяния. Их доставили в Берлин из Богородска, Гжели, Федоскина, Вологды, Ростова... Бесхитростные предметы русского быта привораживали сердца.
А ровно через месяц, 19 июля 1914 года, германский посол Пурталес вручил в Петербурге российскому министру иностранных дел Сазонову ноту об объявлении войны. В тот же день в Париже был убит вождь французских социалистов Жорес.
Величайшим указом строительство Казанского вокзала в Москве было остановлено. Строительные артели подлежали немедленной мобилизации для строительства фортификационных сооружений и рытья окопов.
В первую минуту Щусев растерялся. Но он не был бы Щусевым, если бы примирился. Он решил объявить свою войну войне, войну за утверждение искусства. Архитектор стал искать пути спасения своего проекта. Он понимал, что шансов почти нет, поэтому ни одного опрометчивого шага допускать нельзя.
Алексей Викторович вспомнил, как год назад, 11 июля 1913 года, накануне его переезда в Москву он был приглашен вместе с Марией Викентьевной на умопомрачительный по роскоши праздник. Трехсотлетие царствования дома Романовых отмечалось так, что вся Европа была ослеплена — казалось, Россия опустошила все свои закрома, чтобы закатить пир на весь мир. Золотым дождем сыпались награды, лились верноподданнические слезы. Министерство двора трудилось денно и нощно, чтобы ублажить монарха и его семью. Это был их праздник, и мало кто догадывался, что он был последним.